— Правда было?
— Или вот… У инженера убили жену. Ну, следствие, розыск… Преступника никак не найти. Инженер бросил свою работу, изучил криминалистику и стал искать этого подлеца. Даже устроился водителем в милицию. Искал год, а все-таки поймал. И пришел на могилу жены и сказал: «Любимая, я сделал все, что мог».
— Правда было?
— Или в войну… Шли по улице муж с женой. На перекрестке расстались. Только он отошел, как в этот перекресток шарахнул снаряд. Воронка с карьер. Жену даже не нашли. Ни пуговички… Прошло сорок лет. В день смерти этой женщины из дому выходит старичок с букетом ее любимых цветов и медленно бредет по улицам. Тем самым путем, которым они тогда шли. Встречным пожилым женщинам дарит по цветку. Доходит до перекрестка и остатки букета кладет посреди улицы, под колеса машин. Милиционеры его уже знают, движение стопорят…
Звук, похожий на расплесканную воду, удивил. При ясном-то небе… Леденцов повернулся к елям, но те шуршали молча и сухо. Тогда он быстро глянул в лицо Ирки — она плакала, сжав щеки ладонями.
— Ты зачем?.. — спросил Леденцов глуповато.
Его, скорее готового к затрещине, эти слезы ошарашили. Он заерзал по скамейке и огляделся, непроизвольно уповая на людскую помощь. Но только хвоя шуршала. Да плакала женщина. Леденцову казалось, что он видит непознаваемое чудо. Ирка грубила, дралась, кричала, бывала злой и несправедливой… Но вот она заплакала — и права.
— Ир, успокойся…
Надо было что-то сказать и чем-то утешить. Но он не совсем понимал причину слез, лишь смутно ее угадывая.
— Перестала, да?
— Вон какая любовь…
— Дурочка, и тебя полюбят.
— Не надо песен…
— Тебе же всего шестнадцать — обязательно полюбят!
— А губы?
— Что губы?
— «У Ирки губа до самого пупа». Не слыхал?
— Подумаешь! А я вот рыжий.
— Ты мужик.
Леденцов вскочил и стал ходить перед ней такими скорыми и сильными шагами, что гравий поскрипывал, как ее капуста в сумке. Ему надо было говорить про любовь. Память перебирала классических героинь, отыскивая в них физические недостатки. Джульетта, Дездемона, Татьяна Ларина, Анна Каренина… Красавицы — ни шрамика, ни бородавочки. Ничего не вспомнилось, кроме малинового берета. А надо говорить про любовь. В школе есть уроки математики и нет уроков любви. Неужели математика или там строение насекомых важнее, чем общение с другим человеком? Как любить мать с отцом, дедушку с бабушкой, брата с сестрой?.. Как любить девушку, потом жену, а потом своих детей?.. Может быть, теперь этому учат? Или сейчас компьютеризация?
— Наташа Ростова, — вспомнил Леденцов. — У нее был рот до ушей. А четверо влюбилось.
— В книжках наплетут.
— Хорошо. Есть у нас лейтенант Шатохин. Ну, мы его зовем «лейтенантом», он сапоги скрипучие любит. Женился вторично, на красавице молдаванке. И каждый день поет нам про новую жену. Глаза, говорит, темные и большие, как у телепата. А у первой жены были маленькие и вроде желтенькие. Ротик, говорит, как мякоть арбузная. У первой-то жены не ротик был, а дырочка. Волосы, говорит, черные до полу. А первая два парика носила. Фигура, говорит, прямо-таки шахматная. У первой жены — мы, конечно, сомневались — не ноги, а сущие лапки… И что ты думаешь этот «лейтенант», то бишь Шатохин, делает поздними вечерами?
— А что делает?
— Стоит во дворе, в кустах — под дождем ли, под снегом, — и смотрит на освещенное окно, где живет бывшая жена. Первая!
— Врал он, небось первая жена красивее второй.
— Что такое красота, что? — начал раздражаться Леденцов.
— Когда все глаза пялят.
— Потому что нос нужного размера? Или брови позагогулистей? Или волос на одном квадратном сантиметре больше, чем у тебя? Живот покатее или пятки уже?..
— Губы у нее человеческие.
— Что ты привязалась к своим губам!
— Мамаха сказала, с этими губами я в девках останусь.
— За одни губы, что ли, берут?
— Девчонки в классе говорили, что такие губы ни один парень не рискнет поцеловать.
— Да откуда они знают!
— Знают, целовались.
— Дуры, хоть и целовались.
Ирка села вполуоборот, чтобы он не видел ее лица, и тихо сказала куда-то в елки:
— Мне семнадцать вот-вот, а я никогда не целовалась…
— Будешь! Скоро он придет.
— Кто?
— Твой парень.
— Все это ля-ля-ля.
— Да что ты знаешь про ребят! Эти, в Шатре, разве настоящие?
— А какие?
Леденцов понял, что сорвался и ныряет в опасный, еще преждевременный разговор. Чтобы сгладить ошибки и как-то выскочить из этой колеи, он неожиданно для себя сказал:
— Если хочешь знать, мне такие губы нравятся.
И сердито плюхнулся на скамейку, сразу ощутив своим плечом ее напряженное тело. Через какую-то тихую минуту она повернулась к нему и боязливо спросила:
— Не врешь?
— А зачем, по-твоему, я поволок эту сумку?
— И ты бы мог их поцеловать?
— Само собой.
— А тебе хочется?
— Чего? — Он еще попробовал увернуться.
— Поцеловать мои губы.
— Давно хочется.
Небо вдруг побелело, как осветилось. На гравий легли изломанные бледно-лимонные полосы: это взошедшая за деревьями луна отыскала меж ними щели. Сделалось почему-то тихо. Ирка не шевелилась и, кажется, не дышала. Испуганные лунным светом, перестали шуршать еловые ветки. Даже город вроде бы уснул. И тогда Леденцов догадался: и ели, и луна, и город чего-то ждут. Вот-вот что-то случится.
Ирка вздрогнула. Ее голова слегка запрокинулась. Глаза были закрыты. Казалось, она загорает в лунном свете. Но аккуратно подобранные губы ждали…
Леденцов поцеловал их осторожно и некрепко. Вздохнув, Ирка открыла глаза. И зашуршали елки, и затуманился лунный свет, и вроде бы проснулся город.
Леденцов уже знал: в его жизни что-то случилось.
17
Капитан никак не мог взять в толк…
Почти каждый вечер ребята не бывали дома и почти каждый вечер приходили пьяными или дурными от выкуренных пачек сигарет; возвращались за полночь, битыми, с чужими вещами, с деньгами. Неужели их родители не знают о пресловутом Шатре? А коли знают, почему не разогнали, не вырубили кустов и не спалили его деревянного скелета? Почему у этих родителей не срабатывает могучий инстинкт материнства-отцовства? Или его хватает лишь на кормление-поение, обувание-одевание?
Петельников утопил кнопку. В квартире сердито зазвенело, отозвавшись недовольными и неспешными шагами. Дверь открыли. Шиндоргина бабушка спросила подозрительно:
— Телевизионный мастер?
— Не телевизионный, но мастер, — улыбнулся он, сомневаясь, можно ли начинать правовой разговор с шутки.
— Тогда какой?
— Мастер своего дела.
— А-а, — узнала она капитана. — Пришли Витю арестовывать?
— Нет, вас.
— За что же?
— За совершенное преступление.
— Ага, я соседку зарезала.
— Вы совершили преступление, предусмотренное статьей двести десятой Уголовного кодекса.
— Молодой человек, мне шестьдесят пять, из них сорок лет трудового беспрерывного. Шутковать со мной вроде бы ни к чему.
— А я не шучу. Вы спаиваете подростков.
— Кто сказал? — Высокий ее голос заметно померк.
— Весь двор видел пьяных ребят…
Пользуясь ее растерянной заминкой, Петельников настырно просочился в переднюю. Она отступила — приземистая, в стеганом халате, седые волосы всклокочены бодливыми рожками. Петельников затеял бы против нее уголовное дело не колеблясь; за одну выходку с двухкопеечными в кабинете стоило бы оштрафовать… Но мешал Леденцов, с его затянувшейся операцией. Поэтому капитан зашел лишь предупредить да попугать.
— Так ведь день рождения! — всплеснула она руками убежденно.
— Повода закон не признает.
— Даже совершеннолетия?
— Гражданка, даже последний алкоголик не пьет без повода.
— Чайку хотите? — вдруг спросила она голосом, каким, видимо, говорила с внуком.
— Вот чайком бы ребят и угощали.
— Господи, шестнадцать лет… Первый в жизни юбилей!
— Поэтому глуши до скотского состояния?
— Витя сам захотел.
— А желание Вити — закон?
— Да вы проходите…
Петельников был впущен в комнату. Он сел в полукреслице, вытянул ноги и расслабился так, что дерево с пружинами пискнуло, принимая тяжесть. Работа научила отдыхать каждую свободную минуту, потому что бегал, потому что еще бегать. Сейчас бы кофейку, но предлагали чаю.
— А где его родители?
— На Севере, завербовавшись.
— Давно?
— Четвертый год пошел.
— Бросили мальчишку в тринадцать лет.
— Как это — бросили? А я-то? Закон законом, но и жизнь надобно знать, — уже нравоучительно изрекла она. — Теперь бабушки идут на грамм золота. Слыхали пословицу? Ребенок — это последняя кукла для матери и первое дитя для бабушки.
Весьма знакомо… А, Леденцов сказал, что теперь воспитывают не матери и не отцы, а бабушки.
— Нужны все-таки родители.
— Не та мать, которая родила, а та мать, которая вырастила, — нашлась у нее еще одна мудрость.
— Нет, — не согласился Петельников. — Не та мать, которая родила; не та мать, которая вырастила; а та мать, которая воспитала.
Она вдруг склонилась к нему так близко, что капитан видел только крупные белесые мешки под глазами. Одна пола тяжелого халата, отдававшая жареной картошкой, легла ему на колено. На его ухо упал седой завиток. Петельникову захотелось по-лошадиному прядать ушами и смахнуть щекочущие волосики.
— Милок, ты рожал?
— Нет, — признался он.
— То-то. Поросенка и того вырастить непросто.
— Как вас звать?
— Анна Вавиловна.
— Анна Вавиловна, не обязательно рожать поросенка, чтобы знать о действии алкоголя на юный организм.
Впрочем, он хотел сказать другое — хотел ввернуть когда-то вычитанный афоризм о том, что не нужно быть шницелем, чтобы знать, как тому горячо. Но все это уже не имело значения, и делать тут было нечего. Говорить о воспитании с этой вздорной старухой? Сейчас-то ее седые бодливые рожки пуганно опали. Хотя уже встают, уже спорят — скоро начнут бодаться. Говорить надо не с ней, а с родителями.