Это уже слишком. Любовь. Её слишком много. И это не то волнующее, острое чувство, которого я так страстно ждала от взрослых отношений. Любовь, которая толкает мой сосок в ротик ребёнка, для нас двоих физически тяжёлая штука: жар мнущих мою грудь поджатых пальчиков, его частое дыхание, подёргивание маленького тельца в ответ на работу крепнущего пищеварительного тракта. Любовь, произрастающая благодаря обмену жидкостей в организме, капля грудного молока в обмен на каплю пота, новый памперс взамен грязного – эта любовь переполняет наш дом, она подбирается к горлу, и я тону.
Звонок в дверь. Ещё один.
Малыш дрыгает ножками у меня на коленях, я открываю глаза и медленно возвращаюсь в своё неуклюжее перегретое тело. Антошин животик приклеился к моему. Который час?
Это родители. У них появилась привычка заглядывать запросто. Несколько раз в неделю они едут из Бронкса ко мне в Бруклин, поездка на метро в одну сторону занимает у них больше часа. Никогда не предупредят заранее: просто приезжают и звонят в дверь. Я слышу, как они ссорятся у подъезда дома: «Ты плохо надавил». – «Тихо ты. Ребёнка разбудишь!» – «Она не слышит. А я до смерти хочу в туалет». Дело даже не в том, что они спорят, одни их звучные русские согласные уже компостируют мне мозги.
Жалюзи, в бессильной попытке спастись от жары, спущены, по рассеянному жёлтому свету трудно определить, утро на дворе или дело к ужину. Наверное, утро. Тридцать восемь градусов снаружи и тридцать восемь внутри. Антон открывает глаза, и сейчас же открывается его ротик. Почему у меня такой мокрый живот – протёк памперс или это мы с ним так вспотели?
– Нажми ещё раз, – слышу я голос отца.
Придётся вставать. Если я замешкаюсь, они, чего доброго, начнут кричать: «Надя! На-а-а-дя-а-а!» – как бывало в детстве, когда они нас с братом звали домой со двора, – и не прекратят до тех пор, пока всех соседей не достанут. За двадцать лет ничего не изменилось: чем громче они препираются, тем меньше мне хочется их видеть. Как это Антон не проснулся от такого трезвона?! Только сейчас захныкал.
С ребёнком на руках я отлипаю от дивана и впускаю родителей в дом. Пока они поднимаются по лестнице, открываю дверь, иду в спальню, кладу малыша в кроватку, надеваю футболку. На мне шорты, заляпанные соевым соусом и детским кремом, – ладно, на фоне узора из фиолетовых огурцов не видно, а чистую пару долго пришлось бы искать под грудой грязной одежды.
За несколько минут, проведённых в кроватке, от слабого хныканья Антон переходит к полномасштабному рёву. Хорошо хоть, ненадолго: мама проникает в комнату и берёт его на руки. Такая жара, а она в брюках и блузке с длинными рукавами; в зеркало шкафа я вижу, как профессионально она прикладывается губами к лобику Антона. Я знаю, мама не просто целует его – она проверяет температуру и пульс.
– Как в парилке, – ужасается мама и словно в подтверждение своих слов вытирает пот со лба. – Ребёнок перегрет. Подумай о его сердце! Оно так трудится, бедное.
Помощь родителей мне необходима, только скажите на милость, куда деваться от непрошеных советов?
А мобильник остался на зарядке. Поскорей бы проскользнуть мимо неё и добраться до телефона. Карим… Карим – двенадцать пропущенных вызовов и столько же голосовых сообщений. Галина тоже звонила. Понятно, Кариму надо знать имя ребёнка, рост, вес, хорошо ли сосёт; и, конечно, он хочет убедиться, что, если это мальчик, я сделаю малышу обрезание. Ну да, он же отец, а Галина – его жена. Я им не отвечаю. Интересно, останутся ли они вместе теперь? Представляю себе обложку комикса – мы втроём, в центре Антон: «Познакомьтесь, современная семья!» Очень смешно, просто обхохочешься, особенно для Галины и Карима. Я знаю, я тоже виновата, но у меня ребёнок, которого я не особенно-то и просила, и не мешало бы мне развеселиться.
Мама меняет Антону памперс и возится с ползунками, под её прикосновениями малыш успокаивается и берёт соску. Ползунки в такое пекло? Да, вот так, потому что мама боится сквозняков, любого движения воздуха сильнее всего на свете, мне её не перебороть.
– Вам здесь нельзя оставаться. Когда починят вентиляцию? Ты должна сегодня же переехать к нам, – выговаривает мама. – И мне не нравятся эти корочки у него на глазах. Могут воспалиться слёзные канальцы.
Её голос звучит хрипло, говорит она короткими, усечёнными фразами. Я знаю, ей жарко, но ещё я знаю, что она в панике: в России родители много лет прожили на Крайнем Севере, и, хотя последние двадцать они живут в Нью-Йорке, каждый раз, когда столбик термометра поднимается выше двадцати пяти градусов, они боятся, что растают, как Дед Мороз и Снегурочка.
Моя мама высокого роста и держится очень прямо. С короной седых волос, расправив плечи, она стоит возле детской кроватки и опирается на перила. Жалюзи на единственном окне местами поломаны, и свет падает неровными полосами на королеву-мать-у-кроватки. Я смотрю на комнату её глазами: смятые простыни, груды одежды на полу – нет, ей это пространство не кажется уютным и симпатичным. Для неё это всё – свинарник.
Мы слышим, как отец возится на кухне. Конечно, они принесли с собой еду. Салат, помидоры, хлеб. Копчёную рыбу.
– Мне надо принять душ, – говорю я.
– Мы побудем с ним. Сеня, – зовёт мама. – Иди сюда!
Я встаю под холодный душ, наполняю ванну чуть тёплой водой и погружаюсь в неё.
Кран выключен, я опять слышу голоса родителей за стеной. Ребёнок пока молчит, но я догадываюсь, что это бомба замедленного действия. Если я ещё немного задержусь, он начнёт рыдать. Родители, – я знаю, знаю – мои родители выискивают симптомы какой-то неизлечимой болезни. Что они найдут сегодня? Ещё одна подозрительная кожная сыпь? Судорога? Деформированные кости? Каждый раз, навещая нас, они проводят консилиум и пытаются вынести малышу диагноз. По их словам, у Антона слабый слух, вялый мышечный тонус, неправильное строение костей и множество других проблем.
Родители не говорят об этом вслух – жалеют меня, но я уверена, они всё ещё взвешивают его шансы на выживание. Почему я не сделала аборт, пока было можно?
Голоса звучат громче. Я высовываюсь из ванны, чтобы включить воду в раковине, и пытаюсь мыслить позитивно. Мой малыш прошёл обследование у американского доктора, и тот объявил, что с Антоном всё в порядке. У американских врачей узкая специализация. Они не обучены видеть картину в целом. Они думают, что с Антошей всё в порядке. Он в порядке.
Как только выйду из ванной, надо срочно заказать по Интернету еду – я и впрямь проголодалась – и памперсы. Последние несколько лет я работала айти-консультантом, перед уходом в декрет мне пришлось найти и обучить человека на все свои клиентские сайты. Большинство пользовательских проблем требуют немедленного решения или хотя бы ответа, раньше я даже в выходные всегда была на связи: заказчики при любых затруднениях могли мне написать. После родов я не ответила ни на одно электронное письмо.
Я вылезаю из ванны, укутываюсь в полотенце и сую в рот зубную щётку.
Разглядываю себя в зеркале, висящем над раковиной, и не могу узнать своего лица – такое оно после беременности одутловатое. Смотрю вниз на отражение в изогнутом фаянсе. Кажется, я покинула тело, и теперь оно грезится мне где-то внизу. Это кадр из моих старых кошмаров, меня вернули в С. – город, где я родилась и жила ребёнком: многоэтажные дома, над городом зеленовато-коричневые холмы, они круто спускаются к заливу, на холмах ледяные торосы, яркий летний день, солнце светит прямо в глаза. Во дворе нашего дома тёмная бесформенная тень – то ли человек, то ли бездомная собака. Я пытаюсь восстановить связь со своим телом, но знаю: если попробовать приблизиться, тень в страхе съёжится и ускользнёт.
Хватаюсь за край раковины, чтобы остановить головокружение. Задыхаюсь, ловлю ртом воздух – надо задержать дыхание. Кашляю, разбрызгивая зубную пасту и слюну. Всё утопает во мгле.
Кашель кончается, а туман в голове – нет. Пот льёт со лба ручьями. Спокойно – я в Краун-Хайтс, в моей славной квартирке с двумя спальнями на втором этаже недавно отремонтированного дома. Лето в Бруклине. Я только что приняла ванну, и мне нужно принять её снова. Над унитазом окошко и вентиляционное отверстие. Горячее дуновение воздуха. А меня знобит, словно я промёрзла до мозга костей.
Ребёнок, вспоминаю я. У меня есть ребёнок.
Я не готова взять его на руки. Отобрать у мамы с папой. Я сажусь на край ванны и пытаюсь выровнять дыхание.
Этот город на берегу Баренцева моря за полярным кругом, где я родилась и жила до шести лет, – он опять перед моими глазами. Во время войны там была военно-морская база, потом она превратилась в базу атомных подводных лодок.
Родителей распределили туда после института, им пришлось заниматься подготовкой медицинской части на случай войны. Каждое утро, просыпаясь, я смотрела в окно и пыталась понять, что я вижу: обычное облако или облако ядерного взрыва. Полярная ночь – сорок четыре дня: солнце садится 1 декабря и не встаёт до 13 января. Полярный день такой же длинный, но летом небо пасмурное и набухшее от дождя; всё, что я помню, окрашено в тёмно-серый и коричневый цвет. Как поверхность клубящегося облака.
С. – закрытый город, его нет ни на одной официальной карте Союза, въезжать в город без специального разрешения запрещено. Родители его ненавидели и, как только появилась возможность, переехали в Мурманск, расположенный в пятидесяти километрах к югу. Мы прожили там ещё шесть лет с бабушкой и дедушкой, пока не получили разрешение эмигрировать.
Помню, однажды снежная буря и лавина повредили городскую электросеть и мы двое суток выживали без центрального отопления. Затем электричество в общежитии было частично восстановлено. Говорили, будто портовые электрики приспособили одну из атомных подлодок подавать электроэнергию в город. Этот слух почему-то пугал меня ещё больше, чем рассказы о ядерной зиме. Много лет спустя, дотронувшись до выключателя, я осматривала свои пальцы, проверяла,