не светятся ли они.
Сижу на краю ванны и смотрю на руки. Они бледные, пальцы слегка дрожат.
Какое-то зыбкое у меня существование, я беспокоюсь только о том, чтобы выжить до завтра, но подбирается это невыносимое пекло – и всё становится микроскопическим в сравнении с тем, как жизнь пытается уничтожить жизнь. Жара – только это имеет значение. Тают льды, и атомные подлодки прячутся в океане.
Невероятно – мне кажется, я отсутствовала несколько часов, но когда я возвращаюсь в гостиную, малыш по-прежнему лежит на руках у мамы. Папа наливает апельсиновый сок из холодильника. Они не замечают меня. Мама, установив смартфон на столе, переговаривается с моим братом.
Два года назад братец Феликс решил вернуться в Мурманск; родители тяжело переживали его решение. Ведь они едва унесли оттуда ноги – какой удар по их самолюбию! Они до сих пор с трудом говорят об этом со мной и даже друг с другом. Хотя с появлением моего внебрачного сына проблемы брата, похоже, не так сильно волнуют их.
Мама поворачивает ребёнка так, чтобы Феля мог разглядеть его лицо. «Посмотри, какая тёмная у него кожа. И этот пушок на голове, – говорит мама. – Надя скрывает от нас, кто его отец. Ты спросишь у неё? Это важно. Какая у них семейная история? Что в анамнезе? На что стоит обратить внимание?»
– Кто отец? – машинально повторяет папа, хлопая дверцей холодильника. – Он претендует на ребёнка?
– Ребёнок в порядке? – голос Фели звучит так отчётливо и громко, словно он в соседней комнате. – Привет, Надюха, – машет он рукой, заметив меня раньше, чем мама с папой. – Поздравляю!
Подойдя к смартфону, я вижу, что он говорит из спальни весьма современной квартиры, за ним яркая синяя стена без обоев, на полу в горшке большое растение. Не помню, как давно я не говорила с Феликсом, и удивляюсь, что он сейчас выглядит так хорошо. Я всегда представляла его тощим подростком с жирной лоснящейся кожей. Однако ему тридцать три, у него светлые волосы до плеч и розовая сорочка. Трудно понять по маленькому экрану, но его лицо выглядит более сытым, что ли, более довольным, чем раньше, и дружелюбно-открытым.
– Ну и каково это – иметь ребёнка?
– Его нужно срочно вынести на улицу. Надя ушла в спячку. Она держит ребёнка взаперти, – отвечает за меня мама.
– Сплошной восторг, разве не видишь? – говорю я Феле.
Он меня понимает, но старается не улыбаться слишком широко, чтобы не обидеть маму.
Заслышав мой голос, малыш вякает и дёргает головой, словно случилась беда. Я забираю его у мамы – она устала и сдаётся без боя. Плюхаюсь на стул рядом с ней и задираю футболку.
– Ты испортишь его, если будешь кормить при каждом писке, – маме никак не сдержаться.
– Так кто же отец? – спрашивает Феля, поглядывая на меня с нежной улыбкой. Как будто знает, что я сейчас скажу, и специально подыгрывает мне.
– Его зовут Карим, – как бы между прочим кидаю я. – Не знаю, какие у него болезни, кроме разве что приятной внешности.
– Карим? Карим, что? – Отец замирает. Ставит стаканы с апельсиновым соком передо мной и мамой, но движение выходит слишком судорожным, и немного сока проливается на стол. – Ребёнку нужно сделать обрезание, – вдруг выпаливает он. – Скажи ей, что потом будет очень больно!
Феля качает головой. Про обрезание, которое ему пришлось сделать после нашей иммиграции по еврейской линии, ему вспоминать не хочется.
– Мне пора на работу. Вы ведь сможете договориться друг с другом без меня?
Я не сомневаюсь, что Феликс на моей стороне, он смотрит на меня и говорит со мной по-английски, но мама наверняка считает, что он обращается к ней.
– Мы справимся. Надень куртку, – следует очередной совет. – На улице всегда холоднее, чем кажется.
– Уроки английского? – В последний раз, когда мы с ним общались, он преподавал в колледже английский.
– Делаю перевод для нефтяной компании. Видишь? – В доказательство Феликс указывает на свою сорочку.
– Кроме шуток?!
– Конечно, шучу. Но на минутку ты поверила, признавайся? – Феля смеётся. – Пока, Антон! Это твой дядя. Поговорим позже, ладно?
После этого разговора моя квартира становится слишком тесной для родителей, они топчутся в ней, как медведи в клетке. Папа принимается забавлять Антона погремушкой, которую они с мамой отобрали у внуков своих соседей, и трясёт ею с такой силой, что, будь Антон постарше, ему захотелось бы увернуться.
– Спасибо, что навестили. Теперь у нас есть всё, что нужно, – говорю я родителям. – Боюсь, что вам тут слишком жарко.
Мама не понимает намёка.
– Нам нужно вытащить тебя отсюда. Пошли в парк. Малыш, кажется, готов снова поспать. Идеальное время.
При мысли, что придётся спускаться на лифте вниз, выползать на улицу, раскалённую солнцем до такой степени, что она напоминает разогретую духовку, у меня темнеет в глазах. Кажется, вот-вот вырвет. Мне хочется опять спрятаться в ванной, но не приходит в голову, как выпроводить их из квартиры.
– Хорошо, – бормочу я сквозь зубы. – Пошли. Мы с Антоном проводим вас до метро.
Проспект-парк в нескольких кварталах от моего дома – до сих пор я обходила его стороной. Пока не было Антона, если я и выбиралась из дома, то куда-нибудь развлечься: в бар, в ресторан, в кино. Даже в спортзал не заглядывала. Снаружи, как я и думала, всё хуже некуда. Воздух не ровён час закипит. Малыш начинает скулить, солнце светит ему в глаза, он жмурится, дёргаясь всем тельцем в своём невероятно тёплом и тяжёлом автомобильном кресле, поставленном на рессоры коляски. Мама развешивает одеяльца, которые взяла с собой, чтобы укрыть его от солнца, – это помогает, но он всё ещё подёргивается.
– Антону плохо в автомобильном кресле, – комментирует папа. – Ему нужна лежачая коляска. Вот такая, смотри, – и он указывает на встречную пару с ребёнком.
Людей на улице полно, – ума не приложу, что заставило их выйти на улицу, если дома у них исправный кондиционер. Можно подумать, что сейчас суббота или воскресенье. В парке туристы делают селфи на фоне деревьев и травы, зачем им это – мне невдомёк, но хорошо хоть, они заняты собой и не обращают на нас внимания. В тени деревьев тоже едва ли спасёшься от жары. У родителей такой вид, будто это место им знакомо и они вышли на прогулку, держась известного им направления, но это не так. Отец везёт коляску, мама берёт меня под руку, и мы чуть отстаём от отца.
– Не уверена, что Феликс всё ещё преподаёт английский. Не понимаю, чем он занимается. Сказал мне, что получил расчёт.
Маме явно неудобно. Она останавливается, вынимает из сумки коробочку с лекарствами и глотает таблетку. Я всегда поражаюсь её умению глотать таблетки, не запивая водой. Она снова цепляется за меня и подталкивает, чтобы я шагала вперёд.
– Вот съездила бы ты в Мурманск прошлым летом, как я тебя просила. Но ты же у нас всегда так занята! Теперь понятно чем.
Мама хочет сказать, что я спала с кем попало. У меня нет сил реагировать.
Парковая дорожка петляет: детская площадка, собачья площадка… Раньше мамины слова меня ранили бы, но сейчас… Оправдываться? Бросаться защищать Карима? Нет, сейчас мне не до него, слишком много вопросов, нескончаемых забот, а у меня нет ни ответов, ни сил. Не знаю, хочу ли я, чтобы Карим стал частью жизни ребёнка, есть ли у меня право скрывать сына, если отец хочет видеть его? А что с Галей? Мы раньше дружили, следует ли мне хоть как-то с ней объясниться? Я вынашивала ребёнка, а казалось, вынашивала обиду – почему Карим не остаётся со мной. Даже говорила ему, чтоб держался от нас подальше; но сейчас… сейчас я пропала, мне нужна помощь.
Антон засыпает, и папа замедляет шаг, чтобы идти с нами рядом.
– Мы не знаем, Надюша, как помочь тебе и твоему брату, – сетует теперь он. – Возможно, нам следует поехать помочь Феликсу, но как оставить тебя с ребёнком? Не знаю, когда и что мы сделали не так. Большинство детей помогает своим старым родителям. Но вы с братом не осознаёте, как тяжело нам становится; вы не желаете знать о наших переживаниях.
Я не отвечаю. Слушаю, как колёса коляски шуршат по асфальту. Братец сбежал, а я попалась, и что бы я ни сделала, ничто не заставит родителей видеть во мне независимого человека с собственной судьбой.
– Не хочу, чтобы ты волновалась, но твоей маме может потребоваться операция на сердце, – продолжает отец. – Ты не заметила, какая у неё одышка? Мы ходили к врачу два дня назад, ей назначили анализы. Боюсь, придётся заменять один или два клапана.
– Ничего ты не знаешь, – говорит мама. – Не пугай Надю. Ещё ничего точно не известно. Возможно, это последствия пневмонии. Попробуй быстро восстановиться после таких вещей, в моём-то возрасте.
Она не спеша проговаривает эти слова, но я слышу, как от паники у неё перехватывает дыхание. Пневмония. Мама перенесла её зимой, несколько месяцев назад. Попринимала антибиотики и поправилась за пару недель.
Теперь мы молчим. Я заглядываю под полог и вижу спящее личико Антошки – оно красное и потное, но спокойное. Голоса людей, детские крики, шум скейтбордов, колокольчики продавцов мороженого не беспокоят его. Мы проходим какой-то луг, где народ устраивает пикники. Рядом парень играет на банджо, другой подыгрывает ему на металлическом барабане. Я молча шагаю под конвоем родителей; кажется, невозможно находиться дальше от этого праздничного веселья. Почему мы втроём, нет, вчетвером, если считать брата, застряли в прошлом, словно вмёрзли в глыбу льда? Ребёнок вытравил меня из моей взрослой жизни. Куда кануло всё, что случилось между моим детством и его рождением? Будто нет и не было друзей, коллег, интересов, связывающих меня с внешним миром, точно я сама, запертая заботами в кругу семьи с её древними страхами, вдруг снова стала маленькой девочкой.
– Тебе было столько же, сколько сейчас Антону, когда мы вернулись в С. из больницы в Мурманске, – читает мои мысли отец. – Тогда новорождённых не давали матерям сразу, их сначала держали в детской палате, наблюдали. Твоя мама сама врач, но считала, что надо следовать общим правилам. Через две недели, когда тебя ей отдали, ты не хотела брать грудь. Она из кожи вон лезла, только бы ты стала сосать.