Шпаци опять бросает на меня взгляд, смотрит теперь серьёзно, но в конце концов давит на газ.
Ловлю своё отражение в стекле входной двери многоэтажки и глубоко вздыхаю. Родители ждут. Надо сделать над собой усилие, подумать о чём-то другом, расслабиться и придать лицу выражение: «Слышу, слышу. Но отвечать не собираюсь». «Держись, – говорю я себе, – не поддавайся на провокации, даже если отец раскритикует хлеб и вино, которые ты принесла, а мать будет приставать с новыми сайтами знакомств».
Нажимаю в лифте на шестнадцатый этаж, ставлю сумки на пол, достаю телефон и добавляю Шпаци вместо обычных двадцати сто процентов чаевых.
«Если твоя ирония превратится в навязчивую мелодию, вспомни обо мне», – пишу я в комментах.
«Шпаци, – думаю я, когда лифт останавливается с громким “дзинь!” и раздвигает двери. – Шпаци. Завтра я напишу ей, что будущее за Берлином. Возьми меня с собой. И она откликнется. Она ответит: “Хе-хе, ты милая и отчаянная, даю тебе второй шанс”». Слава богу, ответ придёт только завтра, потому что сегодня… сегодня за ужином с родителями она будет моим «ядерным потенциалом сдерживания».
Птица
Маша с мамой, беременной на тридцать девятой неделе, с бабушкой и дедушкой, которые прилетели из Тель-Авива в Сан-Франциско и собираются провести здесь полтора месяца, едут из аэропорта домой.
Маша за рулём своего универсала. Ей не хочется пороть горячку, но она должна поскорее вернуться, высадить родственников и подготовиться к вечернему семинару. Поездка длится бесконечно. Бабушка с мамой переругиваются на русском. У Маши неважный русский, и лучше бы ей и дальше не вникать в этот их базар, но тут она слышит, как бабушка бросает матери: «Ты губишь себе жизнь», и великолепно всё понимает.
Дедушка на заднем сиденье пускается в длинный анекдот. Мама последний раз огрызается на дедушку, переводит дыхание и повторяет за ним по-английски. Для Маши. «И вот приходит пора Аврааму вести Сарру в больницу… Ti dumayesh, eto k mestu, papa?» Мама переходит на русский, и Маше не разобрать, забавляет ли маму паясничанье деда или скорее расстраивает. Вполне вероятно, что, собираясь рожать, она не готова иронизировать на эту тему. Маша украдкой поглядывает на мать, но всё равно не может сказать наверняка. Мама ёрзает, теребит ремень безопасности, который сильно впивается в живот, и не смотрит на Машу.
– В самолёте рассказали, – оправдывается дедушка.
Мама продолжает переводить:
– Стало быть, у Авраама и Сарры должен родиться ребёнок. В больнице врач объявляет, что у них есть новый аппарат, который позволит отцу взять на себя часть схваток: «Хочешь попробовать? Не будь трусом, давай попробуй! Don’t be chicken, go ahead and try it».
– Don’t be a chicken, – поправляет Маша.
– Не будь занудой, – говорит мама. И деду: – Okay, davai dalshe.
Маша останавливается на красный свет и посреди перекрёстка видит птицу. Невзрачную городскую птицу с тусклым серым тельцем и взъерошенными перьями на шее. С птицей явно что-то неладное: то ли лапка сломана, то ли крыло. Она лихорадочно семенит, пытаясь выбраться из страшного места, но у неё ничего не получается, и она продолжает описывать круги, мешая движению по трём полосам. Зелёная стрелка горит над четвёртой, и машины, которым нужно свернуть налево, вынуждены объезжать птицу.
Светофор вот-вот переключится. Маша бросает взгляд на маму, в этот момент мама отворачивается. Маше видна мочка маминого уха, которая выглядывает из-под волны распущенных волос. Она не хочет смотреть на то, что сейчас произойдёт. Зелёная стрелка всё ещё горит. Маша поглядывает на бабушку и дедушку в зеркало заднего вида. Оба наблюдают за птицей. Дед, продолжая свою историю, вклинивается в пространство между водителем и пассажиром и загораживает, как думает Маша, жену. Бабушка откидывается на сиденье.
Мама переводит:
– Врач устанавливает шкалу боли на десять процентов и объясняет, что десять процентов, вероятно, больше того, что когда-либо испытывал Авраам. Но Авраам чувствует себя хорошо – боль не слишком беспокоит его. Врач настраивает машину на двадцать процентов. Авраам всё ещё в порядке, а Сарре намного лучше.
Деду должно быть видно, что происходит с птицей, но он не выдаёт себя ни единым словом – даже интонация его не меняется. Маша снова глядит в зеркало, и ей мерещатся слёзы в глазах у деда, мерцание влаги. Вернее всего, это ничего не значит, и Маша задаётся вопросом, не от него ли она унаследовала синдром слезящихся глаз: всякий раз, когда во время разговора она возбуждается, у неё текут слёзы. Но очень может быть, что дедушка просто устал после длинного перелёта.
Мама продолжает переводить:
– Поскольку Авраам чувствует себя хорошо, а Сарре процедура явно идёт на пользу, врач переключает устройство на пятьдесят процентов. Удивительно, но артериальное давление у Авраама в норме, он даже может говорить. Сарра рожает ребёнка, все ликуют, все счастливы.
Меж тем никто как будто не осознаёт происходящее прямо у них на глазах. Птица машет здоровым крылом, отрывается на несколько сантиметров от земли и падает обратно на дорогу. Маше нужна всего лишь минутка. Она готовится расстегнуть ремень безопасности, открыть дверь, подбежать к птице, подхватить её и отнести в безопасное место, но светофор переключается. Впереди три полосы поперечного движения. Птица исчезает под колёсами, затем, изуродованная, возникает снова, дёргается. Маша чувствует, как холодеют кончики пальцев. Она смотрит, не в силах отвести взгляда. Проезжают новые машины. Птица опять дёргается и замирает.
Мамин голос теряет всякую выразительность, но она продолжает переводить:
– Авраам, значит, и Сарра возвращаются домой и у входной двери натыкаются на мёртвого соседа.
Она замолкает. Маша догадывается: маме не нравится анекдот. Она находит его оскорбительным.
– Теперь, наверное, можно смеяться, – сухо говорит мама. Поворачивается к отцу и требует объяснений: – Ну и о чём это? Что ты хочешь сказать? Считаешь, мне надо было делать аборт? Chto ti imeyesh v vidu?
Свет всё ещё красный. Маше нужно как можно скорее домой. Дед объясняет шутку.
– It’s simple! Abraham wasn’t father, – говорит он по-английски. – Neighbor was father[5]. – Он хохочет и хлопает по подголовнику дочери, прежде чем откинуться назад. С торжеством, думает Маша. Бабушка вторит его смеху, Маша с мамой молчат.
Мама кладёт руку Маше на колено, и Маша поворачивается к ней, ища в мамином лице отражение собственных чувств, дружеского участия. Но мать не смотрит на неё. Она командует, словно Маша всё ещё учится водить машину: «Зелёный. Поехали».
Маша сбрасывает материну руку и жмёт на педаль. Она размышляет о том, что ожидает её будущую сестру. Кто-то, кроме неё, задумывается о малышке? Она делает зигзаг, чтобы не наехать на тело мёртвой птицы. Ей нужно без происшествий довезти всех домой.
Одуванчик
Один рассказ, недавно написанный Оз, был отмечен литературной премией, и, хотя он занял только второе место, его заметили. С ней связалась литагентка из Нью-Йорка. «Я прочитала ваш рассказ, он мне понравился. А нет ли у вас романа, которому нужен издатель?»
Романа у Оз не было, зато был ребёнок полутора лет от роду. «Он совсем как роман, – ответила она агентке. – Можно я пришлю его? Все говорят: раз начал ходить, значит, он уже не младенец. Скоро можно будет выпускать его на публику».
Агентка потребовала фотографию, и Оз отправила ей снимок, который сделала недавно в парке: малыш держит в руке белый одуванчик, светлые детские кудряшки на фоне заходящего солнца выглядят совсем как пушистый цветок.
Фотография агентке понравилась, и она попросила представить ей Одуванчика вживую.
Перед тем как отправить сынишку в Нью-Йорк, Оз внесла в его облик несколько последних штрихов. Она подстригла его, подрезала ногти и хорошенько искупала, стараясь выскрести все корочки из волос и смыть всю грязь с лица и ручек после детской площадки. Отрезала на ползунках следки и завязки на шапочке, чтобы та больше походила на бейсболку. Малыш стеснялся здороваться – она научила его давать пять. Вот только на горшок он сам ещё не ходил, и это сильно её беспокоило. Оз обратилась за советом к агентке, но та уверила, что сойдёт и так. Если Одуванчик подойдёт издателю, они быстро обучат его пользоваться туалетом. «Я часто советую авторам выставить напоказ один явный недостаток, чтобы сразу нашлось, за что зацепиться глазу, – писала она Оз. – Редакторам нужна работа, и, если не подкинуть им что-то совсем очевидное, они начнут копаться в деталях, которые лучше всего было бы не трогать».
Покончив со всеми приготовлениями, которые могли прийти ей на ум, Оз продемонстрировала малыша мужу. Разумеется, муж не слишком хорошо разбирался в издательском деле, но всегда был её первым читателем и давал дельные советы. Так и на этот раз – высказанные им житейски здравые соображения придали Оз уверенности, что она на верном пути. «Возможно, ты слишком коротко подстригла его, – заметил муж, перебирая волосы на макушке ребёнка. – А так всё просто отлично». Он попросил малыша показать ему пупок и принялся щекотать, пока тот не зашёлся от смеха. «Я буду скучать, – сказал муж, – но надеюсь, его скоро опубликуют, и мы опять с ним увидимся».
Оз прицепила к Одуванчику ремешок, чтобы тот не сбежал во время поездки, муж помог как следует запаковать, и вместе они отправили ребёнка в Нью-Йорк.
И приготовились ждать.
Наконец Одуванчик прибыл, агентка расписалась в квитанции и подтвердила, что в жизни он не хуже, чем на фотографии.
Через неделю от неё пришло письмо, где она сообщала, что ребёнок очень активен, полон неистощимой любознательности; она постарается представить его сразу нескольким издателям и как можно скорее назначить аукцион. Кстати, не подскажет ли Оз, нет ли у них какого-нибудь специального ритуала приготовления ко сну или заветного словечка, способного помочь Одуванчику угомониться и посидеть спокойно хотя бы несколько минут? Чтение книжек не помогает: он непременно хочет сам переворачивать страницы и просит показать кошек. «Не понимаю, о каких кошках идёт речь. Издатели – люди старой закалки, но они измотаны, – писала агентка. – Они привыкли иметь дело со знакомыми, хорошо управляемыми проектами».