– Ну что, Данила, мне на роду написано? – с наигранной весёлостью спросил Лангоф. – Убьют на войне?
И, сжавшись внутри, ожидал приговор.
Чернориз долго смотрел в сторону, потом медленно пожал плечами.
«Уже хорошо», – вздохнул барон.
– А победит царь противников-супостатов?
Чернориз снова пожал плечами.
Барон скривился.
«Ах, ты, немое божество, мелочи знаешь, а в главном – чурбан!»
– Конечно, победит, – произнёс он вслух, молодцевато вытянувшись. – Так и знай!
Но Алексей Петрович Лангоф уже разменял четвёртый десяток, и не верил в торжество русского оружия. Не понимал он и зачем нужны жертвы русского народа. Даниле он говорил одно, но в офицерском клубе, куда зачастил в последнее время, был откровеннее.
– Победа? А кого мы осчастливим? Себя-то не можем.
Его собеседником был глуховатый отставной полковник, герой турецкой компании. Он слушал внимательно, слегка оттопырив ухо мизинцем.
– Я вас не понимаю, барон.
Лангоф повысил голос.
– Говорю, что принесём? Зависть, глупость и жестокость. Чем за тыщи вёрст порядки устанавливать, лучше б свою жизнь наладили.
Старик вздохнул, разгладив скатерть клешневатой пятернёй.
– А всё-таки проливы освобождать надо.
– От кого? Ждут нас там? – Лангоф неожиданно разозлился. – Тоже мне, освободители! Прежде чем врагов убивать, научитесь своих любить!
Он вспомнил Горловку, покосившиеся избы с небелёными трубами, дырявые плетни, колдобины на дорогах, редко мощёных даже в Мценске, крестьян, которые по праздникам вместе пьют, горланя непристойные песни, а чуть что – хватаются за вилы, вспомнил, как в отместку за украденную курицу, сбежавшую к соседу, отравили сторожившую дом собаку, и ему снова почудилось, что он стоит на топком, смрадном болоте, из которого не выбраться, а можно лишь глубже спрятаться в собственных сапогах, натянув их повыше. И от этого разозлился ещё больше.
– И за что костьми ложиться в чужой земле? Солдат жалко, пушечное мясо.
У полковника задрожали губы.
– Зря вы так! Я солдатушек наших повидал, они стойкие и в любую минуту готовы умереть.
– Вот именно, чем так-то жить.
– Ну и сидите дома, без вас управимся!
Полковник отвернулся. Лангоф уже пожалел, что обидел старого служаку.
– Не принимайте близко, это я так, философствую.
Лангоф был искренним, он действительно не видел смысла в предстоявшей войне. Но разве поступают согласно убеждениям? Чаще вопреки. И Лангоф решил записаться вольноопределяющимся, уверенный, что рано или поздно его всё равно призовут, а прятаться было не в его правилах. «То-то отец был бы доволен, – примеряя военный мундир, вспомнил он их последнюю встречу, при которой отмахнулся от армии неопределённым „потом“. – Прав был младший Неверов, никогда не говори никогда, вот оно и наступило это „потом“». После того, как Лангоф спросил у Чернориза, убьют ли его, он успокоился. Чернориз пожал плечами. Значит, в первом бою он не погибнет, а дальше чего загадывать? Барона подмывало также спросить, как сложится на войне судьба самого Данилы – в том, что он будет его сопровождать, Лангоф не сомневался, – но он сдержался, решив с этим повременить до фронта. За годы Лангоф привык к пророческому дару бывшего дворецкого. Он рассуждал на его счёт приблизительно так: «Чернориз знает будущее, видит один из его рукавов. Но разве это удивительно? Его фантазии не отличаются от наших воспоминаний, когда мы блуждаем в лабиринтах прошлого, воспроизводя каждый раз по-другому то, что было. Мечты о будущем заменили Черноризу грёзы о прошлом, которых он лишён». При этом Лангоф приводил себе пример собственного воспоминания. Как-то вечером он курил трубку, глядя с балкона на сновавших под его номером прохожих, на оживлённую петербургскую улицу, походившую на бульвары с картин Писарро, и неожиданно вспомнил бал в дворянском собрании, который давали много лет назад, когда он ещё жил в Горловке, свой тур вальса с дочерью предводителя, светскую болтовню в окружении множества свечей, превращавших ночь в день, вспомнил милое, чуть смущённое девичье лицо, дрожание рук в высоких дамских перчатках и, проклиная свою недогадливость, вдруг ясно осознал, что к нему были неравнодушны, что он, возможно, прошёл мимо своего будущего, которое умерло, не родившись, и предстало теперь в саване воспоминаний. Как её звали? Натали? Да-да, именно так. «Натали, твой кавалер ещё не устал от твоего щебетанья?» – подошёл её отец, вероятно, посвящённый в её чувства. «У вас очаровательная дочь», – ответил он, глядя, как она залилась краской, тихонько воскликнув: «Ну что вы, папá!» А может, всё было и не так? Может, ему сейчас только так кажется? Прошлое непредсказуемо, как и будущее. Иногда же, листая Платона, Лангоф думал, что, возможно, мы все уже проходили земной путь, и наши знания сводятся теперь лишь к припоминанию, а у Чернориза это получается гораздо лучше. Это объяснение было не хуже остальных, оно делало пророчества обыденными, сводя предсказания к рутине.
Как-то в офицерский клуб, куда Лангоф продолжал ходить от скуки, явился один из великих князей, лощёный, гладко выбритый красавец с холодными надменными глазами. Его сопровождала пара адъютантов в блестевших мундирах, когда они поворачивались, на плечах у них подрагивала бахрома золочёных эполетов. Присутствовавшие, не исключая престарелого полковника, тут же вскочили, замерев в неловких позах. Привыкший к общему вниманию, князь устало улыбнулся, махнув холёной рукой: «Садитесь, господа!» Расположившись посреди зала, он стал говорить о предстоявшей войне, долге, несгибаемости русского солдата, вспомнил обиды, нанесённые немецкими кайзерами императорской фамилии, будто в его жилах не текло ни капли германской крови, говорил о неизбежной победе, призывая офицеров честно послужить государю. Во время речи адъютанты стояли по бокам, то бросая покровительственные взгляды на затихший зал, то заглядывая в его холодные, ничего не выражавшие глаза. Едва князь закончил, унося к выходу запах дорогих духов, они, опередив его, встали в дверях, играя аксельбантами, а офицеры, снова вскочив с мест, бросились его провожать, аплодируя на ходу…
«Хорошо, что все умрут, – наблюдая эту сцену, подумал Лангоф. – Как это всё-таки мудро».
На призывном пункте Лангоф неожиданно встретил Протазанова. Тот стоял в коридоре и, распахнув настежь оконную створку, как в зеркале, поправлял в ней мятый офицерский китель.
– Отчего всё казённое мешком сидит? – сказал он вместо приветствия, когда Лангоф тронул его за рукав. – У вас в Петербурге нет на примете портного?
– Могу рекомендовать своего. – Вырвав из блокнота лист, Лангоф быстро написал адрес. – Пожалуйста. А как ваш гольф?
– Скоро буду учить ему сына.
– Надо же, так вы женились. И кто избранница?
– Натали, дочь нашего предводителя.
Лангоф вздрогнул.
– Вы удивлены?
– Нет, но кто бы мог подумать, что это будет она.
– Браки заключаются на небесах. – Протазанов неожиданно подмигнул. – Переводя на наш язык, это означает, что жён не выбирают. Впрочем, я доволен. А вы по-прежнему холостяк?
– И неизвестно, когда перестану им быть.
– Так спросите у дворецкого. Говорят, он всё наперёд знает.
– Не больше нашего.
Лангоф натянуто улыбнулся. Протазанов посмотрел пристально.
– И про войну?
– Только то, что мы победим.
– Ясное дело! – расхохотался Протазанов. – Как написано в газетах, мы сломим врага и вернёмся на белом коне. Закажу-ка я у вашего портного ещё кадетский мундир сыну. Как думаете?
Лангоф кивнул, радуясь, что Протазанов перевёл разговор. Но тот неожиданно вернулся.
– А я подозревал, что ваш пророк мало чем от нас отличается. В конце концов, мы тоже многое предвидим. Заказав в трактире рябчика, убеждены, что его съедим, а, взяв извозчика, уверены, что доедем. – Он на мгновенье смолк, тронув висок. – Также мы знаем, что, отправившись по делам, встретим по дороге тысячи таких же бедолаг. Мы в этом не сомневаемся. В сущности, мы живём в мире, где почти исключён случай, в нём всё выверено, как в часах, в нём всё идёт по расписанию. Иначе бы нас охватила тревога. Некоторым, правда, от этого делается скучно, они ищут опасности, приключений, едут в дикие страны, где ничего нельзя предусмотреть. Но большинство избегает риска. Мы ходим привычными тропами, нам страшно шагнуть в сторону, будто на тряском болоте. А стало быть, пророки у нас за ненадобностью, разве девицам узнать про суженого. – Протазанов расхохотался. – Ну, вот и я вам развёл философию, не всё же вам одному.
Он протянул на прощанье ладонь, как вдруг его глаза сузились.
– А ведь я в победу не верю… И что живым вернусь.
Он стал необычайно серьёзен. Лангоф хотел что-то сказать, но Протазанов отмахнулся:
– А, не всё ли равно. Прощайте!
Повернувшись на каблуках, он застучал по коридору.
После родов Василина располнела, подурнела и всё реже разглядывала себя в зеркале. Взяв на руки ребёнка, которого боялась оставлять на попечение мужа, она целыми днями бродила по улицам, простаивая у витрин с модной одеждой, разглядывала манекенов или грызла на бульваре семечки, сплёвывая шелуху рядом с лавочкой, пока проходивший дворник, кашлянув в кулак, не говорил: «Сударыня, извольте не сорить!» Дома Василина ходила растрёпанная, куксилась, словно маленькая, и всё чаще устраивала сцены. Иногда после ссор, когда ей нужна была постель, она вела себя, как провинившаяся собачонка, ластилась, но прощения не просила, и от этого Черноризу должно было быть противно. Но Чернориз принимал всё с тупым равнодушием, снося ласки и ложь, как раньше побои. Из его памяти уже напрочь стёрлась деревня, работа на постоялом дворе, усадьба в Горловке, и теперь ему казалось, что он всю жизнь провёл в сером доме-колодце, спасавшем от холодных февральских ветров, дувших с залива, деля комнату с крикливой губастой женщиной, называвшей его мужем. Он так и не усвоил правил городской жизни, шарахаясь от громыхавших трамваев, пьяных извозчиков и ряженых, толпы которых на Масленицу затопляли улицы. О