Скривившись, Обушинский трёт пальцем нос.
– Вы таскаетесь по барам, наравне пьёте, иногда к ней подкатывают юнцы, принимающие тебя за её отца, она хихикает вместе с ними, и тогда ты готов их убить. Время всегда работает против любви, у вас нет будущего, но ты гонишь эти мысли, продолжая жить одним днём. По воскресеньям к вам приходят её подружки, надувая пузыри из жевательной резинки, бесцеремонно разглядывают тебя из-под крашеных ресниц. Ты не понимаешь их жаргона, но догадываешься, что приговор неутешительный. Ты натянуто улыбаешься, в компании, где хрустят чипсами, ты явно лишний, и тебе остаётся лишь забиться в угол, отгородившись бокалом вина. Когда ты слышишь, как за столом отпускают непристойные шутки, то чувствуешь себя воспитателем детского сада, тебе кажется, что на твоих глазах растлевают малолетних. И этот малолетний – ты. Над столом висит сизый дым, они много курят, и тебе приходится менять за ними пепельницы. Ты идешь на всё. Но из возраста, как из штанов, не выпрыгнуть, ей с тобой становится всё скучнее. Однажды она выходит за сигаретами и больше не возвращается. Ты раздавлен. Ты не можешь в это поверить. Тебе кажется, что она всё ещё рядом, ты разговариваешь с ней, касаешься её тонкой шеи, ищешь сухими губами её губы, и когда находишь, тебе делается легче, – ты пьёшь в одиночестве уже неделю, обнимая бутылку за горлышко.
Когда ты попадаешь в лечебницу, ей об этом сообщают. У тебя трясётся голова и беспрестанно текут слёзы. Ты ещё надеешься, но она тебя не навещает.
Устина смолкает.
Обушинский снова отмечает про себя, что её истории достойны публикации гораздо больше, чем его собственные, а вслух произносит:
– И какое отношение это всё имеет ко мне?
Устина смеётся:
– Никакого, если ты не мужчина.
Устин Полыхаев недоволен собой: из Устины получается плохая жена и никудышная мать. Устина – кукушка, подбросившая дочь? Бездушная мегера? Это бы ещё куда не шло. Но навозный жук, копающийся в чужой душе? Грудин в юбке? Нет, это уж слишком!
И Устин решает в следующий раз всё переиграть.
Может быть так:
Обушинский находится на содержании у Устины. Со всеми потрохами. Нет, она, конечно, не против, какая разница, у кого какой вклад в семейный бюджет, она достаточно тактична, чтобы напоминать о его денежной зависимости, и тратить он может по своему усмотрению, естественно, в разумных пределах. Отчёта Устина не требует, к тому же она не скряга, ей приятно делать мужу подарки, те, что он мог бы купить и сам, но зачем же лишать её удовольствия, мешая раскошелиться. В сущности, о такой жизни можно лишь мечтать, и сослуживцы, наверняка, втайне завидуют Обушинскому. Ну и что с того, если иногда Устина допустит на этот счёт не совсем удачную шутку, или у неё проскользнёт намёк, который покажется Обушинскому чуть грубоватым? Игра стоит свеч, в конце концов, чего только не бывает между мужем и женой. К счастью, Устина напрочь лишена самодурства, ей не доставляет удовольствия демонстрировать свою власть, она озабочена тем, чтобы, не дай бог, ни унизить мужа. Она весьма деликатна, эта Устина. Чтобы прояснить для себя их отношения, Обушинскому достаточно расчертить лист на две половины, занеся в левую то, что у него есть: он находится у Устины на полном пансионе, она с ним спит. Это совсем, совсем немало! На доле правой выпадает то немногое, чего у него нет: всё остальное. Но Обушинский не берёт в руки карандаш, он подводит баланс в уме, в каждом конкретном случае его дебет превалирует над кредитом, а мысленная бухгалтерия это не то…
Жаль Обушинского.
Он всё время возится с дочерью.
Вот как он учит Меланию писать школьные сочинения.
Ранний вечер, только что прошёл дождь, они сидят за столом у запотевшего окна.
– Слова в отличие от чисел допускают с собой вольное обращение, одно и то же событие можно описать множеством способов.
Обушинский отворачивается к окну.
– Например:
«По стеклу ползёт капля». Или «Я смотрю на каплю, ползущую по стеклу». Или «Я смотрю, как ползущая капля чертит на стекле кривую, сливаясь с другими в ручей».
Взяв стул за спинку, Обушинский переставляет его к окну и, зацепившись ступнями за батарею, начинает раскачиваться на задних ножках.
– И наконец, на эту тему можно сочинить небольшой рассказ.
Мелания не видит, как он щурит левый глаз, продолжая ровным голосом.
– Подчиняясь земному притяжению, дождевая капля стекает по оконному стеклу. Рваный ритм её движения напоминает человеческую жизнь, те же скачки, метания, при неуклонном сползании вниз, она выводит кривую, такую же непредсказуемую, как наша судьба. Откинувшись на стуле, я внимательно наблюдаю за её маршрутом на стекле, за путешествием по миру, который открывается за окном. Вот сейчас она сидит на облаке, чуть правее луны. Облако состоит из мириад ей подобных, она толкается среди них, отстаивая там своё право, а здесь цепляется за дрожащее стекло. Медленно проплывает лунный диск. Успеет ли моя капля побывать на Луне? Ну, не шевелись, ещё немного… Нет, рванулась вбок, падающей звездой чиркнула по небу и врезалась в антенну, которая растёт на крыше, запутавшись в её металлических ветвях. Мне становится жаль каплю, я слышу, как она взывает к освобождению. Заключённые всегда взывают к освобождению. Представив каплю мушкой у автомата, я прицеливаюсь и даю очередь: тра-та-та-та-та! Эх, промазал! Мушка сползла, скользнула капля и очутилась на тюлевых занавесках. А чьи это силуэты вырисовываются на них? Мужчины и женщины. Обращённых друг к другу. Что может разлучить их? Ничто! Разве маленькая капля, которая упрямо вклинилась между их лицами. Но они её не видят, пока им не до неё.
Обушинский понижает голос. Склонив голову набок, Мелания старательно за ним записывает.
– «Не подглядывай!» – приказываю я капле, и она, повинуясь, отскакивает этажом ниже. Что прячет глухая стена? Может быть, тихое семейное счастье? Может, оно скрывается от чужого вороватого взгляда? Ведь сглазить его способна любая капелька, возникшая в семейной атмосфере. Так вдруг навернётся она на глаза слезинкой, потом закапало – глядишь, счастье-то уж и промокло. Мне становится стыдно за разрушительницу-каплю.
Обушинский делает паузу, давая время записать.
– А может, всё и не так? И капля как раз придётся к месту? Может, собралась за стеной мужская компания, может, подкрашивают там серую жизнь красным вином – каплей больше, каплей меньше, не всё ли равно…
В голосе Обушинского сквозит неизбывная грусть, у него спёрло горло, и, не решаясь продолжать, он глубоко вздыхает.
– Хотя, гадай – не гадай, всё равно не узнаешь, что происходит за кирпичной стеной. Да и поздно: капля уже повисла на козырьке парадной и слушает стариков на лавочке. О чём они? О былом? О годах? Или молчат? Перескажи мне, капля, их молчание. Но нет, истекло её время, сорвалась с карниза, зарылась в мягкую землю. И на стекле она тоже исчезла, упершись в деревянную раму. Ну вот и всё.
Обушинский развернулся вместе со стулом.
– Написала?
Поставив точку, Меланья поднимает глаза:
– Ага. Но при чём здесь капля?
Устин растроган.
Ему кажется, Обушинский вышел хорошо.
Как и в том эпизоде, который произошёл раньше, Мелания ещё не пошла в школу.
Обушинский стоит с ней у распахнутого окна, наблюдая за полётом птиц в синеве.
– Папа, ты, правда, старый и несостоявшийся?
Последнее слово Мелания едва выговаривает по слогам.
Обушинский вздрагивает.
– А кто так сказал?
– Мама по телефону.
Обушинский гладит дочь по голове.
– Вот посмотри, чем для нас измеряется жизнь птицы – высотой и дальностью полёта. А для неё самой? Она исчисляет её во взмахах крыльев. Так и для людей важны достижения и дела, успех в таком-то возрасте, но человека внутри определяют его мысли и намерения. Они для него гораздо важнее. – Обушинский на мгновенье задумался. – Да и для Бога тоже.
Мелания подняла глаза.
– Папа, я тоже так думала, ты самый лучший. Ты расскажешь мне сказку?
Обушинский трёт лоб.
– Сказку для Мелании? Хорошо, слушай. Давным-давно, когда ещё не было ни Луны, ни Солнца, Земля была не мёртвым, остывшим камнем, а красивым пушистым котёнком. Его звали Лул, и он гулял сам по себе в необъятных космических просторах. Он был весел и беззаботен, ничего не боялся, и вот однажды пролетал мимо злого, горячего Солнца. «Привет», – махнул он ему хвостом, как всегда, когда встречал звёзды. «Привет», – эхом откликнулось Солнце, став ещё жарче. Дело в том, что Лул очень ему понравился, как и всем звёздам, но в отличие от остальных, добродушно мигавших ему вслед, оно решило привязать его к себе, посадив на невидимую цепь. Лул всегда должен быть при нём, должен ходить кругами, поворачиваясь то одним боком, то другим, чтобы оно могло на него любоваться. «За это я буду давать ему тепло, – подумало Солнце. – И он будет доволен». Лул, конечно, не был доволен, но его и не спрашивали, а поделать он ничего не мог, ведь Солнце было намного сильнее. Как бы он ни хотел вырваться, оно бы ему не позволило. Утратив свободу, котёнок Лул много плакал и вскоре умер. Под лучами Солнца его тело высохло, превратившись в песок и глину, на котором остались его солёные слезы – моря и океаны. Даже Солнце, сжалившись, не стало их высушивать, оставив на память о Луле. А душа Лула разбилась на множество маленьких кусочков, дав начало другим жизням. Посмотри на птиц – в каждой из них частица души Лула. Курлычат ли журавли, плачет ли иволга, кричат ли сойки – это они, вспоминая Лула, жалуются на Солнце, поднимаясь к нему всё выше и выше. Конечно, птицы не могут даже покинуть Землю, не то, что достичь Солнца, но в её пределах они летают, где хотят, в её небе они так же свободны, как был свободен Лул.
Мелания затопала босоножками.
– Гадкое, гадкое солнце, не люблю его, не люблю!
– Да, с ним шутки плохи, поэтому, когда оно злое, обязательно надевай панаму.
Обушинского жаль до слёз!
Как ни старались врачи, Грудин всё же выкарабкался, а раз его не угробило двухмесячное лежание на больничной койке, обещает прожить до старости.