и, пожалуй, оставят, это было бы чересчур, и пустые полки только бы напоминали о его присутствии (или отсутствии), по крайней мере, первое время, а это было бы лишним, его имя станет табу, они будут обходить его молчанием с присущим обоим тактом, по негласной договорённости они не будут вспоминать прошлое, разве каждый про себя, а когда будет подходить день свиданий – они же милосердны и не перестанут по очереди навещать близкого им человека, – тогда за ужином кто-то из них обронит безличное: «Завтра больница». Осуждать их? Боже правый! С какой стати, жизнь берёт своё, возможно, они даже принесут ему первенца, завёрнутого в пелёнки розовощекого карапуза, если в первый месяц распирающая их радость перевесит привитую воспитанием деликатность, но это вряд ли, в последующие дни, когда всё войдёт в привычное русло, уж точно. Да, их корабль отправится в дальнее плавание, а якорь, который они обрубят, останется лежать на дне, затянутый илом, покрытый водорослями.
Этот якорь – я?
Или я пень, который корчуют во дворе?
Какая разница…
Устин захлопывает окно, медленно шагая в палату.
По периметру больница обнесена забором с колючей проволокой, в единственных воротах пропускной пункт. Вопрос, который не приходит в голову больным: охраняют их или от них? А зачем посреди двора собачья будка? Дань традиции? Она с тех пор, когда забора ещё не было? Дворняги целыми днями таскают цепь, повиливая хвостом, когда им выносят помои. Короток их век, я переживаю уже пятую.
Похоже, Устин старожил.
Уже нет верзилы медсестры Устины Непыхайло.
Платона Грудина тоже больше нет.
Врач сказал, что его выписали, но Устин в это не верит. Они провели слишком много времени на соседних койках, чтобы ему не знать – Грудин неизлечим. Но клинику он покинул, это факт. Как ему удалось? У него были десятки способов, чтобы выбраться, какой именно он предпочел? Устин должен напрячь извилины, используя логику и дедукцию. Верёвка? Отпадает. Все его вещи целы, к тому же расплетать носки или шерстяной свитер занятие муторное, а Грудин нетерпелив. Прыжок из окна? В коридоре на окнах нет решеток, а москитную сетку легко разорвать. Но, выходит, дыру в ней быстро заделали? Да и то, что осталось от Грудина, привлекло бы внимание выглянувших во двор. Думай, Устин, думай! Перебирая варианты, он краем простыни вытирает вспотевший лоб и, наконец, приходит к наиболее вероятному. Ночь. Между тремя и четырьмя часами. В коридоре стихает шлёпанье босых ног, тускло освещённый туалет обычно пустует. Матовые плафоны без проволочного каркаса, их легко вывинтить, встав на унитаз, потом и лампочки. Достаточно одной. Обход в пять. Чтобы вскрыть вены, времени хватает. Сидя на стульчаке, перерезать их осколком, а потом, свесив руки, ждать, прислонившись к бачку. Кто тогда дежурил? Эта дылда Устина. Персонал вышколен, обнаружив уже истёкшего кровью, управились быстро и без лишнего шума. Санитары, завернув в простыню, унесли тело, Устина Непыхайло, даже не приподнявшись на цыпочках, ввернула новую лампу. Правды всё равно не узнать. Но есть косвенные доказательства. Устину уволили, хотя официально она написала заявление по собственному желанию. Плафоны в туалете одели в металлический корсет. В плывущих сумерках Устин вглядывается в мерцающее сиреневым светом здание морга, надеясь под перевязанным поли этиленом, когда санитар вырулит из дверей высокую каталку, узнать Платона Грудина.
Нарисовав такую картину, Устин оставляет себе повод усомниться.
Почему исчезновение Грудина должно быть таким?
Но как бы там ни было, соседняя кровать аккуратно застелена, над ней колдовала картавая брюнетка Мелания, в чьём усердии трудно усомниться, так что постель готова принять следующего бедолагу. Пока этого не случится, Устин может блаженствовать один. Или Платон Грудин всё же составил счастье жене Устина, и теперь ему просто неудобно навещать старого, бедного приятеля, которому так не повезло? Ему стало не до него? Устин долго мучается, не зная, какой из вариантов предпочесть, эта раздвоенность, превращая в буриданова осла, сводит его с ума, пока он не решает, что разницы никакой, ясно, что они с Грудинным расстались, никогда больше не увидятся, а значит, по боку Грудина.
На свиданиях с женой Устин преимущественно молчит, хотя может рассказать обо мне.
Например, так:
Знаешь, меня не покидает ощущение, что здесь лежу не я, а кто-то другой, кого изводят капельницами, пичкают лекарствами, отбивая охоту к игре. Но что предлагают ему взамен? Унылые будни? Серенькое небо? Он часами лежит под одеялом в позе эмбриона, наблюдая, как капает вода из проржавевшего крана, отсчитывая его жизнь, и это олицетворяет для него реальность. Думает он об одном и том же: как сюда попал и как отсюда выбраться. И кем. Если раскаяться в прошлом, значит, от него отречься, выйдя другим человеком. Надо ли ему это? Стать человеком без прошлого, стерильным, как шприц, который можно заправить чем угодно, любой дрянью, значит не иметь и будущего. Моему двойнику здесь плохо. Он раздавлен обломками воспоминаний – у него была жена, он работал в журналах и мог всегда посоветоваться с приятелем, которого знал бездну лет. Его всего лишили. Теперь отбирают и воспоминания, требуя отказаться от прошлого. Скажешь, только от игры? Но разве она не была частью его жизни? И разве вся его прошлая жизнь не часть какой-то игры? Так примерно он думает. Час за часом, изо дня в день. Пожалуйста, забери его отсюда!
Или так (я для Устина другой, он может так и звать меня, «другой», и даже вести рассказ от моего лица):
Знаешь, я уже не помню, когда стал Устином Полыхаевым, я смотрю его глазами, слушаю его ушами, говорю его языком. Как паразит, я коротаю век в его теле, среди горожан, которые рождаются без любви, живут второпях и одиноки даже во сне. И я читаю его мысли, как свою ладонь. Вот он играл, выстраивая чужую жизнь, подглядывая за которой в «глазок», надеялся скрасить свою, и доигрался. Теперь он не может понять, как случилось, что невинная затея привела его в больницу. Если бы он знал, чем всё обернётся! Разве мечты подсудны? Разве наказуемы фантазии? Я согласен с ним на все сто. Как могу я поддерживаю его, но мне самому здесь ужасно. Целыми днями валяюсь на постели, слушая капель из проржавевшего крана, и мысли в унисон – когда, когда… Что когда, я не знаю. Но ждать – единственное, что остаётся, иначе сойду с ума.
Пожалуйста, забери меня отсюда!
Да, можно рассказать и так и эдак, взывать к справедливости или состраданию, но суть от этого не поменяется. Выслушает ли жена? Настолько ли она безжалостна, чтобы оставить всё как есть? Этого никогда не узнать. Потому что Устин никогда так не расскажет. Не из гордости, нет, просто он не видит в этом смысла. В его больничной жизни уже скопилось множество историй, и кто-то из двоих, Устин или «другой», мог рассказать и такую.
После отбоя лампочки светили тускло, вполнакала, и по нужде ходили, как тени, боясь оступиться на скользком полу. Пьяные от бессонницы, горбились на стульчаках, тайком от сиделок курили, плели друг другу небылицы или, безразлично уставившись в стену, обменивались молчанием. Составив вниз цветочные горшки, на подоконнике болтали ногами восточные люди. «Слова краше церкви, возвышеннее мечети», – произнёс один, с громадным носом, нависшим над губами, как уснувший извозчик. Другой, уперев локти в колени, положил подбородок на кулаки.
«Йог Раджа Хан состарился в медитации, – как по писаному продолжил первый, чеканя слог, отшлифованный бесконечными пересказами. – Перебирая чётки из вишнёвых косточек, он беспрерывно молился и однажды увидел Брахму. Тот сидел на троне, сияя, как лотос в ночи, а вокруг простиралась тьма. „Приблизься“, – приказал Брахма безмолвными губами, и Раджа Хан увидел, как между ним и троном пролегли его чётки. Осторожно ступая, он двинулся по ним, считая их кости шагами, как раньше пересчитывал пальцами.
Боясь повернуть голову, он всё время смотрел на свет, исходящий от Брахмы.
„Дорога из чёток узка и ненадежна, – свербило в мозгу, – сколько раз чётки рассыпались, когда рвалась верёвка…“ От этих мыслей у него закружилась голова, не удержавшись, он глянул на зиявшую по сторонам бездну.
„Не бойся“, – поддержал его Брахма.
Раджа Хан вскинул голову и, преодолев страх, медленно двинулся вперёд.
Близок Создатель, да путь к нему долог. Не одну человеческую жизнь уже шёл Раджа Хан, а трон всё не приближался. Раджа Хан утомился, вместе с усталостью пришло отчаяние. „Зачем идти, раз Бога всё равно ни достичь“, – решил он. И, зажмурившись, сделал шаг в сторону. Там были чётки. Отступил ещё – и там. Теперь чётки были всюду, куда бы он ни ступал.
Он стал приплясывать, оставаясь, как танцор на тёмной сцене, в луче света – это Брахма не сводил с него глаз.
„Бога постигаешь, отказавшись от себя“, – понял Раджа Хан.
И побежал к Богу».
Едва дождавшись окончания притчи, Устин громко высморкался, зажимая пальцем нос, и, поплевав на сигарету, с силой швырнул в урну.
Но эта история, как и остальные, останется для жены Устина тайной.
Потому что она здесь – другая.
Из разговора с лечащим врачом:
– Капитализм заставляет людей быть скотами. Однако многим это нравится. Чем это объяснить? Только одним. Буржуа – это не столько воспитание, сколько природная предрасположенность. Подобный образ мышления надо считать врождённым, как гомосексуальность у мартышек. Согласитесь, доктор, социология имеет в своей основе психологию, которая в свою очередь уходит корнями в биологию, так что все её теории сводятся к изучению поведенческих стереотипов вида гомо сапиенс. Ну и небольшие добавки из кибернетики, вроде коммуникативного пространства межличностных отношений…
Доктор курит трубку, выпуская дым через ноздри.
– Кто бы спорил, голубчик, буржуа, действительно, образ мыслей. Но зачем вы мать убили?
Устин вздрагивает, подскочив в кресле.
– Мать?! Это не я! Она сама, да она сама себя убила. Всей своей жизнью.