Верова отпевали в Мценске, но барон на похороны не попал. Доктор ошибся, и Лангофа свалила пневмония. Он лежал под двумя одеялами, покрытый холодным потом, проваливаясь в липкие, бессвязные кошмары. А когда выплывал в солнечную, невыносимо режущую глаза комнату, снова накрывался одеялом, как в детстве, заслонявшим его от мира. Бывало, жар отступал, и тогда Лангоф тревожно вглядывался в васильковые глаза склонившегося над ним Чернориза. «Выживу?» – хотелось спросить ему у домашнего оракула. Но он боялся. «Лучше не знать, – как и тогда, перед дуэлью, думал он, отворачиваясь к стене с прыгавшими по обоям нарисованными всадниками. – Как без надежды?» А потом мысли его перескакивали, он перебирал свою жизнь – университет, Париж, Горловку, – пытаясь разгадать символ в бессмысленной череде её событий. Нет, всё пустое, всё иллюзия, которая заканчивается вместе с нелепой жизнью. Раз он велел Черноризу заказать у скорняка новую шубу и с облегчением уснул, не заметив у того удивления. «Значит, понадобится», – довольствовался он косвенным доказательством того, что доживёт до зимы. Но когда с новой силой наваливался бред и перед глазами бешено крутились огненные мельницы, мозг калёным железом прожигало: «А ну как не видит? Вдруг ошибается?»
К Лангофу приводили похожую на мужика деревенскую знахарку. Та долго шептала на густо пахнувший травяной настой в глиняной плошке, взболтнув, добавила несколько капель из тёмной склянки и, приподняв голову морщинистой рукой, дала выпить.
– Жить буду? – сделав последний глоток, прохрипел Лангоф.
– Будешь, будешь, – принимая пустую плошку, забормотала знахарка, мелко его крестя: – Дурная кровь уходи, хворь болезнь уноси, лихоманку злую обрати в другую, оставь соки свежие на дороги переезжие…
На её верхней губе ходили седые усики, сквозь расщелину в зубах было видно, как шевелится язык, бьётся, точно рыба в сетях, и под её тихое причитание Лангоф уснул. Во сне у него крутилась одна и та же фраза, сопровождаемая хохотом знахарки: «Жить будешь, но любить – никогда!» Она вконец измотала его, однако на следующий день ему стало лучше. С тех пор он пошёл на поправку. Правда, болезнь ещё возвращалась, но к августу барон из неё окончательно выкарабкался. И тогда же его навестил Неверов. Оставив трость со шляпой встречавшему его Черноризу, коротко спросил: «Как барин?» и, не дожидаясь ответа, прошёл к Лангофу. Несмотря на утренний час, Неверов был слегка подшофе. Скрестив ноги в кресле, он стал бодро пересказывать свежие новости. Лангоф, привалившись спиной к поставленной у стены подушке, живо всем интересовался. Обсудили и гибель Верова.
– Его в Мценске похоронили, – рассказывал Неверов, обхватив руками колени. – Народу была пропасть, за гробом шли и шли, точно провожали губернатора.
– Губернатор столько не соберёт.
– Вы правы, разве зевак. – Неверов усмехнулся. – А всё-таки какая странная судьба! Ничего не видел, из уезда не выезжал – больница, болезни, больные. Всего себя отдал, и такая нелепая смерть.
– Знаете, а я завидую такой судьбе.
Неверов тронул лоб.
– Пожалуй, я тоже.
Вошедший без стука Чернориз принёс на подносе лекарство.
– А что, соль земли, – неожиданно обратился к нему Неверов с добродушной улыбкой, – устроят нам пышные похороны?
– Нашли провидца! – ревниво вскинулся Лангоф. – Он правое от левого не отличит. – Запив порошок, деланно скривился: – Фу, какая гадость!
Данила принял у него стакан.
– Я не вижу, – развернувшись, глухо пробормотал он себе под ноги. И было непонятно, не видит ли он будущего или пышных похорон в нём.
– Ещё бы! – звонко расхохотался Лангоф, когда закрылась дверь. – Он и очки на носу не увидит!
Но Неверов оставался серьёзен. Он сосредоточенно смотрел на то место, где мгновенье назад стоял Чернориз, точно сживаясь с его предсказанием. А когда Лангоф остался один, то ещё долго думал, почему так не хочет, чтобы другие знали своё будущее. Что мешает ему сделать из Чернориза местного оракула? Эгоизм? Зависть? Чувство собственности? Но так и не нашёл ответа.
1912
Лангоф трудился не покладая рук. Но дел не убывало. Казалось, их гора росла пропорционально его усилиям, чем больше он старался, тем больше их наваливалось. Весной пахали, летом чинили прогнившую запруду у мельницы, таскали брёвна из далёкой чащобы, пилили, сколачивая их после обухами топоров, а осенью, продавая урожай, отчаянно торговались с закупщиками. По воскресеньям шли в церковь, выпив самогона, делали лёгкую работу – латали упряжь или, собирая в горки, жгли палую листву. Труд Лангофа не вдохновлял. Глядя на возившихся крестьян, он думал, что работают вовсе не ради куска хлеба, а чтобы не спиться и не сойти с ума. Кто-то мечтает о лишней копейке, кто-то о прекрасном новом мире, один ставит возвышенные цели, другой приземлённые, но разницы никакой.
Деревня затихла только зимой. Завалились на печи, дымившие с утра и до вечера, прилипли к тусклым маленьким окнам, разглядывая опустевшую в метель улицу. Сугробы навалило в рост, а снег всё валил и валил, прекратившись только к Рождеству. Лангоф смотрел на низкое зимнее солнце, устало карабкавшееся на серебрившийся косогор, и чувствовал себя шахматной фигурой, снятой с доски.
1913
В этот год подошёл срок выплачивать ссуду, которую Лангоф взял на постройку усадьбы. Он всё рассчитал, сводя дебет с кредитом в толстом, потрёпанном гроссбухе, но учесть всего не смог. Случился недород. Сначала посевы сгубили поздние заморозки, ударившие хрустальной июньской ночью, а потом то, что взошло, уничтожила саранча. Она налетела из степи в ясный день, затмив солнце, тучей, ливнем, восьмой казнью египетской. Бурым копошившимся слоем покрыла дорогу, колосившиеся поля, крыши, сады, забила колодец. Щекоча, лезла в штаны, под рубахи, не давая дышать, забиралась в ноздри. Ошалевшие крестьяне давили её, смешно пританцовывая, будто подгулявшие, скользили по густому месиву. Один в отчаянии поджёг свою делянку, окутавшую соседние едким дымом. Через три часа всё было кончено. Саранча снялась, снова встав на крыло, оставила после себя остро торчавшие палки стеблей, побуревшие огороды да обгрызенную лошадиную упряжь. По-зимнему безжизненно торчали ветки голых деревьев. Ни листочка! Всё выкосила прямокрылая смерть.
– Вот же истукан! – в бешенстве заорал Лангоф, ворвавшись в комнату Чернориза. – Мог бы предупредить!
За окном свирепствовала саранча, и Данила, прижавшись лбом к раме, разглядывал облепивших стекло кузнечиков. Втянув голову в плечи, он молча повернулся к Лангофу – беспомощный, как ребёнок, на которого кричит взрослый.
«И какого чёрта я накинулся, – сразу успокоился барон. – Нашёл на кого».
Он виновато улыбнулся. А Данила развёл руками, точно говоря: «Что толку-то? Сделать всё равно ничего нельзя».
– Да-да, это как смерть, – отмахнулся Лангоф. – Думай, не думай…
«И как жизнь, – казалось, промелькнуло на бесстрастном лице Чернориза. – Так что лучше не думать».
Толкнув дверь, Лангоф погрузился в царство саранчи.
– Надо же, будто мамай прошёл, – цокал языком приехавший на другой день чиновник.
За прошедшие часы Лангоф успокоился.
– Вспоминается отчёт Пушкина, – усмехнулся он. – «Саранча летела, летела и села, сидела, сидела, всё съела и вновь улетела».
Выделенных правительством средств хватило только на закупку семян. А как прожить год? Пришлось залезать в долги. Но беда не приходит одна, банк, где у Лангофа лежали не ахти какие накопления, лопнул. Пришлось заложить имение. Лангоф стал зол на весь мир и не упускал случая ругать его устройство. В Горловку постепенно перестали ездить, и единственным из прежних постоянных гостей оставался Неверов. Был вечер, над лампой кружились комары, которых не пугал даже дым из трубок, хотя Лангоф с Неверовым отчаянно его пускали, расположившись на веранде.
– Пройдёт всего несколько поколений, и наша цивилизация забуксует, – зло пророчествовал хозяин. – Это уже сейчас видно.
– Почему? – забросил ногу на ногу Неверов.
– Ну как же, она сделала ставку на проценты, капитал. И это её убьёт! Конечно, во все времена есть хищники, которых гонит вперёд запах денег. Они думают только о наживе. Сам труд интересует их постольку-поскольку, и они легко меняют род деятельности. Однако далеко не все, работая, думают о выгоде.
– Таких большинство.
– Это вам лавочники навязали свою психологию! Просто другие остались за бортом. На фабрики не берут, нет мест, а нам твердят о правильном мироустройстве. Разве мы уже всё сделали? Чудовищно, когда здоровые, сильные люди не могут служить обществу. Нет, капитал уже сейчас тормозит развитие, что же будет дальше…
– Вы за границей Маркса начитались.
Лангоф пропустил мимо.
– Скоро мир превратится в одну бесконечную лавку. Вот когда не станет ни эллина, ни иудея! Кругом будут лишь покупатели!
– А что в этом дурного? Всё лучше нашей казармы.
Лангоф снова не обратил внимания.
– А взять литературу, создающую наши мифы? Что теперь движет её героями? Любовь? Оскорблённая честь? Ничего подобного! Всё та же страсть наживы. Банкиры делят сферы влияния, домохозяйки убивают из-за наследства. Это всё английский прагматизм. Недаром покойный граф Толстой недолюбливал Шекспира – в его пьесах только и делают, что борются за власть, мечтая о состояниях. Мы-то ещё способны на преступление по страсти, можем на дуэль вызвать или топором старуху зарубить, чтобы теорию на себе проверить, да, славяне ещё могут убивать из ревности, ненависти, из-за неосторожного слова, англосаксы – никогда. В сущности, они поголовно обыватели. У них все чувства подчинены выгоде, все отношения сведены к товарно-денежным, и скоро весь мир заразится их расчётливостью. Вон как американцы, у которых на купюрах должно быть написано: «In gold we trust».
– Сколько вы в Лондоне прожили?
– Два года. Вполне достаточно, чтобы изучить их темперамент. Они – филистёры. У них физика вместо метафизики, «как?» вместо «почему?», их бог – комфорт.