Вместе со всеми я вернулась обратно в наш многоквартирный дом, на скромные поминки. Я думала о Тайсоне, о той семье в Safeway и о своей дочке, которая покрасила волосы в розовый цвет и перестала со мной разговаривать по дороге из школы домой, как бывало. Хозяин щенка тоже пришёл и всё время держал щенка на руках: то ли защищал его от нас, то ли искал в нём утешение, а может, и то и другое. Я выставила на стол в качестве своего вклада непочатую бутылку виски. Конечно, эмигрантскую болезнь не вылечишь алкоголем, но я не оставляю попыток. Плеснула себе и машинально отправилась на кухню, нашла солонку, высыпала немного соли себе в стакан. Получилось как соль на рану. Но нельзя же, чтобы всё это прошло совсем незаметно.
Как вода
Мне почти сорок два, у меня счастливый брак. Двое детей. Мы живём в университетском городке в Южной Калифорнии, у мужа в местном университете постоянное место профессора на кафедре метеорологии, я работаю ассистентом на кафедре иностранных языков и литературы. Преподаю русскую литературу в контексте мировой культуры. И хотя я уехала из Советского Союза почти тридцать лет назад, мои корни по-прежнему значат для меня очень много. Когда меня спрашивают, откуда я родом, с гордостью отвечаю – из Ленинграда.
Мне было пятнадцать, когда родители против моей воли увезли меня в Нью-Йорк. Это «против воли» приводит в замешательство большинство моих американских друзей. Они просят растолковать. Но как? Ведь каждый вкладывает в воспоминания о доме что-то своё. Я делаю попытку поделиться своими единственным доступным мне способом – рассказываю истории.
Представьте, что вы сидите на галёрке в театре; задолго до вашего появления на свет он был настоящим дворцом, но сейчас половина кресел разваливается, штукатурка облупилась, на балконных балюстрадах зияют дыры от вывалившихся балясин, а когда действие начинается, занавес застревает. Выходит рабочий в синем комбинезоне, дёргает его и открывает сцену. Вам пятнадцать, слева от вас сидит подруга, с которой вы знакомы с десяти лет, справа другая – с ней вы дружите с шести. Поход в оперу – школьное мероприятие. На сцене сопрано признаётся в любви к баритону. Она в своей комнате, сконструированной по самым что ни на есть подлинным эскизам XIX века, только без четвёртой стены. Она пишет ему письмо, где описывает свою страсть, она мечется, не в силах понять, что уготовила ей судьба: благословение или проклятье. Она сознаёт, что, открывая сердце, преступает все границы приличий, и умоляет отнестись к её исповеди с пониманием. Вы прекрасно знаете, что кончится всё это плачевно, и всё же на мгновение музыка захватывает вас и наполняет надеждой.
В полном отчаянии она бросает перо на стол – и… стол падает. Вся спальня с треском и шиком медленно рушится на сцену – чудом не на певицу. Пыль столбом! Сопрано невозмутимо продолжает петь, признаваясь баритону, как бесконечно она ему доверяет.
На галёрке ваша подруга слева заходится от смеха, да так, что кресло под ней подкашивается и она грохается вместе с ним на пол – снова шум и новый взрыв смеха. Какая катастрофа! Какая удача! Опера уже настолько мертва, что буквально разваливается на части. И в тот же миг она превращается в сказочную фантасмагорию формального искусства, ибо голос сопрано, изо всех сил пытаясь передать нечто невыразимо важное этим сгрудившимся в темноте варварам-подросткам, воспаряет над руинами.
И представьте, даже тогда, в пятнадцать, я хорошо понимала, что радость, которую мы испытывали с подругами, была оборотной стороной кошмара, рождённого из зрелища деградации и распада. Звезда взрывается, империя рушится, огненный шар прожигает небо. Наблюдать такое событие – удача, которая может выпасть раз в жизни. Правда, она может обернуться пламенем, жаждущим пожрать всё, что тебя окружает, и навсегда опалить сердце. Шёл девяностый год. Забыть такое невозможно, предсказать, чем обернётся будущее, было нельзя.
Сегодня 9 июня 2017 года. Несколько дней назад по социальным сетям разошёлся мем, где люди вспоминали самые смешные эпизоды своей жизни, и я рассказала об этом ленинградском спектакле – хотела описать только комическую сторону, но для американских друзей, не знакомых ни с Пушкиным, ни с оперой, пришлось изобразить всю сцену в подробностях. Многие мои коллеги любят ругать социальные сети, я же охотно пользуюсь ими, чтобы поддерживать связь со старыми друзьями. Особенно актуально это стало в последние годы, когда мы с мужем переехали с Восточного побережья в задыхающийся от машин калифорнийский городок и оказались в плену дорожных пробок.
Я с удовольствием отметила, что подруги, которые вместе со мной слушали тогда оперу, увидели мой пост и отозвались на него. Первой откликнулась Екатерина: «Удивительно, как я сама тогда осталась цела. Я так вцепилась в подлокотник, что занозила себе руку. Нам ещё повезло, что мы выбрались оттуда живьём». Катя – юрист, с годами она становится всё более нервной. Ей выпала трудная судьба: вскоре после университета она вышла замуж за нашего одноклассника, родила дочь, развелась и вышла замуж за другого одноклассника. От него у неё тоже дочь. Обеих зовут Евгениями – вероятно, она позволила мужьям самим выбирать имена. И ей это не кажется смешным. Скорее всего, тут нет никакой связи с Евгением Онегиным.
Таня, моя подруга с детсадовских времен, та, что на спектакле сидела от меня по правую руку, стала биологом и вышла замуж за коллегу из Норвегии. Работает микологом, живёт за полярным кругом, её дочери – она на год младше, чем моя старшая, – в этом году исполнится шестнадцать. Таня тоже ответила на мой пост. Её послание настигло меня, как письмо в бутылке, вынырнувшей из-под обломков нашего детства. Она написала: «Отлично помню тот день! Ты всю дорогу смешила меня. Уже не помню в точности, что тебя так развеселило, но я не могла оторваться, всё слушала открыв рот, как ты прикалываешься над спесивым Онегиным. Тогда-то я и влюбилась в тебя».
Я обомлела, когда до меня дошли её слова.
– Как это прикажешь понимать? – отстучала я.
Она ответила… часов через восемь… ох уж эта разница в часовых поясах.
– Так и понимай.
– А подробнее?
– Куда уж подробнее. Обсудим как-нибудь при встрече.
О чёрт, о чём она говорит? Намекнула и сразу на попятную – меня почему-то сильно смутили её слова.
Три дня я просидела перед компьютером, разбирая студенческие работы, просматривая социальные сети и пытаясь отвлечься среди историй малознакомых людей. Дети с мужем отправились в каньон на маленькое горное озеро и оставили в моём распоряжении если и не полностью свободный рассудок, то, по крайней мере, весь дом. Я исправила склонение у сотни русских прилагательных, отредактировала вид и спряжение у двух сотен глаголов и наконец-то узнала все последние сплетни о платоническом романе между Путиным и Трампом.
Неужели Таня намекает, думаю я, что испытывала ко мне физический интерес, что она желала меня душой и телом? И почему она призналась только сейчас и по такому случайному поводу? Скорее всего, она хотела сказать, что любит меня как друга. Это не новость. Конечно, я тоже люблю её. Мы подруги, мы дружили все эти годы и не раз, случалось, вспоминали детство, а растущие Катькины странности связывают нас ещё больше. Я до сих пор в шоке: зачем она назвала обеих дочерей Женями? Что за манера ставить на детях метку, лишний раз напоминая о непроработанных травмах матери.
Кажется, единственное, что мне остаётся, – это сидеть и наблюдать за естественным ходом событий. Надо полагать, Таня не вкладывала особого смысла в свои слова. Но чем дольше я думаю, тем больше деталей всплывает из прошлого: случайное прикосновение, взгляд, неожиданно нежное слово – их можно по-разному истолковать. В третьем или четвёртом классе мы с ней сочиняли историю про нас троих: Катя, Таня и я строим дом на далёком острове в Северном море и живём там, охотимся, ловим рыбу, собираем грибы-ягоды. Она рисовала карты острова, я проектировала дом. И я совсем не удивилась, когда Таня отправилась в эту свою первую экспедицию в Арктику. Уверена, что ею безотчётно руководили наши старые фантазии.
Всё же звоню Тане по скайпу и, пока мой компьютер имитирует тональный набор, всматриваюсь в её снимок на аватарке: с возрастом она сильно похудела; в её профиле всегда было что-то птичье, а в последнее время черты лица ещё больше заострились, словно отчеканились. Она не отвечает. Занята? Не хочет разговаривать? И то и другое, решаю я и пробую представить, как я ласкаю её губы своими, прижимаюсь к свитеру, под которым чувствую тело, – такое часто можно увидеть здесь, в Калифорнии, – по-моему, ей это нравится, она льнёт ко мне.
Выключаю скайп, выключаю компьютер, иду в гостиную, включаю и выключаю телевизор. Полдень, на улицу не выйти – слишком жарко. Сейчас эта калифорнийская пустыня кажется особенно несуразным местом. И всё-таки это дом! Дети возвращаются домой сегодня вечером и ждут, что я буду расспрашивать об их приключениях.
Возможно ли, что Таня действительно намекала на любовь девушки к девушке. Не может быть.
Нет, точно, я сошла с ума. В сорок два впервые сподобилась представить, как могла сложиться моя жизнь, если бы в пятнадцать мне было известно, что женщинам не обязательно выходить замуж. Что они могут любить друг друга, жить вместе и вместе растить детей. Если бы знать, хотя бы понаслышке, что где-то есть женщина, открыто живущая с другой женщиной, – как это повлияло бы на меня? Или повстречать женщин, которые совместно воспитывают детей, или услышать, что хотя бы один человек, отзываясь о женщинах, которые любят женщин, вместо привычных «блажь», «извращенки», «какая мерзость» или просто «бедолаги» говорит что-то другое.
Память подсовывает полузабытый образ из девяностых – что-то, что я подглядела? навязчивая фантазия? обрывок фильма? – две девушки взасос целуются в тёмном, плохо отапливаемом подъезде незнакомого дома. Слабея в коленках, опускаются на бетонную лестницу, вздрагивают всякий раз, когда слышится шум открываемой двери. Они ищут близости друг у друга как защиту от возможного вторжения, греют ледяные пальцы во впадинках груди друг у друга, находят соски, руками, губами пробиваются сквозь слои тёплой одежды к клиторам друг друга.