– Сами придумали?
– Сам. Но сколько после такой проверки у нашего императора в свите останется?
Лангоф пожал плечами и, кликнув полового, заказал рыбу.
– Здесь расстегаи хороши, рекомендую. – Заткнув за воротник салфетку, Неверов-младший снова задрал голову к императорскому портрету: – И как вам празднества? Кому нужна вся эта помпа?
– Это наша история.
– Бросьте, барон, нет никакой истории. Прошлое у каждого своё, и его таскают, как улитки свой дом.
Лангоф неожиданно рассердился.
– Прежде чем рассуждать, выучились бы. Вы на каком курсе застряли?
Неверов-младший отложил вилку.
– Опять вы за старое… Я из университета уже вынес всё, что нужно.
– И что же?
– Не быть как все и жить настоящим. Так что вам не удастся испортить мне аппетит.
Лангоф так же неожиданно перестал злиться.
– Правильно отец называл вас бездельником. Работать не хотите.
– Ах, вон оно как! «Работай, работай, работай, ты будешь с уродским горбом, за долгой и честной работой, за долгим и честным трудом»?
– Не люблю декадентов.
Лангоф положил в рот кусок сёмги и стал тщательно жевать.
– Скоро провозгласят, что нет ничего прекраснее равностороннего треугольника, и будут ему восторженно аплодировать.
Лангоф уткнулся в тарелку.
– Предпочитаете классику? – Вынув салфетку, Неверов-младший ковырял зубочисткой. – А чем она лучше? Это то, что читали раньше. И всего-то! Со временем и декаденты станут классикой.
– В том-то и ужас, – сказал Лангоф, не поднимая глаз. Он хотел что-то добавить, но неожиданно перед ним вырос Чернориз.
– Что тебе?
Вместо ответа Данила взял его под локоть и, как тогда в квартире с рулеткой, потащил к выходу. И как тогда, Лангоф подчинился.
– Вы так неожиданно покидаете нас, – насмешливо закричал вдогон Неверов-младший. – Прощайте!
Расталкивая половых, Данила протискивался к выходу, за ним, виляя между столиками, шёл Лангоф. В дверях раздавшийся за спиной грохот заставил его оглянуться. Тяжёлый портрет императора рухнул, раскроив череп Неверову-младшему. Начался переполох, а когда Лангоф выходил на улицу, его сопровождал вопль губастой проститутки. Он был таким пронзительным, что дремавший на облучке ямщик вздрогнул. «Рассохшаяся стена? Плохо вбитый гвоздь? – вернувшись в номер, думал потрясённый Лангоф. – А какая разница? Нет никакой разницы…»
На кладбище лил дождь, и к лопатам могильщиков липли комья глинозёма. Несколько знавших Неверова-младшего жались под зонтиками. У приехавшего на похороны Неверова текли слёзы, которые смывал дождь. Разошлись молча, не дожидаясь, пока забросают могилу.
Неверов, как и Лангоф, остановился в «Англетере».
– Вы не спите? – спустился он в номер барона с блестевшими от бессонницы глазами. – Я у вас посижу?
Поднявшись с постели, Лангоф быстро оделся.
– Бедный мальчик, – всхлипнул Неверов, доставая из кармана сложенный вчетверо лист: – Вот, что я нашёл.
– Стихи? – развернул листок Лангоф. И прочитал вслух:
Кем я только не был!
Плевком на бордюре,
Нотой фальшивой в чужой увертюре,
Волком, скулившим в лесу под луной,
Главою на плахе, главою больной,
Газетой, погубленной завтрашним веком,
Я был кем угодно, но не человеком.
Лангоф поднял глаза:
– Не корите себя, эти стихи – эпитафия каждому.
Неверов вздохнул.
– Возможно. Но как я был слеп! А несчастный случай? – Он на мгновенье смолк, точно ожидая ответа от Лангофа, потом снова вздохнул: – Впрочем, я давно ждал чего-то подобного. Какая трагедия! Но, боже, как это нелепо!
– Нелепо, – задумчиво повторил Лангоф. – Это был портрет императора. Знаете, ваш сын был республиканцем и не терпел самодержавия.
К стеклу липла жёлтая луна. На улице надрывался пьяный:
– Эх, Россия!
Жить в тебе не мило.
Скольких ты обидела.
А скольких погубила!
– Заткнись! – высунулся из окна Лангоф.
Задрав голову, пьяный погрозил ему кулаком, продолжая горланить.
– И что за народ! Они же глотки друг другу перегрызут! Нет, волю давать нельзя, пусть так и останутся рабами.
Закрыв раму, Лангоф сел на подоконник.
– А знаете, Неверов, люди представляются мне скользкими, намазанными маслом шариками, из которых, что ни строй, всё равно рассыплется, а пирамиду из них скрепляет только сила.
Неверов рассеянно кивнул.
Лангоф уставился в точку за его спиной.
– Сейчас неграмотный ванька всё принимает от бога и царя, с которых нет спроса. А станет бунтовать – есть розги да капитан-исправник. А если все газеты читать будут? Вопросы задавать? Тогда всё на одном вранье держаться должно. Будет множество новостей, сплетен, кривых зеркал, и люди станут крутить головами, не зная, где правда. А холуйство и чванство никуда не денутся, сейчас явные, будут скрытые, но это природа человеческая. И свободы человек не хочет, кричит только, а сам её боится, свободы-то. Нет, дорогой мой Неверов, зря надеетесь, у стада всегда найдутся пастухи, разве кнут сменят на дудочку. Тогда раб не будет чувствовать, что он раб, как стол не чувствует, что он стол, а таракан, что он таракан. Вот и вся грядущая справедливость.
– И как вы живёте с такими мыслями? – скривился Неверов. – Кстати, цыганка ваша бывшая недавно третьего родила. – Он был рад переменить тему. – Они со своим инвалидом трактир открыли. А поёт она замечательно.
Лангоф холодно усмехнулся. При упоминании о Маре в нём на мгновенье шевельнулось давно забытое, уколола ревность, но он справился с собой. С годами он всё больше походил на Чернориза, для которого не существовало прошлого.
– А я совсем бесчувственный! – ударил вдруг кулаком о подлокотник Неверов. – Сын погиб, а говорю бог знает о чём.
Лангоф спрыгнул с подоконника.
– А разве обязательно руки заламывать? Мы же не женщины.
– Это конечно. – Неверов двумя пальцами извлек из кармана флягу. – Выпьем?
– Выпьем.
Неверов разлил по рюмкам.
– Кстати, как ваш дворецкий?
Лангоф замялся.
– Живёт неподалеку.
Данила Чернориз по-прежнему жил у толстогубой проститутки. Её звали Василина. Она была сострадательна от природы, как бывает иногда среди женщин из простонародья, и её поразило, что Чернориз был девственником. Она видела перед собой крепко сбитого деревенского парня, напоминавшего ей деревенских, которых она оставила много лет назад, от него, казалось, ещё пахло соломой и размокшей землей, а Данила видел, что она родит ему ребёнка, и он передаст дальше палочку в эстафете жизни, бесконечном забеге, смысла которого никто не знает, и в котором все держатся за свои несчастья.
Постучавшись, Лангоф толкнул низкую, засиженную мухами дверь. В тёмной комнате с геранями Чернориз сидел за столом с неряшливо одетой женщиной. Она не шевельнулась, точно давно ждала барона. Лангоф без приглашения сел.
– Зачем он тебе? – вместо приветствия обратился он к Василине. – Он же как ребёнок, какой из него помощник? – Лангоф говорил о Черноризе так, будто его не было рядом. – Тебе другой нужен, работящий, кормилец.
Отодвинувшись спиной на стуле, Василина бесстыдно развела колени.
– Что ты мне про мужиков рассказываешь? – указала она на низ живота. – Знаешь, сколько их здесь перебывало? – Видя смущение Лангофа, ухмыльнулась. – Жить буду с ним, так и знай, а станешь поперёк – перееду.
Лангоф хотел было возразить, но она угрожающе надвинулась.
– Я тебя предупредила, мне терять нечего.
Лангоф забарабанил пальцами по столу.
– Ну, хоть отпускать со мной будешь?
– Он тебя от смерти уберег, – пропустила она мимо, – а где благодарность?
Лангоф выложил на стол сторублёвку.
– Так отпускать будешь?
Глаза у Василины вспыхнули.
– Вроде как в найм? Хорошо, за ту же цену.
Разгладив по столу, она сгребла купюру, прежде зачем-то на неё подув.
Посчитав разговор оконченным, Лангоф поднялся и, нагнувшись, нырнул под дверной косяк.
После отъезда Неверова Лангофа охватила тоска. Он вдруг вспомнил Горловку, Мару, годы, проведённые в деревне, и, собравшись на другой день, уехал вслед за Неверовом, даже не простившись с Черноризом. От Москвы он на перекладных добрался до Мценска, в котором нанял одноколку. Вечерело, накрапывал дождь. Уже низко склонили свои тяжёлые головы подсолнухи. Не доезжая двух вёрст до Горловки, Лангоф решил заночевать на постоялом дворе. Прежний хозяин перебрался в город, продав дом украинскому еврею, низенькому толстяку с кустистыми, взъерошенными бровями и носом, напоминавшим дремавшего на козлах извозчика. Еврей, казалось, был вечно простужен, на волосатые ноздри у него постоянно натекала капля, которую ему приходилось то и дело смахивать. Переоборудовав комнаты, он превратил гостиницу в дом свиданий, приспособив для этого даже чулан, когда-то приютивший Чернориза. Лангоф толкнул скрипнувшие ворота. Вздыбив шерсть, к нему подошла старая, слепая сука, которая помнила ещё прежнего хозяина. Обнюхав сзади, она проводила его до крыльца, мелко затрусив по двору.
– Ах, какой гость! – бросился в дверях еврей, помогая Лангофу снять пальто. – Ай, вай, какая честь, какая честь… Чаю? Водочки?
На нём был чёрный сюртук, который, казалось, лопнет по швам.
– Чаю.
Лангоф опустился на взвизгнувший диван. Покрутившись у самовара, еврей принёс клубившийся чай.
– Девочку?
Лангоф поморщился.
– Вы не думайте, у меня и благородные есть.
– Только комнату на ночь.
Еврей не скрывал разочарования. Он забыл про натекавшую каплю, повисшую над толстыми губами.
– Ну, если передумаете, спуститесь. Третий номер, монплезир.
Звякнув связкой ключей, он отсоединил один, положив на сальную клеёнку.
Лангоф подул на чай, сделал глоток.
– Говоришь, девушки есть. Что ж ты тогда одинокий?
– Почему одинокий! – всплеснул руками еврей, взметнув фалдами. – Семья в местечке, обживусь – привезу.