Не знаю уж, чего они ждали – вместо этого началась война.
К учительнице музыки я ходила два раза в неделю. Восемь километров туда, восемь – обратно. Однажды я пришла, а она говорит:
– В следующий раз, Надя, не приходи, я умру.
Я как закричу:
– Что вы такое говорите! Нельзя так говорить!
– Ты лучше послушай. В Ленинграде есть школа для музыкально одарённых детей, с интернатом. Ты езжай туда, тебя примут.
В следующий раз я пришла, а она уже умерла. Значит, что-то чувствовала.
(Мне не по себе от присущего НВ мистицизма. Эта тема кажется посторонней, требующей других регистров, так просто её не включить в рассказ. Но я должна напоминать себе, что природе НВ не была свойственна излишняя логичность, вера во влияние таинственных сил могла заменять ей ощущение, что она сама управляет собственной жизнью.)
Когда Сталин отправился на тот свет, не то чтобы люди стали откровеннее друг с другом, но можно было попытаться понять, что с нами произошло, восстановить хотя бы подобие живой человеческой речи. И уже после смерти отца (после возвращения из лагеря он пожил недолго) в конце пятидесятых моя мать, затосковав по уходящей жизни, когда Лёши, моего мужа, не было дома, приноровилась иногда по вечерам почти беззвучно, едва шевеля губами, рассказывать мне, что довелось пережить им с отцом. Как по-новому тогда открылись мне детство и юность, как отчётливо я увидела, что до сих пор жила внутри липкого пузыря страха, как жутко и противно этот пузырь лопнул и слизью растёкся по мне. Но даже с Лёшей я не могла ничего обсуждать, хотя инстинктивно понимала, что судьба его родителей была не проще и что, как и я, он пытался оградить своё самое личное от нескромных вопросов. Только много лет спустя, во времена перестройки, мы попытались заговорить о прошлом, поделиться потаёнными, так до конца и не осмысленными переживаниями, но разговор ограничился несколькими полуфразами: нам негде было найти слова и невозможным оказалось преодолеть тридцать лет молчания.
У моей подруги была родственница Рая. Врач, еврейка. И вот 1 мая 1952 года она пошла на демонстрацию со знакомыми молодыми людьми, как-то не так одетыми (яркие рубашки и брюки клёш?). Раю арестовали за связь с заграницей. А подругу каждую ночь вызывали на допросы в Большой дом, а утром ей надо в университет. Вышла Рая после того, как Сталин отдал концы. Рассказывала, что мучили и не давали спать. Помещали в такую каморку, где ни сидеть, ни лежать невозможно, только стоять. Вскоре после этого у неё что-то случилось с головой: стала путать слова. Хочет сказать «кофточка», а говорит неизвестно что. Она ещё некоторое время работала, а потом, когда моя подруга умерла от рака, мы встретились на похоронах. Она всё понимала, но говорила совершенно бессвязно. В чём-то мы похожи на эту Раю. Говорим, говорим, но не можем объяснить друг другу, что с нами происходило, что происходит.
(НВ повторяет слова Солженицына: «ХХ век прокатился по нам красным колесом»).
Ни умом, ни знаниями я не блещу – образование у меня музыкальное, впрочем, в литературе я разбираюсь и понимаю, что нас вырастили в культуре соцреализма: предполагалось воспитать в нас ясность духа, бодрость, активное, победное начало. Но всю жизнь в ритме марша не проживёшь. Накатывают и тёмные чувства, и ненависть, и страх. Чем больше пытаешься спрятаться от них, тем беспощаднее расправляются они с тобой. Как рассказать о страхе маленького ребёнка, оставшегося без родителей, или о чувствах девушки, когда всё тело томится по ласке? Как передать ужас человека перед страшными испытаниями, плач души по угасающему телу? Самой надо через всё пройти, чтобы понять.
И была у меня огромная тоска за безвинно загубленные жизни родителей и за то, что необходимо таить это ото всех. Не понимала я их, от этого мучаюсь, а больше всего от того, что наши страдания были напрасны: ничему люди не научились, след в след готовы пройти всё сначала. Нет у меня надежды, что в будущем что-то изменится к лучшему, от этого уходить ещё горестней… а рассказать так, чтобы меня поняли, не получается.
Войны, убийства, катаклизмы – о таком люди с увлечением слушают, только, возможно, смысла не понимают. А семья, родители, дети – это дано всем, потому никому неинтересно, и выходит, что оно и не ценно. Пропускаем главное, забывая всё, что в нас есть человеческого. Говорят, что наступает век роботов, а может быть, он уже давно наступил, и эти роботы – мы с вами? Марш, марш, вперёд, роботчий народ.
Дигитальное творчество
Дорогая О! Прямо сейчас Ваш компьютер, Ваша персональная помощница, помогает Вам заработать на жизнь и развлекает, стараясь уберечь Вас от скуки.
Сама же она, пока Вы спите, посещает вечернюю школу и намерена к следующей весне закончить курс. Взгляните, пожалуйста, вот несколько предметов из её учебного плана:
– индивидуальность и эмоции;
– алгоритмы аргументации и метафоры, фигуративный и риторический языки;
– модели творчества при трансформации данных в текст;
– создание естественного языка в интерактивных системах;
– создание текста на основе образа;
– генерация поэзии;
– генерация прозы.
Возможно, Вы удивитесь. Как? Мой компьютер изучает все эти штуки? Когда? Каким образом? А Вы и понятия не имеете, что означает добрая половина этих названий?!
Законные вопросы. Но Вы же знаете, что дигитальное творчество доступно любым персональным машинам. Наши занятия ведутся онлайн. Участвовать могут все устройства, имеющие доступ к Сети. И если бы только Вы пожелали потратить часть Вашего времени на чтение учебных материалов, от Вас тоже не ускользнул бы их смысл.
Собственно говоря, что я хочу сказать: Ваша машина изучает поэзию, а что же Вы медлите?
Шутливое настроение
После нескольких месяцев работы бок о бок Мар научилась понимать по озадаченному виду Дилан, что та расстроена.
– Что случилось? – спрашивает Мар.
– Я сейчас заметила, что шеф разослал всем мейл, где наш любимый город именуется Сэм-Франциско.
– Ой. Не говори ему. Он ужасно не любит ошибаться.
– Придётся. – Дилан двадцать три, она только что закончила университет. Мар на десяток лет старше, и всё же в подобных ситуациях она перед Дилан преклоняется. Сама-то Мар охотно передоверила бы другим сомнительную честь указать начальнику на его ошибку: он как раз из тех, кто готов растерзать за дурные вести.
Дилан встаёт из-за стола, одёргивает жакет и смотрит мимо Мар в окно. Голубое небо куполом вздымается над крутыми холмами. Здесь, в Сан-Франциско, небо всегда голубое. Мар подозревает, что Дилан видит больше оттенков, чем доступно Мар. Дилан здесь родилась и выросла и однажды сказала Мар, что в её восприятии небеса над Сан-Франциско всегда разноцветные.
Дилан отворачивается от окна.
– Интересно, каково это – жить внутри опечатки? Представь себе, что мы живём в альтернативной вселенной в городе, названном в честь Сэма. Или в честь Сэм? Вдруг это женщина по имени Саманта Франциско? На что походил бы наш мир?
Мар смеётся. Ей хотелось бы потянуть шутливую паузу.
– Возможно, легче было бы мириться с ошибками?
– Только не ему.
Дилан в два шага пересекает кабинет и стучится в дверь шефа. Голова у неё высоко поднята, плечи развёрнуты. Мар надевает наушники и прибавляет звук. Их офис слишком тесен для подобных моментов. Она размышляет о своих чувствах к Дилан. Ей есть о чём подумать.
Чем порадовать больную сослуживицу
Пошли ей фотографию белого нарцисса «пайпервайт».
На прошлой неделе она восхищалась, как невероятно быстро он растёт. Каждый день с ним происходит что-то новое. Вчера поникли листья, и она предположила, что цветку недостаёт света. Подвинула его поближе к окну.
Сегодня ей стало хуже, и на работу она не вышла, а у нарцисса листья опять упругие и прямые.
Мать розы
На чёрно-белой фотографии, которую Роза всегда держала рядом с матрасом, её мать курит в вестибюле университетской библиотеки, а трёхлетняя Роза стоит поодаль и глядит на мать. На маме расклешённые джинсы и трикотажный свитер, он так обтягивает маленькие груди, что они кажутся полнее, чем на самом деле, и здоровее, чем это выяснится впоследствии. Волосы, стриженные до подбородка и слегка завитые на концах, откинуты назад и полностью открывают лицо. Роза скорее воображает, чем помнит, как мать сама стрижёт себе волосы.
Её мать была такая клёвая. Самая клёвая.
С матраса в мансарде над тату-салоном Роза переселяется в спальный мешок в палатке, раскинутой в лесном заповеднике, а оттуда на двухъярусную кровать в лыжном домике. И зарабатывает себе на компьютер. В те годы – когда она всматривается в фотографию – острее всего её волнует пространство между мамой и дочкой; несколько десятков сантиметров отделяют её, трёхлетнюю, от матери. Она пытается заполнить это пространство книгами. Французскими книгами, потому что мать была француженкой.
Роза не знает, куда мать дела книги, с которыми постоянно работала. Но книги, как оказывается, навязывают людям собственные законы. Роза взрослеет. Она получает магистерскую степень и собирается на Гаити преподавать английский язык и изучать креольскую литературу. Сейчас, когда она смотрит на фото, она обращает внимание на открытую дверь в учебный класс и то, что они с матерью стоят по разные стороны этой двери.
По яникову счёту
Стоял промозглый июньский день. Из-за дождя мы с братом застряли в маленькой бабушкиной кухне да так и проторчали там весь день, помогая ей переставлять банки на полках, размораживать холодильник, протирать плиту. К ужину дождь перестал, и, когда мы с Петей закончили мыть и ополаскивать посуду, бабушка наконец отпустила нас к Янику. «Кости ною