– Вот мерзавцы, всех мальков переловят – погибнет пруд! – пригнал он виновных в усадьбу. – Их воровскую природу не переделать!
Натянув наспех сапоги, Лангоф, ещё сонный, вышел на крыльцо.
– Говорил же, барон, с ними добром нельзя, – кричал урядник, подталкивая нарушителей в спину. – Винитесь теперь перед барином!
Крестьяне упали на колени.
– Прости, кормилец, Христом богом молим!
– Детишкам есть нечего, вот и согрешили!
– На у-удочку разве что пойма-аешь!
Худой конопатый парень слегка заикался.
Образовав дугу, крестьяне поползли на коленях, грязня штаны, норовили обнять Лангофа за сапоги. Он брезгливо отвернулся.
– Так что прикажете с шельмецами делать? – остановил его урядник, разглаживая пышные усы. – Выпороть на конюшне, да отпустить?
Поднимаясь по ступенькам, Лангоф отмахнулся.
– Выпори, милостивец, выпори! Только отпусти, детишки ждут!
Не поднимаясь, крестьяне, как блудные дети, окружили урядника.
– Ишь жалобят, – усмехнулся он, наступив на бредень с ещё бившейся рыбой. – Ладно, ещё раз поймаю, шкуру спущу! Ступайте, да улов заберите, чего уж теперь.
Постепенно от светлых начинаний Лангофа не осталось и следа. На крестьян по-прежнему гаркал урядник со строгими пышными усами, а они по-прежнему ломали шапки, при встрече виновато потупив глаза. И по-прежнему воровали. Всё возвращалось на круги своя. Лангоф ходил мрачный, всё чаще уезжая в Мценск. Раз в три года там устраивали дворянские собрания, обсуждали уездные дела, случалось, избирали председателя. Лангоф исправно их посещал, бывал по восемь часов в присутствии, заседая с другими членами окружного комитета. Его было не узнать: он вносил предложения, от его снисходительного равнодушия не оставалось и следа. Нельзя сказать, чтобы ему это нравилось, скорее наоборот, он находил своё занятие пустым, уверенный, что всё развивается само собой, помимо нашей воли, но в душе подчинялся тому, над чем всегда смеялся: долг превыше всего. Эта максима, вбитая с детства, коренилась глубоко, диктуя ему поведение. В конце концов, разве не все живут механически? И разве не все это ощущают? В Мценске Лангоф снимал небольшой, утопавший в зелени домик на окраине, а Чернориза, которого брал с собой, поселял во флигеле. Данила, стоя на задках кареты, неохотно сопровождал барона в собрание, ожидая потом в ближайшей чайной. Пыльные булыжные мостовые, заполненные экипажами, вселяли в него безотчётный ужас. Мир, от которого он успешно защитился в Горловке, мир, убивший его отца, оказался гораздо больше, он постоянно менял облик, горланя тысячами голосов, проникал внутрь новыми, необычными звуками, цветами, запахами, он окружал событиями, которые было трудно предвидеть, угрожающе кривляясь, гнал в маленький, тесный флигель, где можно было забыться в привычных ощущениях.
Иногда, оторвавшись от гольфа, в дворянском собрании появлялся и Протазанов. В обсуждениях уездных дел князь не принимал участия, кивками засвидетельствовав почтение, удалялся в залу для отдыха, курил, ожидая, когда окончится заседание. Постепенно зала заполнялась, и он, раскланиваясь, переходил между группками, ещё жарко обсуждавшими выступления, задерживаясь, насколько требовало приличие, щедро жертвовал на благотворительность, на больницы и школы для сербских переселенцев, а когда речь заходила о русских, вздыхал:
– О, мой странный народ!
– Богоносец, – скривился раз Лангоф.
У Протазанова мелькнуло недоумение.
– А вы, между прочим, зря смеётесь. У нашего народа есть божественная печать. Посмотрите, он недоверчив и простодушен, жесток и сердечен, своеволен и покорен, он за копейку задушит и последнюю рубаху отдаст. Кто, кроме Бога, столь же противоречив? А разве не божественно его вечное молчание? – Вынув батистовый платок, Протазанов громко высморкался, и было непонятно, говорит он серьёзно или шутит. – Наш народ груб, тёмен и зол. Но, бывает, нежен, мудр и мягок. Все эпитеты с ним, как и с Богом, несоизмеримы. Разве это не доказательство его божественности?
– К черту ваше апофатическое богословие! – поднял руки Лангоф. – Сдаюсь.
А на другой день проходивший мимо Протазанов бросил уже откровенно насмешливо:
– И как там наш богоспасаемый?
– Да уж лучше, чем англичане! – в тон ему залепил Лангоф.
Протазанов остановился.
– Что вы хотите сказать?
– Что мы лучше.
– Чем?
– Чем англичане.
Протазанов расхохотался. Глядя на него, Лангоф тоже. На их смех подошёл Неверов.
– Какой у нас все-таки ёмкий язык, господа, – кивнув ему, продолжал улыбаться Протазанов. – Давеча на конюшне обсуждали арабского скакуна, которого я купил, и один конюх так его расписывал, что другой раскрыл рот: «Да ну?» «Ну да!» – ответил первый. Второй покачал головой: «Ну и ну!» – «Вот те и ну!» – Второй ещё недоверчиво: «Ну-ну, посмотрим». – «Ну, дык, а я про что?»
Лангоф подмигнул:
– Язык, действительно, ёмкий, в этом всё дело. Нам достаточно лишь нукать да понукать.
– И поддакивать, – вставил Неверов.
Теперь расхохотались все трое.
В тот год в собрании верховодил недавно приехавший из Петербурга помещик Клюев, который как раз проходил мимо. – Как вам этот фигляр? – взяв за локоть Лангофа, отвёл его в сторону Неверов.
– Клюев?
– Ну да. Пошляк редкостный, берегитесь его.
Клюев, действительно, вёл себя развязно, обращаясь с той барской интонацией, которая свойственна недавно разбогатевшим людям.
– Откуда он?
– Тёмная личность. Говорят, удачливый биржевой игрок, из мещан, купил себе звание, но попал в какую-то грязную историю, и вот – здесь. Прошу любить и жаловать! Честолюбив до чёрта, рвётся в предводители, и кресло ниже его не устраивает.
Лангоф оскалился.
– Я его задевать не стану, но и об меня он клык обломает.
– Смотрите, я предупредил.
Неверов как в воду глядел. Ссора вспыхнула в тот же день, когда после вечернего заседания устроили бал. Лангоф скучал в компании Неверова, стоя у стены с бокалом шампанского.
– Представьте меня молодому человеку, – обратился к Неверову проходивший мимо Клюев. Он тронул шею, которую уродовал косой шрам, и уставился на Лангофа холодными, рыбьими глазами. Неверов замялся.
– Мы почти ровесники, – опередил его Лангоф, ломая взгляд Клюева. – А если вам угодно покровительствовать, выберите другого.
Глаза у Клюева сузились.
– Молодой человек изволит сердиться… Впрочем, это свойственно возрасту.
Он иронично хохотнул.
– Господа, не ссорьтесь, – нашёлся, наконец, Неверов, жестом представляя друг другу. – Это Клюев, наш новый сосед, а это барон Лангоф.
Сняв лайковую перчатку, Клюев протянул узкую ладонь. Не пожимая её, Лангоф сухо поклонился.
Заиграла музыка, едва не касаясь развевающимися платьями, рядом кружили вальс.
– Он вам этого не простит, – с горечью сказал Неверов, едва Клюев удалился. – Мстителен, как гадюка.
Предсказание не заставило ждать, сцена разыгралась за карточным столом. Лангоф выложил валета. Клюев покрыл его пиковой дамой.
– Как ваша цыганка, – щёлкнул он о стол уголком карты. – Побьёт и не охнет.
– Что вы имеете в виду? – вспыхнул Лангоф.
– Такая же чёрная, страстная. – Клюев перевернул взятку рубашкой. – А правда, ваша цыганка, как тигрица, ревнуя, с кинжалом бросается?
Лангофа затрясло.
– Вы много себе позволяете!
– Не больше, чем говорить то, о чём давно шепчутся.
– Негодяй!
Лангоф вскочил, отбросив спиной стул. Клюев побледнел, но улыбка не покинула его лица. Было видно, что он шёл к намеченной цели и потому держал себя в руках.
– Я вас вызываю! – закричал Лангоф, на мгновенье приблизив лицо к Клюеву. Тот, точно ждал этого, расчётливо дал пощёчину.
– К вашим услугам!
Стреляться решили не откладывая, договорившись сойтись на рассвете. Секундантом Лангофа вызвался быть Неверов. Дома Лангофа подмывало разбудить Данилу, спросить о предстоявшей дуэли. «Убьют или нет, убьют или нет, – вышагивал он по комнате. – А скажет – убьют, всё равно идти надо. Уж лучше не знать». Сердце бешено колотилось. Из-за туч подмигнул серпастый месяц. От фонаря на мостовую ложились косые лиловые тени. Только под утро Лангоф забылся коротким тревожным сном. Его разбудил громкий стук в дверь.
– Дело дрянь, – с порога начал Неверов. – Разузнал, Клюев отличный стрелок. Видели его шрам? Так это от пули. Своего обидчика он, кстати, застрелил. На его счету дюжина поединков, у него стальные нервы.
Неверов тронул набрякшие от бессонницы синяки.
Лангоф сцепил руки.
– Зачем вы мне это рассказали? Хотели поддержать?
Неверов замялся.
– Я не сомневаюсь в вашей храбрости, но, может, стоит принести извинения?
– Ни за что!
– Через меня, разумеется, ваша гордость не пострадает. Согласитесь, всё вышло глупее некуда. Иначе он вас убьёт.
– А, всё равно.
Лангоф устало отмахнулся.
Неверов взял его за локоть.
– Но почему? Уедете заграницу, всё забудется. Вы молоды, ради чего погибать?
– Поехали, Неверов, пора.
К лесу, где решено было драться, ехали молча. Двуколкой правил Неверов. На опушке уже щипал траву осёдланный конь Клюева.
– Неосмотрительно, – буркнул Неверов, соскочив с козел.
– Почему?
– Будут руки дрожать. Или он настолько в себе уверен?
Покачав головой, Неверов зашагал к Клюеву.
– Надо поговорить, – бросил он на ходу. – Подождите, барон.
Клюев подпирал спиной разлапистый дуб, жевал травинку. На его лице играла всё та же ледяная улыбка.
– Послушайте, – вместо приветствия начал Неверов. – Вы же благородный человек, сами были молоды, простите барона.
Клюев выплюнул травинку.
– Это его извинения или ваши?
Неверов смутился.
– Мои. Но вы же должны понять.
– Его гордость? Понимаю, но не принимаю. Знаете ли, я щепетилен в вопросах чести, считайте меня старомодным.
Неверов вздохнул.
– Что ж, тогда вам придётся иметь дело со мной.