– Да, мы не Европа, народ тёмен, забит. Но с Наполеоном вы всё же загнули.
Доктор Веров повернулся к Лангофу:
– А что вы думаете, барон? Станем мы когда-нибудь Европой?
Лангоф неопределённо скривился.
– Так может, и к лучшему?
Лангоф вспомнил печальный опыт своих преобразований.
– Может быть.
А на другом конце стола урядник, раздвигая губами пышные усы, медленно извлекал слова.
– А я вот что скажу: драть мужика надо, пороть, как сидорову козу. Он завсегда бедный-несчастный, а ослабь вожжи? Вон, отца вашего растерзали и на нас волками кинутся. Зря вы, барон, либеральничаете, попомните мои слова…
Неверов выкатил ласковые телячьи глаза.
– Мужики терпят, терпят… А как восстанут? Русский бунт бессмысленный и беспощадный. А почему? Потому что рабы не знают, чего хотят. И на большее, чем разграбить, не способны. Вон в Европе революции, люди на улицы валят, потому что осознают своё гражданство. А у нас – чтобы соседа ножом пырнуть.
– Да бросьте вы! Восстаёт свободный, раб – никогда. С ним хоть что делай, хоть кнут о хребет сломай…
Урядник заёрзал, ёжась в ухмылке.
Всем сделалось неловко. В тишине зазвенели вилки.
– А слыхали, Протазанов-то разбил у себя парк, заказал нагих богинь из бронзы, – заржал вдруг один из помещиков. – То-то мужикам будет посмешище!
Все оживились.
– Богини – то у него скоро под дождём позеленеют. Вроде как от тоски. Нет, у нас только люди могут выдержать.
– Тоску? Сам-то Протазанов от неё в гольф гоняет.
– А по-моему, лучше пить.
Звон бокалов, которые осушили залпом. Переменявший блюда Чернориз был, как всегда, угрюмо сосредоточен. Относя на кухню посуду, он ловил обрывки разговоров, из которых у него не складывалась картина. Он догадывался, что господа говорят о ему подобных, но что именно, понять не мог. Слишком отвлечёнными были их рассуждения, слишком много содержали неясных слов.
– А ну как за вилы схватятся? – вдруг донеслось из-за стола.
– Я и говорю, сечь надо, чтобы дурь из башки выбить!
Звяканье вилок, смех. И тут Чернориз увидел алое зарево, полыхавшую Горловку, гору трупов – застреленных, зарезанных, заколотых, среди которых были и присутствовавшие сейчас за столом, увидел метавшихся женщин, детей с искажёнными от ужаса лицами, увидел повешенных на разлапистом, росшем во дворе вязе, перед ним проскакали лошади с дико кричавшими всадниками, чьи сабли блестели в огненном свете, как зарницы, промелькнули бежавшие в исподнем мужики, повозки с пулемётами, гружёные барахлом телеги, дымившие паровозами эшелоны и товарные вагоны, забитые солдатами. Чернориз вздрогнул, открыв, было, рот, но смысл увиденного ускользал, не выражаясь в словах.
Помимо Лангофа, единственной, кто общался с Данилой, была глухонемая кухарка, немолодая и капризная. Стряпая, она то и дело стреляла глазами, указывая, что подать, унести, а разрезая ребром ладони разделочную доску, велела точить ножи. Когда Данила не успевал, она недовольно фыркала, точно обещая пожаловаться, но так ни разу и не собралась. Данила был доволен. В сравнении с прежней жизнью, теперешняя казалась раем. Вечера он проводил, растянувшись на постели – сложив руки за головой, смотрел в окно, где шумел ветер и в сумерках качались деревья. Однажды дверь в его комнату распахнулась. Босая, в коротком нарядном платье, кухарка долго смотрела на Данилу, потом стала медленно расстёгивать на себе пуговицы. Платье соскользнуло на пол. Данила не шевельнулся. Покраснев до корней волос, женщина, схватив платье, выскочила в коридор. А наутро, будто между ними ничего не было, они снова тёрлись спинами на тесной кухне, разговаривая глазами, составляли на поднос завтрак для Лангофа – кофейник, блюдце с гренками и яичницу.
Может, ничего и не было?
Июнь 1911
Перед грозой было душно. За яром уже полыхали сухие молнии. На поля нахлобучилось иссиня-чёрное небо, а за рекой волновалась взлохмаченная ветром степь. В глуши одна радость – теснее примкнуть к соседу, и у Лангофа собралось общество. Ярко вспыхнули десятки свечей, накрыли стол. К ночи в распахнувшемся окне появился молодой помещик, предрёкший за преферансом скорую войну.
– А что, господа, не прогуляться ли нам к реке?
Рядом, опираясь руками на подоконник, высунулся хозяин.
– Чтобы проветриться, есть сад.
– А искупаться?
В голосе зазвучали озорные нотки.
– Вода ледяная.
– Да уж, правду говорят, что русскому здорово – немцу смерть.
Лангоф звонко расхохотался.
– Ах, вот как! Поедем верхом, наперегонки. Прикажете седлать коней?
Вывалили гурьбой, прихватив бутылки.
– Что надумали?! А гроза?
– Стороной пройдёт.
– Ребячество! Вон как небо-то нагнуло!
Вдали уже молотили землю редкие раскаты грома. Поймав босой ногой стремя, Лангоф держался за луку:
– Поскачем от ворот, по сигналу.
Залаяли собаки. От ворот шарахнулись брыкастые тени. В темневшей, шевелившейся листве горловские мужики, припозднившиеся на пахоте, жадно припав к щелям в заборе, смотрели на просвечивающий насквозь барский дом с мелькавшими силуэтами. Их никто не замечал. И только Данила Чернориз, сидевший в комнате с погашенными свечами, видел, как через несколько лет они снова спалят ненавистный им дом. Крупные капли уже нехотя засевали землю, лениво стуча по крыше. Гости высыпали за ворота.
– Возьмите хоть водки для согрева!
Опустив занесенную плеть на туловище лошади, молодой помещик рванулся вперёд. Но Лангоф, привставший на стременах, догнал его у околицы. Минут пять скакали бок о бок лихим галопом. Впотьмах чуть не сиганули с песчаной кручи. Обогнув курган, возле шевелившейся опущенной в быстрину плакучей ивы соскочили со взмыленных лошадей, в одежде бросились в холодную, пенившуюся воду. Кромешную тьму полосовали молнии. Ветер уже гнал против течения мутные кучерявые волны. Подныривая под них, плывший широкими саженями Лангоф обернулся:
– На тот берег?
– Без меня, – прохрипел молодой помещик. – Возвращаюсь.
Вышли, тяжело дыша. Дождь уже хлестал вовсю, больно сёк по прилипшим рубахам. На мгновенье взглянув друг на друга, расхохотались. Лошади месили копытами чёрную жижу. Прыгнув в седло, поехали неспешным намётом, чтобы дождь смыл пот со взмокших лошадей.
За воротами множество рук схватило лошадей под уздцы.
– Ну как?!
– Живы?
– Барон был прав, пустая затея, – признавая поражение, громко сказал молодой помещик, отжимая ручейки с волос.
Затопивший камин Чернориз уже нёс сухую одежду.
После ночного купания Лангоф всё же простудился, и в Горловку, лежавшую на полпути в больницу, заехал доктор Веров. Долго выстукивал грудь, приставлял слуховую трубку, бормотал:
– Какое, однако, безрассудство, вы же не мальчик.
А потом серьёзное лицо его осветилось улыбкой.
– Ну, слава богу, ничего страшного, голубчик, до свадьбы заживёт.
– Желаете мне смерти? – хрипло рассмеялся Лангоф. – Уже есть кто на примете?
Доктор развёл руками.
– Вокруг много девиц на выданье, только посватайтесь. И для здоровья полезно. Умирают не от болезней, а от одиночества. Примите к сведению наблюдения врача.
– А что же вы сами холостой?
– Ну, у меня же служба, какая семья. Жить с сельским врачом врагу не пожелаешь.
– А с мизантропом? – скривился Лангоф.
– Бросьте наговаривать, какой из вас мизантроп. Молодой, образованный, поместье вон заново строите. За вас любая пойдёт. Чаем угостите?
Барон хлопнул в ладоши.
– Данила, самовар не остыл? – Чернориз мотнул головой. – Ну так неси!
– А он у вас неразговорчивый, – заметил доктор, когда Данила удалился. – С ним заниматься надо.
– Занимаюсь, – отмахнулся Лангоф. – Как могу. А вы собираетесь так всю жизнь в деревне и провести?
Доктор вздохнул.
– Не обижайтесь, это я больше про себя подумал, у вас же есть долг, наука, журналы медицинские. Наверное, лягушек режете, чтобы до сути докопаться. А я вот никак человеческого нутра не пойму. Знаете, что поражает меня? В отличие от Канта, две вещи – звёзды над нами и наша глупость под ними.
Веров рассмеялся и, прихлебнув из чашки, поставил её на стол.
– Нутро, говорите. А чем мы отличаемся от лягушек? Нами тоже руководят рефлексы, инстинкты, привычки, из которых состоит наше «я». Они действуют, думают, принимают решения. За мыслью нет мыслителя. Живут, в сущности, они, а не я. Эти записанные во мне коды. Значит, и умру тоже не я?
Вставив пенсне, доктор поднялся.
Над Горловкой висела густая хмарь. За окном погромыхивало, начиналась гроза.
– Оставайтесь, переждёте, – предложил Лангоф.
– Увы, не могу, больные.
Ослепительно блеснула молния. Над самой крышей взорвался гром, эхом покатившись в луга.
– Может, всё-таки останетесь?
– Ну, не одному вам подвиги совершать. Однако не волнуйтесь, не растаю, чай, не сахарный.
Чернориз не понимал, о чём говорят господа, но, подавая доктору перчатки и шляпу, увидел шарахнувшихся от молнии лошадей, понёсших по раскисшему полю, перевернувшуюся пролётку с крутившимся на весу колесом, отлетевшее далеко в сторону разбившееся пенсне и окровавленное, изуродованное тело под хлеставшими струями холодного дождя.
Когда на следующий день пришло известие о гибели Верова, Лангоф долгим испытующим взглядом изучал Чернориза. «Знал или не знал?» – пытался угадать он. Но на бесстрастном, как у краснокожего, лице невозможно было ничего прочитать. К вечеру снова была гроза. Налетая, сыпала молнии, потом ещё долго бранилась на окраине. «Веров, Веров…» – думал барон, расхаживая по комнате. Он занялся, было, делами, подписал несколько счетов, но гибель доктора не шла из головы. И ночью Лангофу не спалось. На рассвете, не выдержав, запряг лошадь, уехал в ещё мокрые от дождя луга. Чавкая копытами, лошадь безучастно топтала росу, вдавливая в грязь поникшую траву. Отъехав вёрст пять, Лангоф остановился, натянув вожжи. В оврагах вяз туман. С горизонта тянулись синие рукастые облака. «Что я? Зачем? Куда клонюсь? – думал Лангоф, глядя на редкие всполохи. – Земную жизнь пройдя до половины…» Взяв кнут, он со злостью щёлкнул им в воздухе. Лошадь вздрогнула. Разрезая тишину, из-под колёс, свистя, поднялась дикая утка. Лангоф проводил её тонущий в небе след. «Надо колтыхаться», – вспомнилось ему морщинистое лицо Двужилихи. Надо ли? К чему всё это? Ни к чему, ни к чему… Незаметно подобравшийся холод уже клацал зубами. Дёрнув поводья, Лангоф поехал домой.