Тринадцать — шестнадцать лет… Оставить мальчишку, когда из него рождался человек? Время становления натуры, бешеных замыслов и первой влюбленности. Но и время бешеных поступков, обидных слез и злых влияний. Как же они бросили Шиндоргу в самое сложное для него время? Спросить бы. Так ведь отговорятся: Север надо осваивать, условий для сына не было, понадеялись на бабушку. И Петельников додумал, как ему показалось, давно начатую мысль до логического конца…
В Уголовном кодексе есть статья под номером сто пятьдесят два, карающая за выпуск недоброкачественной продукции. А какая же статья карает за выпуск в жизнь никудышных личностей? Неужели отправить в продажу гнусавый будильник, разнокаблучные туфли или окривелый телевизор для государства опаснее, чем получить неполноценного человека?
— А до Севера кто его воспитывал?
— Я, кому ж еще.
— Значит, спрос за плохое воспитание с вас?
— Плохое? — обомлела Анна Вавиловна, начав двигаться вокруг Петельникова и обдавать его запахом все той же жареной картошки. — Да знаете ли вы, что Витька родился бройлером?
— Как… бройлером?
— Синий, кило четыреста, недоношенный. Стандартный вес бройлера. Кто его выходил? Я. А когда у него проявились дарования в спортивном интересе, кто водил на каток? Я. Его чуть не взяли во вздорную… эту… сборную команду района. А кто его выходил, когда он отравился?
— Чем отравился? — перебил Петельников.
— Кто-то из ребят приволок бутылку. Наклейка красивая, иноземная, что написано — не понять. Но якобы коньяк в честь Наполеона. Ну, Витенька первый и хлебнул. Оказался натуральный яд против мошек. В больницу попал.
— Неужели на бутылке не было предупредительного рисунка?
— Череп с костями. А пацаньё решило, что это череп того самого Наполеона и есть.
Криминалист, не думающий о причинах преступности, еще не криминалист. Думал и Петельников. Но в последнее время его смущала одна часто приходившая мысль. Он будто спотыкался об нее, отбрасывал и забывал, а она застенчиво приходила опять, но уже в другое время и по другому поводу…
Петельников усомнился не только в величии, но и в полезности человеческих чувств — тех самых, которыми люди жили и которые мировая литература воспевала и продолжала воспевать. Его опыт говорил о другом. Почти все преступления шли от страсти к деньгам, женщине, пьянству или безделью — шли от чувств. Вернее, от того, что их не обуздал разум. Ум к преступлению не толкал. Почему же он не воспет столь громко, как чувства?
Если бы интеллект этой бабуси хоть чуточку бы…
— Анна Вавилоновна… — начал Петельников.
— Вавиловна.
— Извините. Анна Вавиловна, неужели вы не слыхали о вреде алкоголя для растущего организма? Неужели не слыхали о привыкании к вину с одноразового приема? Неужели после отравления ядом у вас не дрогнула рука?
— Я же им не яду лила!
Но попроси Шиндорга — она бы и яду нацедила. Любовь к внуку. Великая, воспетая и всеми принятая. А где же ее разум? Нет, не бабушкин, а где разум любви? И Петельников подумал: что произойдет, если они — ум и чувства — поменяются местами? Когда человек станет поддаваться не порыву чувств, а порыву разума… Не тогда ли придет на Землю Великое будущее?
И чтобы приблизить его, Петельников спросил:
— Вы знаете, что внук пропадает в Шатре, где пьют, курят и безобразничают?
— Наговоры…
Капитан поднялся:
— Я вызываю родителей.
— Нет! — крикнула Анна Вавиловна.
Она привстала на цыпочки, точно пыталась чмокнуть его в подбородок. Но Анна Вавиловна заглядывала ему в глаза, жмурясь от желания угодить. Петельников догадался, что попал в больное место. Видимо, ей было строго-настрого приказано следить за внуком.
— Нет, — тише повторила она. — Я возьму скалку, подкараулю их сборище и бабахну по этому чертову Шатру.
Капитан прикинул: она возьмет скалку, отец Грэга возьмет, мать Бледного и мать Ирки возьмут. От Шатра ничего не останется. И вся леденцовская проблема.
Выходя из квартиры, Петельников подумал: он к разуму обратился? Нет, к чувству, к ее страху перед родителями внука.
18
Начальник уголовного розыска подкинул ему работы, как отдохнувшему. Будто он с юга приехал. Леденцов, изворачивался, чтобы не пропускать почти ежевечерних шатровых сборов. Сегодня даже пришлось подъехать на милицейской машине, сегодня был важный день — Мэ-Мэ-Мэ.
Он заглянул в Шатер, как в берлогу. Казалось, там никого и ничего нет. Но слабеющий свет фонарика затрепетал желтой бабочкой. Все были на месте. И в этом желтом свете Леденцову показалась необычность минуты: ребята сидели с замкнутыми лицами, молча, куртки застегнуты наглухо, у ног громоздятся рюкзаки.
— Опаздываешь, — сказал Шиндорга, упершись в его лицо дрожащим лучиком.
— Бери рюк, — велел Бледный.
— Что в нем?
— Золотишко.
Леденцов послушно взвалил мешок, который пригнул к земле каменной тяжестью. Что-то острое сильно вдавилось в низ спины, будто его пробовали посадить на кол. Он встряхнул рюкзак — теперь впилось и в позвоночник. Если и золотишко, то в виде самородков. Подобные грузы взвалили все ребята, даже Ирка скособочилась от неподъемной сумки.
— К «тачкам», — приказал Бледный.
В одно такси они, конечно, не уместились: только груза килограммов сто пятьдесят. В первую машину сел Бледный с Шиндоргой, остальные во вторую. Ирка подтолкнула Грэга к месту рядом с водителем, а сама прыгнула на заднее сиденье, прижавшись к Леденцову плечом. Это крепкое прикосновение отдалось лишь далекой тревогой: сейчас Леденцов думал об этом, или об этой, Мэ-Мэ-Мэ.
— Боря, — назвал его Грэг по имени, — я раб твой до гроба.
— А, сходил в «Плазму»?
— Там ребята высшего порядка!
— Не подведи меня…
— Скорее лопну, — заверил Артист.
Машины отмеривали квартал за кварталом. Леденцов смотрел в окошко, ориентируясь легко: город он знал, как свою квартиру. И все-таки не утерпел:
— Куда хоть едем?
— К Мэ-Мэ-Мэ, — промекал Грэг.
— Не бойся, не пожалеешь, — тихо успокоила Ирка.
Ее губы были где-то возле его уха. Он следил за путем, но чувствовал, что Ирка смотрит ему в затылок и ждет, когда он повернется.
Город явно кончался. Уже пошли районы новостроек. Куда они едут? Зачем? Что в рюкзаках? Беспокойство крепло. Не за свою жизнь: не убьют же. Но он мог впутаться в преступление. Потом объясняй, как это оперуполномоченный уголовного розыска попал в шайку, почему ехал на такси вечером за город, что вез в мешках, зачем связался с подростками…
Подростки? Но ведь они живут взрослой жизнью. Вот едут на такси вечером с грузом за город… Разве это не взрослое поведение? Ребятам через год-два вручат оружие и попросят охранять страну. Им-то? Ирка через год-два может выйти замуж, стать матерью и воспитывать детей. Она-то?
Машины уже мчались по загородному шоссе.
— Скоро? — притворно зевнул Леденцов.
— Приехали, — отозвался Грэг.
По соснам на развилке, по спрятанным в лесу домам, по светлым косогорам Леденцов догадался, что они в Песчаных Полянах. Машины свернули с шоссе и уже крутились меж соснами и штакетниками. Но заглохли они у высокой металлической ограды. Рюкзаки вытащили скоро, Бледный расплатился с обоими водителями, и такси уехали торопливо, будто испугались темных сосен. Леденцов огляделся. Деревья, железная ограда, тьма… Ни людей, ни огней. Но люди были. Невысокий плотный человек отвалился от сосны, подошел к ограде и чем-то звякнул, отчего в ней засветился узкий проем. Ребята взяли свои грузы и вошли в калитку. Сзади опять звякнуло. Меж калиткой и последующей стеной было метра два, поэтому они тут же миновали дверь и уже стояли в каком-то помещении, освещаемом фонарем в углу, тусклым, как лампада. Видимо, какое-то предприятие, замершее после дневной работы.
Яркий белый свет ослепил.
— Здорово, мужики!
Леденцов открыл глаза и, помаргивая, разглядел этого плотного человека…
Кепочка, что-то вроде ватника, русские сапоги. Круглое лицо, бульдожистые щеки, расторопный взгляд. И Леденцов подумал, что ведь можно иначе: рабочая одежда, приятное лицо, круглые щеки и энергичный взгляд.
— Тут Дуся спросила: а кто пятый?
— Желток, — объяснил Бледный.
— Проверен, — добавила Ирка.
— Тогда будем знакомы: Михаил Михайлович Мочин.
Он протянул руку. Леденцов тренировал не только бицепсы и трицепсы, но и кисти с пальцами. Однако сейчас ему показалось, что ладонь попала под колесо грузовика. Такая сила и жесткость бывает у людей, работающих с металлом. Ему бы еще добавить одну букву «М» — Могучий.
— Куда? — спросил Шиндорга.
— Сыпьте в уголок.
Вслед за всеми Леденцов развязал рюкзак и вытряхнул содержимое. Карбюраторы, свечи, поршневые кольца, прокладки… Спидометры, зеркала, «дворники», приемник… Кто-то даже коленвал приволок. Наверняка все краденое, видно, что детали и приборы выламывали впопыхах. Приемник вырван «с мясом».
— Ни себе фига! Спасибо, мужики. Если на свалке попадутся еще и колеса, то катите сюда.
Слово «свалка» Мочин выделил, сказав его громко и твердо, чтобы никто не сомневался: запчасти со свалки. Шито белыми нитками. Он внушал ребятам, что якобы не знает о происхождении товара. А коли не знает, то нет и скупки краденого. И Леденцов подумал, что этот человек столь же хитер, сколь и силен. Чувствуют ли это ребята? Когда они успели наворовать деталей? Видимо, еще до него, иначе бы пригласили. Интересно: сколько он заплатит?
— Мужики, возляжем? Эй, Крошка!
Леденцов не сразу приметил еще одного человека — худенького подростка в спортивной шапочке и лыжном костюме. Крошка бросился к приземистому ящику, похожему на ларь. Мочин толкнул приваленный к стене громадный рулон, и тот мягко упал на пол.
Леденцов огляделся.
Помещение — метров пятьдесят, сплошной бетон, на потолке солнцем горит лампа ватт в двести. Не то бункер, не то цех. Но стены украшены: как изделия абстракционистов висели до самого потолка масляные фильтры, диски сцепления, фары, цепи, гаечные ключи… А меж ними неожиданная и яркая краска. Неужели фрески на бетоне? Тигриная морда, бутылка шампанского, обнаженная женщина, лик Христа… Леденцов вертел головой, не понимая, чем завораживают эти стены. Неужели живописью? Скорее, контрастностью: женское тело, а рядом натуральная шестеренка.