– Во-первых, я не юристка и ни за что ею не стану, если не сдам экзамен. А во-вторых, нет, это не имеет никакого отношения к твоей сестре. Ну то есть да, мне с нею скучно, но не в этом дело… С неё всё начиналось, с Сары Наумовны… Когда-то она дала моему отцу послушать «Иисус Христос – суперзвезда». Один из её бывших учеников контрабандой провёз бродвейскую запись в Советский Союз. Можно сказать, из-за неё отец влюбился в рок и решился на эмиграцию…
– Издеваешься? – Эбби кладёт вилку.
Я отступаю.
– Ты права. Наверное, это скорее грустно, чем смешно. Ты бы видела её квартирку – всё равно что побывать в Ленинграде. Совсем крошечная, но в центре – пианино. И книги. И она бережёт эти старые бродвейские записи, вывезенные из Союза. Их так трудно было достать – ей и в голову не пришло расстаться с ними при отъезде, хотя она и уезжала в Нью-Йорк. Правда, тебе бы стоило к ней заглянуть.
– Ну и запланируй себе поездку в Гаррисберг после экзамена. Если это так важно для тебя.
Эбби встаёт и собирает посуду. Стряхивает с тарелок куриные кости и загружает посудомойку, сверхделикатно – не дай бог звякнуть. Мне бы нужно помочь ей убрать со стола. Куда девать оставшийся кусок пирога: упрятать в холодильник или оставить на столе? А вдруг ей захочется съесть его попозднее? Она не допила вино. Не знаю, как вести себя, когда у неё такое настроение.
Это настолько в её духе: сделай либо так, либо так. Прими решение. Купи билет и поезжай. Если не получается выкроить время, значит, не больно-то и хотелось. Я тоже пыталась так действовать, и что выходит? В итоге верх всегда берёт обычная жизнь с её глупой чепухой, а всё, что имеет значение, по-настоящему имеет значение, остаётся за бортом. Посмотришь на календарь и ужаснёшься. Какая-то жуткая компьютерная матрица: моя работа раскрашена розовым, учёба – оранжевым, расписание Эбби – синим. Чтобы втиснуть туда такой вот тихий вечер, как сегодня, нам пришлось запланировать его месяц назад. И на что мы тратим своё время?
Я допиваю бокал и говорю: «Тебе легко сказать, езжай. Ты забываешь, что я не вожу машину. Автобусом из Филадельфии займёт полдня». Да, я расстроена, а до Эбби доносится разве что: бу-бу-бу, – если за шумом льющейся воды она вообще что-нибудь расслышит.
Сару Наумовну я, наверное, зря приплела, но всё же мы встретились с ней в важный момент моей жизни. Летом 2003 года, когда я окончила университет Темпл в Филадельфии и поехала в Гаррисберг к Саре Наумовне, ей было около семидесяти. Мне тогда очень хотелось вернуться в Россию. Родители, разумеется, были в ужасе и умоляли меня устроиться на работу. В конце концов, я заключила с ними сделку: они оплатят мой трансатлантический перелёт, а я сначала попробую окунуться в русский мир здесь, а там уж решу. В том же социальном доме, где жила Сара Наумовна, нашлась для меня работа, не слишком, правда, приятная, – уборка квартир. Она изматывала меня и физически, и морально; мыть полы и чистить туалеты с кухнями – ещё полбеды! Большая часть жильцов была родом из городов и весей бывшего Союза, и мне постоянно приходилось выслушивать, как я неправильно всё делаю и как надо нагибаться, в каком направлении двигать шваброй и как выливать грязную воду.
По вечерам Сара Наумовна закатывала ужины в русском стиле: обязательно из трёх блюд и непременно с укропом и петрушкой. У неё было много друзей среди соседей, и за обеденным столом всегда было ни сесть ни стать. После чая хозяйка садилась за пианино. До Ленинграда она жила в Белоруссии и знала множество песен – классических и популярных – на русском и украинском, на белорусском, идиш и даже на немецком. Её гости, по большей части женщины того же возраста или постарше, просили играть всё, где можно подпевать: народное, бардовское, арии из мюзиклов и хиты из кинофильмов, частушки, военные песни, даже лагерные, с непристойностями, но в исполнении Сары Наумовны они никогда не звучали пошло. Каждая песня тянула за собой историю, из каждой истории рождалась новая песня. Она начинала петь, и остановить её было невозможно чуть ли не до девяти вечера, когда по правилам их многоквартирного дома наступало время сна.
Когда же после трёх месяцев, проведённых у Сары Наумовны, я наконец-то попала в Петербург, мне пришлось помыкаться с регистрацией и с поиском комнаты в приличной коммуналке, тут же я подхватила простуду, вслед за тем на собственном опыте узнала, как «приятно», когда тебя лапают в метро. Потом, когда я всего лишь попыталась записаться в районную библиотеку, а библиотекарша встретила меня неприязненно, то есть попросту сделала вид, что не понимает моих вопросов, я быстро сдулась – короче, не прошло и месяца, как я вернулась в Штаты. Ничто в России тех лет не перекликалось с миром, который приоткрылся мне у Сары Наумовны.
Позже я перезванивалась с ней. Пока не покинула Восточное побережье, я часто бывала у неё, включая ту незабываемую поездку, когда в гей-баре встретилась с Эбби. Несколько лет назад что-то переменилось. Я позвонила, и Сара Наумовна не сразу узнала мой голос. «Как, вы сказали, вас зовут? По какому поводу вы звоните?» Я заподозрила, что у неё начинается деменция. Прошло несколько месяцев, пять или шесть, с тех пор как я говорила с ней в последний раз. И правда, неплохо бы сейчас навестить её, сказать спасибо за поддержку в то время, когда я пыталась встать на ноги и понять, на каком континенте строить жизнь. Но понимает ли она, что с ней творится? Напугана ли? Я даже не уверена, что она ещё способна музицировать. А если нет?
Я гоняю кусок пирога взад-вперёд по тарелке и жду, не проронит ли Эбби хотя бы слово. Пора уже чистить зубы, надевать пижаму и разогревать в микроволновке грелку с рисом, которую она любит класть в ноги, когда засыпает. И хочется погреться в душе, как в детстве, на ночь глядя. Я всё ещё надеюсь, что она оторвётся, наконец, от раковины, повернётся и скажет что-нибудь вроде: «Прости. Я знаю, что ты очень любишь своих русских друзей. И не будем ставить вопрос: или они, или свадьба. Давай подумаем, как можно сделать и то и другое». Её молчание парализует меня.
Эбби допивает вино и идёт в ванную, проходит мимо – на меня не глядит. Когда на Эбби находит, она действует как заведённая. Тщательно чистит зубы перед зеркалом сначала ниткой, потом щёткой, туда-сюда – ровно две минуты, писает, спускает воду, потом моется, ополаскивает лицо холодной водой, вытирается, накладывает крем, уходит в спальню. А я-то надеялась, что получится объяснить про Сару Наумовну.
Нечего делать, приходится брести вслед за Эбби.
– Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты была счастлива, – говорю я ей. – Скажи мне, почему тебе так дался этот девичник? Всего лишь один вечер, это единственное, о чём я тебя прошу, – умоляю я. Эбби всё ещё слишком расстроена, чтобы говорить. Она проходит в гардеробный закуток и выбирает наряд на завтра: рубашка в горошек, которая нравится детям, брюки на резинке – она их носит, когда ей кажется, что она набрала вес. Я вижу, что она не становится на весы; а когда чувствует себя подтянутой, взвешивается и утром, и вечером. Я жду, что она скажет хоть что-нибудь. Смотрю на часы – 23:08. Зеваю – и мне становится страшно: полномасштабная ссора может затянуться до часа, двух ночи, а мне наутро нужна свежая голова. Партнёр, на которого я хочу произвести впечатление, пригласил поприсутствовать на встрече с новым клиентом. От того, как я себя покажу, зависит моя карьера в фирме.
Сара Наумовна, думаю я. Её крашенная хной оранжевая голова парит над клавишами, а выцветшие голубые глаза устремлены на меня. В её квартирке, как и в большинстве квартир в их доме, не было кондиционера, по вечерам там бывало как в парилке. Помню, что в дневное время мне приходилось оставлять на себе одну лишь микроскопическую майку. Ещё я помню, как сижу у неё на диване, пью чай и обливаюсь потом, пот капает со лба, разъедает глаза. Старухи жаловались на жару и всё же закрывали окна от «сквозняков». Ночами мне казалось, что на меня нападает тропическая лихорадка. Утром просыпалась от запаха чего-то скисшего и затхлого, с ломотой в спине и тяжестью в руках, точно сама себя втащила на гору. Когда и почему я стала вспоминать то лето, проведённое у Сары Наумовны, как нечто светлое? Я ведь и музыку-то не особенно люблю. Отец говорит, что, должно быть, медведь наступил мне в детстве на ухо. Кто-то сфальшивит, я и не услышу.
Я сижу на своей стороне кровати, с наслаждением ощущая прохладу и мягкость простыней, покой и уют от спущенных жалюзи – Эбби настояла, чтобы мы раскошелились на жалюзи. Мне жалко, что из-за её кулинарных затей оказалась убитой большая часть дня. Что поделать, Эбби любит готовить. Это один из множества способов, которыми она превращает скромное жилище в наш дом. Мне нравится.
– Хорошо, я не поеду к Саре Наумовне, – говорю я Эбби. – Если это так важно для тебя, я поеду с тобой. Но ты должна объяснить, как мне быть со всеми этими девицами. Громогласно объявить себя лесбиянкой? Или постараться не выделяться? Чего ты хочешь?
Эбби начинает плакать. «Ну что? Что случилось?» – Она не отвечает. Забирается в обуви на кровать и со слезами раскачивается взад-вперёд. Я стою рядом, опустив руки, и мне страшно. Я не знаю, не имею понятия, что ещё ей нужно и что мне делать. Я хочу сказать, что я только что предложила ей всё.
Нет здесь сокровищ!
Няня сына предупредила меня за две недели. Ей исполнилось двадцать, и она хочет попробовать себя в ресторанном бизнесе. Последний день её работы у нас был в пятницу – я умоляла её остаться подольше, но вот-вот начнётся туристический сезон, и она нужна им немедленно. Сыну три года, она сидела с ним по вечерам почти два года. А я на восьмом месяце беременности вторым ребёнком. Я всерьёз рассчитывала на эти часы после работы, чтобы успеть до родов привести свой дом и рассудок в порядок. Мой сын, что называется, активный ребёнок: он находит в парке ветку и воображает себя ракетой, представляется удочкой и хочет, чтобы я превратилась в кита, потом, чтобы я стала акулой и напала на него, а потом, чтобы я стала подводной лодкой и меня атаковала акула. Тут ветка превращается в мачту парусной лодки, и он требует, чтобы я сильно толкнула его, сильнее, ещё сильней, чтобы заставить лодку двигаться вперёд, – и я не могу просить пощады, не могу взять тайм-аут. Если я рухну на скамейку и попытаюсь отсидеться, я сама стану парусником; последнее, что мне удаётся запомнить, – это мачта, прорастающая сквозь блузку, и пират, который карабкается на борт, взбирается на палубу и начинает ерошить мне волосы в поисках клада.