Ходики
На веранде у бабушки висели старенькие часы с гирями. Ходики. Чтобы их завести, надо было оттянуть одну из гирь вниз почти до самого пола, и тогда следующие двенадцать часов можно было наблюдать, как вторая гиря едва заметно спускается навстречу первой, вытягивая за собою длинную цепь.
Летом привилегия заводить часы доставалась мне. Бабушка неотступно следила за исполнением графика: заводить следовало ровно в восемь часов пять минут утра и в восемь часов пять минут вечера! Вечерний завод служил мне сигналом отправляться спать. Оттянув грузик до предела, я желала бабушке спокойной ночи и оставляла её одну.
Бабушка проводила вечера на веранде, сидя в кресле и латая одежду. Ходики висели у неё за спиной.
Я лежала в комнате, отделённой от веранды тонкой перегородкой, и изо всех сил старалась не обращать внимания на звеневших над головой комаров.
«Тик-так», – доносился с веранды мерный стук маятника.
«Тик-так», – ползла вниз гиря.
Бабушка уверяла, что ей не нужно так много спать. Иногда, просыпаясь в полумраке северной ночи и высовываясь из-под одеяла, я наблюдала, как бабушка лежит на своей высокой кровати у противоположной стены и вытянутой вверх тонкой сухой рукой ловит комаров бесшумными и быстрыми движениями.
По утрам бабушка часто давала мне поспать подольше. Я открывала глаза в пустой комнате и постепенно осознавала, что часы на веранде тикают с особым азартом. Звук их эхом разносится по дому и заряжает застоявшийся воздух тревогой, точно предупреждает: ты пропустила что-то важное. Пол возле бабушкиной кровати усеян комариными трупиками. Сама бабушка давно уже в огороде, пропалывает грядки. Только проливной дождь мог заставить её сидеть дома. Раз работа есть, она должна быть сделана, а работа у нас никогда не иссякала.
Я не спешила объявлять о своём пробуждении. Пока меня никто не трогал, я могла посидеть в бабушкином кресле и почитать или помечтать под неумолчное тиканье часов.
У нас было двенадцать соток, полностью засаженных картошкой, редисом, яблонями, смородиной и ещё кучей всего, что требовалось обрабатывать. Одной бабушке это было уже не под силу. Но к сентябрю я всегда возвращалась в Ленинград, в школу. Родители брали у друзей машину и отвозили меня и банки с вареньем и солёными огурцами домой.
Наступал момент прощания.
Такой я и запомнила бабушку: вот она сидит в кресле под часами, одна гиря опускается, словно пытается коснуться её волос, а другая поднимается, приближаясь, но так никогда и не добираясь до корпуса часов. До сих пор везде, куда бы меня ни заносило, если вечером я замечаю, что на моём компьютере или телефоне высвечивается восемь часов пять минут, я думаю о бабушке, о том, как она должна встать и сама потянуть эту гирю вниз.
Обмен подарками
Подарок на корпоративной вечеринке напомнил Саше о том времени, когда ей было немного за двадцать и её приняли на работу дата-аналитиком. Тогда они с сослуживицей по имени Джейми частенько забегали в посудную лавку по соседству, чтобы хоть немного отвлечься.
Дело было в Бостоне – ещё до того, как Саша перебралась в Окленд. В обеденный перерыв они с Джейми спускались на лифте на первый этаж, переходили улицу и принимались хихикать, приближаясь к витрине при входе в магазинчик под вывеской из затейливых металлических букв:
– Раз уж мы все из себя такие французы, нам следует писать курсивом. Прямой шрифт пригоден только для плебеев!
Обычно заводилой была Джейми, но и Саша не отставала. Несколько лет назад они с родителями эмигрировали из Советского Союза, и ей никак было не взять в толк, зачем на кухне нужно что-то ещё, кроме острого ножа и сковородки.
Магазин приветствовал их букетами кухонных лопаток и деревьями с прихватками вместо листьев.
– Покупайте рукавицу с американским флагом на левую руку и с французским на правую, и тогда ваш багет выйдет непропечённым изнутри и подгорелым снаружи!
– О, шарман, шарман! Это как раз то, что я люблю! – Обе находили подобный стёб убийственно смешным и могли потешаться так часами. Все тёрки и резки, каждая для своего фрукта и овоща, затейливые открывалки для стеклянных и консервных банок, формы для приготовления яиц на плите и в микроволновке – всё могло служить им поводом для хохота, предлогом весело спародировать спесивых, самоуверенных обывателей, всерьёз считающих такие приспособления незаменимыми.
Саша ещё помнит ужимки, с которыми Джейми корчила из себя эксперта. Как она, бывало, откинет голову и улыбнётся этакой приторной улыбкой американского шеф-повара из телешоу: «Давайте я ещё добавлю в ваш бурбон несколько кусочков лимонной цедры с помощью этого ножа лимонного цвета. Нам-то всем хорошо известно, что без лимонной цедры бурбон на вкус – чистый шнапс! Нет, нет, вы не должны использовать нож цвета лайма, иначе ваш лимон превратится в лайм». Нескончаемая потеха.
Джейми, студентка музыкального факультета, спустя несколько недель бросила эту занудную работу в дата-центре. «Душа изнемогает! Попробую отыскать менее отвратительный способ зарабатывать на пропитание». Она предпочла играть на скрипке на свадьбах, на бат-мицвах и бар-мицвах[27]. Однажды Саша наткнулась на Джейми, когда та играла на площади у входа в Гарвард; разрешение на уличные выступления она получила, но вряд ли это приносило ей серьёзный доход. А ведь наверняка мечтала о большем. Саша не знала, что с ней случилось потом.
Сегодня на корпоративной вечеринке ей выпал в подарок набор из четырёх разноцветных микротёрок. Сашины губы растягивает улыбка, которая делается всё шире и шире. В этом году ей исполнилось сорок два. Саша окидывает взглядом украшенный конференц-зал и коллег, которые с увлечением обмениваются подарками. Кто-нибудь скоро откроет и принесённый ею пакет: блокнот с набором цветных ручек.
Некоммерческая организация, в которой они работают, борется против ископаемых видов топлива. Все люди в этой комнате ощущают себя преданными защитниками окружающей среды, и каждый из них в любой момент готов выступить с разоблачением культуры потребления и коррумпированной власти.
Один за другим сослуживцы разворачивают подарки, выслушивают пояснения, восхищаются и говорят спасибо. У них тяжёлая и неблагодарная работа, поэтому дружеское тепло и участие здесь – не пустой звук.
Улыбка на Сашином лице становится ещё шире, когда она представляет себя кухонной феей с двумя микротёрками в руках: одной для лимона и второй – для лайма. Она так и слышит голос Джейми: «Шеф-повар без профессиональных инструментов – это просто домохозяйка!» Но Саша сдерживает смех: будь это в другой день, её коллег повеселила бы история о Джейми, она наверняка бы им понравилась. Но не сейчас.
Что-то большое, как пузырь тёплого воздуха, возникает у неё в груди. Это любовь и изнеможение, ощущение тщетности и в то же время гордости за своё дело, понимание того, как далеко они продвинулись и насколько смехотворен их проект по сравнению с орудующими в мире силами зла.
Александр МелиховНичто не проходит
Рассказы Ольги Гренец разом разбивают стереотипные представления о женской прозе. В них нет ни капли сентиментальности, нет возгласов восторга или умиления – всюду царит точность и жестковатая аналитичность. В её мире нет мелочей – наблюдательность и напряжённость мысли всему придают глубину и масштаб. Её сосредоточенность на повседневности не порождает пресловутого мелкотемья: в её мире всё «малое», будничное всегда связано с чем-то «большим» – с историей, с судьбой, с прошлым – и, благодаря этому, обретает значительность символа.
Советское прошлое и в Америке всегда рядом.
«Неожиданно, сияя красной эмалью, из потока машин вырывается джип, он резко поворачивает влево и тормозит на пешеходном переходе прямо передо мной. По переднему крылу джипа большими серебряными буквами надпись: Rubicon, а за рулём парень, с которым я дружила в России ещё в девяностые, – тот самый, семнадцатилетний, сидит за рулём сейчас, в две тысячи восемнадцатом! Тот же непослушный чуб каштановых волос надо лбом. На рукаве толстого пуховика тает снег. Он наклоняется и через открытое окно протягивает мне кассету TDK – точь-в-точь такую, какими мы обменивались, когда были старшеклассниками».
Прошлое не прошло.
«И в сорок лет я не мудрее, чем в семнадцать. Как в юности, перехватило дыхание, и я не могу издать ни звука, а стоило бы сделать ему втык за то, что перегородил своим мастодонтом весь переход».
А может быть, ничто вообще никогда не проходит?
«Когда я была маленькая и мы жили с родителями-инженерами и старшим братом в одной комнате, я слышала, как они обсуждают странную теорию: будто бы прошлое, настоящее и будущее сосуществуют одновременно в разных частях многомерной Вселенной. Помню, как я лежала на своей зелёной кушетке, напрасно стараясь заснуть; да и как тут заснёшь, если неотвязно мерещится, что я не девочка, а старуха, живу за соседней дверью и никто меня не узнаёт. Трясясь от страха, я перелезала к родителям в постель, чтобы немного успокоиться».
Для Ольги Гренец ни один эпизод не остаётся самим собой, но всегда порождает идейные или образные побеги.
«Неподалёку от нашей двери роняло золотые листья дерево гинкго. Я убеждала себя, что ничего особенного не происходит – это Сан-Франциско, здесь всё безостановочно цветёт и опадает без внятных для меня, северянки, смен времён года. Я живу здесь много лет, но, как и прежде, ощущаю себя чужестранкой».
Сама же Ольга Гренец отнюдь не чужестранка на этой земле, она строит свой собственный индивидуальный мир поверх государственных границ и разъединяющих идеологий. Это и есть истинный либерализм, не привязывающий личность к партиям и государствам, ставящий духовный мир личности выше государств и коллективов.
Но не освобождающий от ответственности перед миром.