И так изо дня в день, изо дня в день…
Личный состав не вижу и не слышу. Организовал стрельбы – не смог присутствовать. Готовлю разлитые «формы», допуски к секретности личного состава, книгу записи больных, журнал вечерней поверки, планы подготовки, взводные журналы. Техника роты у меня нет – висят отчеты по ГСМ, получению и списанию боеприпасов… Идет война, а я не вижу людей: совещания, бумаги, доклады, кабинеты.
Всё это не что иное, как саботаж реальной боевой работы. Циркуляры, спускаемые «сверху», парализуют инициативу и вообще нормальное ведение войны. Увы, это так. Достучаться бы до Герасимова, который, по признанию командования укров, пишет умные книги, достучаться бы до Шойгу, достучаться бы до Путина. Повторяю, с таким ворохом бумаг командиру роты некогда воевать и быть на позиции. Или так: есть риск быть убитым или попасть в плен во время работы с документами, когда враг атакует. Я не призываю к махновщине, порядок должен быть, но не должен превращаться в маразм.
Вот поэтому мне проще быть старшим сержантом – командиром разведгруппы, максимум отделения, – чем офицером. Геморроя меньше, противника вижу чаще, доплаты за подбитую вражескую технику и уничтоженный личный состав противника с лихвой перекрывают разницу с офицерской зарплатой, хотя мы тут воюем не за деньги, а за Родину и идею. Пока что я не вижу смысла становиться офицером. Но если припрет, я и роту, и батальон в бой поведу, и пацаны пойдут за мной, несмотря на то что на плечах у меня не офицерские звезды, а всего лишь сержантские лычки.
– Глобус! Глобус! – позвал я Чехова. – Иди сюда!
– Что случилось? – спросил подошедший Петрович, отвлекшись от разноса, который он устроил минометчикам за то, что они не убрали за собой ящики из-под мин.
– Погляди, что Кок творит.
На экране монитора хорошо было видно, как наш батальонный повар собирает что-то на земле. Группа Бамута ушла дальше, оставив Витьку Степанова в нужной точке. Вражеский дрон парил далеко и высоко, достать его из дронобойки было нереально, но, возможно, благодаря такой дистанции группа Семена могла пройти незамеченной.
Кок минут десять посидел под деревом, накрывшись маскировочной сеткой, а потом принялся лазить по земле, срывая что-то.
– Рвет что-то? – задумчиво произнес Глобус. – Не пойму. То ли укроп, то ли крапиву?
– Сука, ботаник хренов, – злорадно прошипел я, – сейчас я ему устрою сбор гербария, мать его так!
Взяв в руки рацию, я откашлялся и тут же прокричал в микрофон «болтушки»:
– Кок! Кок! На два часа – движение! Огонь! Немедленно!
Никакого движения на два часа не было, я всё выдумал, чтобы взбодрить и заодно проучить нашего повара.
Витька подскочил как ошпаренный, дернул автомат, развернулся совершенно не в том направлении, куда я ему приказал, и длинной очередью высадил полный магазин. Стрелял Кок не на два часа, как я кричал ему в рацию, а примерно на шесть часов, то есть практически себе в тыл – туда, где физически не могло быть противника.
– Идиот, – буркнул Петрович, комментируя действия Степанова.
Кок, высадив полный магазин куда-то в пустоту, перекатом ушел в сторону, сменил рожок на полный, отбросив пустой на землю, и вновь открыл огонь. Второй магазин Кок отстрелял короткими очередями.
– Ни хрена его напугали! – коротко хохотнул Глобус.
– Есть! Есть! – раздался в рации задыхающийся голос Кока. – Одного «задвухсотил», второго ранил!
Было видно, как Степанов, распластавшись на земле, ползком пятится назад, стреляя перед собой из автомата всё в том же направлении на шесть часов. А еще я успел заметить, что вокруг Кока взметаются вверх фонтанчики земли от пулевых попаданий. Кок ведет с кем-то бой!
– Твою мать! – одновременно с Петровичем прокричал я и тут же сыпанул фонтаном приказов: – Крест, Бублик, Финик – наружу, дуйте к Ветру! Кок встрял! Пых, расчехляй «польку», прикроешь. Кок? Кок! Доложи, что там? С кем контакт? – забубнил я в микрофон портативной рации.
– Псих, синие в складке лежали, укрывшись сеткой! Ты как крикнул, я глянул, а там бугорок шевелится…
Членораздельная речь исчезла из эфира, ей на смену пришли обрывки матов и близкая трескотня автомата.
– Псих, что там у вас? – влез в эфир Бамут.
– Кок вскрыл укропскую разведку. Возвращайтесь! Только осторожней, может быть засада.
– Плюс! – лаконично ответил Семен.
– Ветер! Ветер? – схватив трубку «тапка», принялся я вызывать наш ближайший к Коку наблюдательный пост.
– Слушаю, – раздался в трубке хриплый голос вечно простуженного Ветра.
– Слышишь стрельбу?
– Да. Наблюдаю, как Кок в кого-то там активно стреляет.
– Прикрой его из подствольника и РПГ.
– Сделаю.
– Джокер, поднимай «птичку»! – крикнул я вглубь бункера.
И вновь занял место за столом перед мониторами. Командир должен быть на своем месте! Жутко хотелось метнуться наружу и броситься к месту боя, но за столом, перед мониторами, от меня сейчас больше пользы, чем в поле с автоматом.
Кок отполз под прикрытие высокого пня, который остался от дерева, срубленного прилетом снаряда. Что же там произошло? Неужели Кок случайно наткнулся на вражеских диверсов, которые подкрались к нам так близко? Степанов сейчас находится метрах в пятистах от нас – дистанция более чем близкая. Вполне можно отстреляться из некоторых видов ручных гранатометов. Или Кок сцепился с кем-то из наших?
– Глобус, проверь всех в бункере. Проведи перекличку. Все на месте?
– Принято, – отозвался Глобус.
Сам я поочередно связался с тремя внешними постами, чтобы провести перекличку и понять, все ли наши бойцы на месте.
Нет ничего хуже, чем завязать бой с кем-то из своих. Дружественный огонь, или, если по-английски, friendly fire – так чаще всего называют ошибочный обстрел или атаку на позиции своих или союзных войск. На этой войне, к сожалению, частенько возникают ситуации, когда происходит стрельба по своим. То летуны сбросят ФАБы не туда или – НУРСы прилетят прямиком по схрону с разведчиками, то хвост колонны вступит в бой с головой, то сонные или смененные дозорные обстреляют возвращающихся с боевого выхода разведчиков из соседнего подразделения. А уж сколько раз арта своих же накрывала, и не перечесть.
А что поделать, если форма практически одинаковая, а порой и вовсе идентичная? Техника на семьдесят процентов тоже одинаковая – общее наследие СССР. Да и хари у всех одинаковые – славянские и постсоветские. Незначительное отличие лишь в виде опознавательных намоток на рукавах, шлемах, штанинах и разгрузках: у наших – белые и красные, у укропов – синие, желтые и зеленые. А в горячке боя или на адреналине сперва стреляешь в двигающиеся со стороны врага силуэты и только потом рассматриваешь, какого цвета у них опознавалки.
Техника тоже зачастую не то что похожая, а одинаковая. Танки, БТР, БМП, САУ, «буханки», «мотолыги» как братья близнецы, отличия лишь в намалеванных белой краской символах. У нас – Z, О, V, треугольники и квадраты; у укропов – чаще всего кресты, из-за чего их за глаза и кличут немцами или фрицами.
Это дедам в Великую войну хорошо было: у немцев своя форма, у русских – своя, да и немецкий танк от советского всегда отличишь. А у нас не СВО, а какая-то «зеркальная» война, когда воюешь не с заклятым врагом, а вроде как со своим отражением в зеркале.
Хотя надо отметить, что из той книги мемуаров советского генерала-летуна, которую где-то смародерил Бамут, я с удивлением узнал, что первым самолетом, сбитым советским асом Александром Покрышкиным, оказался не германский истребитель, а отечественный Су-2. Атака была произведена в первый день Великой Отечественной войны в одной из зон вторжения немецких войск. Дело в том, что советские летчики не были ознакомлены с внешним видом ранее засекреченных моделей, и Покрышкин, атаковавший Су-2 против солнца, не сумел вовремя разглядеть красную звезду на камуфляжной раскраске бомбардировщика. Его пилот выжил, но штурман погиб.
Через два дня над Москвой средствами ПВО была обстреляна группа нераспознанных советских бомбардировщиков, возвращавшихся с боевого вылета. Это была первая воздушная тревога в столице СССР с начала войны. Так что дедам тоже приходилось несладко. Война – это не только штыковые атаки под крики «Ура!», это еще суматоха, неразбериха, бардак и беспорядок.
С Коком пропала связь. Я пробовал его вызвать, но он не отвечал. Последнее, что успел заметить, – Кок заползает в окоп, где в боковой нише, за деревянной перегородкой, стоял на станке АГС-17. Потом рядом с окопом взорвался ВОГ, затем еще один, и связь со Степановым пропала.
– Ветер! Ветер! – вызвал я небольшой внешний опорник. – Прекратить стрельбу! Дальше навесь! Дальше, говорю, по Коку попали!
– Я вообще не стрелял, мы перезаряжаемся.
Значит, это не свои, значит, это противник захерячил Кока! Едрить-колотить!
– Твою ж мать! – выругался я. – Почему так медленно?! Кока там основательно прижали. Дай выстрел!
Метрах в двадцати от окопа Кока возникло белое облачко – след попадания ВОГа.
– Давай дальше метров на сорок! – приказал я в динамик рации.
Вновь вспыхнуло облачко белого дыма. Взрыв 40-миллиметровой гранаты не особо-то и эпичный: пукнуло белым дымом, рассыпало вокруг себя веер мелких осколков – вот и все спецэффекты.
– Туда и бей! Прижми гадов, пока мы «самовары» развернем!
Следующий взрыв гранаты я не успел отследить, потому что она легла за пределами зоны досягаемости камеры, которая следила за тем сектором, где находился Кок. Всего таких камер, которые прикрывали различные направления и подступы к нашей «крепости», было больше двадцати штук. Камера, следившая за тем направлением, куда ушла группа Бамута, контролировала самый дальний подступ.
– Джокер, мля, где «птичка»?! – крикнул я. – Едрить тебя в шевелюру! Быстрее, быстрее!
– Ща, ща, пять сек, – бубнил Джокер. – Есть, есть! Переключаю на тебя картинку.
– Ага, принял, – хмыкнул я. – Ниже опусти.