На его месте должен был быть я. Если бы не стуки Бамута по кузову МРАПа, я бы не полез внутрь и, скорее всего, сейчас лежал бы в луже собственной крови разорванным на части. Сыч принял мою смерть…
– На, пидор гнойный, получай! – стиснув зубы, закричал я, давя на гашетку пулемета. – Это тебе за Сыча!
Пулемет застучал длинными очередями, загудел, затрещал, выплевывая пулю за пулей в сторону пикапа и БРДМ. Засевшие за броней укропы засекли меня и тут же сыпанули из всех стволов в мою сторону. По-хорошему надо было нырнуть внутрь МРАПа, спрятавшись от вражеских выстрелов, потому что броня пулеметной «корзины» хлипкая и «бумажная», но я не стал этого делать. Похер, посмотрим, у кого нервы крепче и яйца круче!
Вокруг меня заплясали рикошеты, засвистели пули, хлопнуло несколько ВОГов. Я не обращал внимания на эту свистопляску огня и свинца. Сейчас я был всего лишь бездушным приложением к американскому крупнокалиберному пулемету «Браунинг» М2. Я разил врага горячим свинцом, не боясь смерти и не обращая внимания на летящие в меня свинцовые кусочки смерти. Я сам был смертью, я разил врага, я мстил за погибшего боевого брата.
Укропы, скопившиеся за «бардаком» и вокруг пикапа, стреляли в меня, я стрелял в них. М2, закрепленный на станке, практически не дергался, бил точно и уверенно. Хороший старикашка! Не знаю, сколько по нормативу должен выдержать ствол «браунинга», но мой пулемет заткнулся и перестал стрелять, почти опустошив патронный ящик, в котором было двести пятьдесят патронов. Стрелял я секунд тридцать. За это время успел изрешетить пикап, сбив стрелка АГС, пройтись «дыроколом» по борту БРДМ и поразить двух автоматчиков. Остальные не выдержали моего «психа» и, как только поняли, что я не перестану давить на гашетку, испугавшись их выстрелов, предпочли уклониться от перестрелки, спрятавшись в укрытие.
Мои яйца оказались крепче их!
Ба-бах! В изрешеченный мной БРДМ попал танковый снаряд, и легкий броневичок с пикапом, стоявшим рядом, взлетели на воздух, а вместе с ними и не успевшие укрыться украинские бойцы.
Я оглянулся через плечо. Т-72 вползал на украинские позиции. Из открытого люка торчал Шут, который огнем из «утеса» поддерживал штурмовиков. Гвардейцев княжества Монако вдруг стало много, они были повсюду. Шли вперед, поливали свинцом, кидали гранаты, разили врага, давя и тесня его.
Через пару минут из входа в командный пункт высунулась длинная жердина, к концу которой была примотана белая тряпка. Противник решил сдаться!
Есть! Победа! Мы сделали это!
Глава 19
Опорный пункт зачищали еще минут тридцать. Белый флаг выбросили только из командного пункта, а вот в остальных убежищах укропы не желали сдаваться и активно отстреливались. Пришлось их зачищать по-взрослому – выстрелами из гранатометов, танка и БМП. С противником особо не миндальничали: не было времени на увещевания и предложения сдаться, да и, честно говоря, брать в плен укропов в мои планы не входило. Что потом с ними делать, с пленными-то? Солить, что ли?
Пленного надо содержать, кормить, поить и так далее. Лучше всего сразу переправить в тыл, но для этого надо выделить технику и сопровождение. А где все это взять? В общем, если не считать шестерых салоедов на командном пункте, остальные укропы во время зачистки их позиций «пригорюнились» и «отправились к Бандере». Часть попали к нам в плен уже вследствие ранений – само как-то так получилось.
Бились укропы славно, сражались до конца. А если кто из них в пылу перестрелки, особенно под конец, поняв, что не вывозит и пора сдаваться, поднимал руки вверх и что-то там кричал про сдачу, а его не услышали и пристрелили, то тут уж никто, кроме укропов, не виноват. Гвардейцы княжества Монако разгорячены, кровь кипит от адреналина, куда там слышать, что кричат проклятые салоеды. Опять же, никто не отменял солдатскую хитрость, когда один кричит «Сдаюсь, сдаюсь!», а второй тем временем швыряет под ноги переставшим стрелять бойцам «феньки», они же осколочные гранаты Ф-1. Нам такой поворот сюжета не нужен, поэтому сперва пуля, а уж потом выяснять, хотел сдаваться укроп или нет.
По итогу штурма, который окончательно завершился к восьми часам утра, можно вынести следующий вердикт.
У нас один «двухсотый» – Сыч; шесть «трехсотых» – все легкие; самым опасным ранением были два оторванных пальца на левой руке у Игната. Жак оказал всем раненым своевременную помощь и сейчас возился с ранеными укропами, бинтуя и штопая их. У противника «двухсотых» где-то около семидесяти бойцов; точнее не посчитали, потому что танк разобрал две позиции укропов так, что там в окопах мешанина тел, и непонятно, сколько было вражеских бойцов. «Трехсотых» укропов семнадцать штук, ну и целых и невредимых пленных еще шестеро, в том числе и два наемника из Польши, которые тусили на командном пункте.
Сыча жалко, очень жалко. Славный был вояка. Надежный, правильный пацан. Его напарник Пестик очень переживал из-за гибели друга. Как только бой закончился, Стылов отошел в сторонку, уткнулся лицом в шершавый бетон и заплакал. Другие бойцы это видели, но никто не стал бы высмеивать такое немужественное поведение. Все понимали, что тяжело терять друга, настоящего друга.
Дружба на войне намного крепче, чем кровное родство в тылу. Когда в бою чувствуешь, что плечом к плечу с тобой идет испытанный друг, готовый пойти за тебя в огонь и в воду, то, естественно, дерешься смелее, яростнее и увереннее. Говорят, что те, кто нашел друга на войне, знают цену этой дружбы и сумеют умереть за друга. Когда над головой рвутся снаряды и рядом падает тот, кто секунду назад дал тебе прикурить, цена настоящей дружбы особая. Потому что другом на войне может стать только боец, в котором ты на сто процентов уверен.
Это в мирное время настоящий друг может одолжить тебе деньги на покупку машины или на лечение, а на фронте он вытащит тебя из-под обстрела, если ты ранен. На войне нельзя схитрить, здесь солдат весь как на ладони. В бою сразу определяют, кто трус, кто хладнокровен и расчетлив, а кто отчаянно смел. Здесь каждый поделится последним сухарем, потому что знает, для него главное – остаться живым, а еда найдется.
На войне все равны, каждый может не вернуться из боя. Поэтому каждый, кто выжил в атаке, старается спасти товарища, подарить и ему шанс жить. К пулям и обстрелам солдат на войне привыкает, а вот к предательству – никогда, потому что это слишком редкий случай. Здесь молодые парни, опаленные в бою, становятся крепкими, как булатная сталь, а их дружба еще крепче. И они редко плачут, когда гибнет друг, чаще клянутся отомстить за него и помнить, пока живы.
На войне корысть и дружба – несовместимые понятия. Здесь даже жизнь отдадут ради спасения другого, а это дорогого стоит. Воин должен доверять тому, кто лежит с ним рядом в окопе, чтобы не бояться удара в спину. На войне сразу виден тот, у кого неважное нутро, и с ним дружить не станут. К счастью, на войне даже трусы и негодяи могут исправиться. Когда стоишь перед лицом смерти, начинаешь ценить жизнь и пересматривать прежние ошибки. Ведь героями не рождаются, ими становятся, когда в момент смертельной опасности принимают единственно правильное решение. В такие моменты друг закрывает собой того, кто ему дорог и кто поступил бы так же. Вот почему на войне между настоящими друзьями всегда существует доверие.
К Пестику подошел Глобус, подсел к нему и о чем-то тихо поговорил с ним. Стылов успокоился и вернулся в строй.
Тело Сыча упаковали в два слоя полиэтилена и приготовили для отправки в тыл, вместе с пленными и ранеными.
Примечательно, что укропы, которых взяли на командном пункте, перед сдачей не уничтожили оборудование и приборы, которыми был напичкан КП. Видимо, салоеды боялись, что если они разгромят технику, то их за это по голове не поглядят. Правильно думали. В итоге нам достался шикарный КП, напичканный различной аппаратурой.
В одном из укрытий нашли камеру для содержания пленных, в которой находился наш пленный российский боец. Его вытащили из камеры, развязали, Жак осмотрел и обработал раны. Пленному дали попить, поесть, наш медик вколол ему витамины и приготовил его для эвакуации в тыл. Освобожденный из плена все хотел со мной поговорить, но я отмахивался, потому что некогда, и так дел по горло. Махнув на меня рукой, освобожденный пленник пошел мыться, а потом переоделся в трофейную форму и вооружился ручным пулеметом.
Надо было разобраться с системой дистанционного подрыва минных заграждений. Пульт подрыва на КП мы нашли, но что тут к чему, было не особо понятно, поэтому пришлось дергать польского наемника, который, со слов его украинских братьев, отвечал за этот агрегат, и допрашивать его. Поляк вначале отнекивался и утверждал, что не понимает ни по-русски, ни по-английски, а разумеет лишь польскую мову. Пригласили нашего дежурного переводчика с языка всех пленных Креста, который за пару минут нашел общий язык с пшеком, и тот выдал все, что надо.
Тут же деактивировали минное поле, устроив эпичный подрыв всех минных заграждений. Бабахнуло так мощно и стихийно, будто шла карьерная разработка. Стена огня и дыма взметнулась на высоту полукилометра, а комья земли взлетели в небо на несколько десятков метров. Зато теперь мобикам можно было спокойно заходить на позиции.
С ними тут же связались и пригласили в гости. Капитан, командир роты мобилизованных, который вводил нас в курс дела и обеспечивал выход на позиции, охренел, когда услышал, что мы не на ротном опорном пункте, а уже на батальонном, да еще и взяли его штурмом, потеряв при этом всего одного бойца, а сами уничтожили и взяли в плен под сотню украинских вояк, да еще и двух польских «диких гусей».
– Епать мой лысый череп, – ошарашенно прошептал в рацию капитан. – Мужики, вы не шутите? Серьезно?
– Да, серьезно, – ответил я. – Не тупи, капитан, свяжись с командованием, надо заводить сюда бойцов. Мы сейчас организуем обстрел второго ротного опорника, благо здесь есть «птички», и мы сможем с их помощью работать не только минометами, но и танком. А вы давайте давите по всему участку и занимайте укропские позиции. Ну и к нам высылайте технику с личным составом для смены.