— Ну вот что, — сказал я, — мы здесь только свет застим. Пошли отсюда.
И вот Джо остается заводить лебедку, а Ли идет за мной через просеку к краю леса. Там, где кончается порубка, лежат сваленные в кучу, сучья и вялые стебли дикого винограда. За ними поднимается еще не тронутый массив леса с вытянутыми верхушками деревьев. Эту часть лесосеки я люблю больше всего. Она напоминает мне наполовину сжатое поле там, где за убранной полосой начинается стена еще не скошенной пшеницы.
Позади затарахтела лебедка. Я оглянулся. Джо сидел, как нахохлившаяся птица, на высоком сиденье, вокруг которого, как прутья из гнезда, торчали рычаги, тросы и провода. Радио располагалось рядом, его звук то доходил до нас, то вновь перекрывался шумом. Из выхлопного отверстия лебедки вылетел клуб голубого дыма, и я подумал, что этой машине от собственной тряски скоро придет конец. «Надо будет эту тарахтелку отправить на пенсию вместе со стариком», — сказал я. Мальчишка ничего не ответил. Мы пошли дальше. Вдалеке, там, где Джон обрубал сучья, раздавался стук топора. Казалось, бьет деревянный колокол. И еще гул транзистора, громкий при легких порывах ветра, а временами едва слышный. И все это вместе: и то, как складывался день, и эти звуки, и то, как Ли смотрел на падающее дерево, приводило меня в неплохое настроение. По-видимому, дело пойдет не так уж туго, как я думал вначале.
Тросы, идущие поверху к погрузочной мачте, начали подрагивать и покачиваться с легким бренчанием. Я показал их Ли.
— Вот где ты будешь вкалывать. А я посмотрю, выдержишь ли ты эту работенку с чокером. Ну, с богом, теперь уж не вороти нос, поздно.
Но мне хотелось его немного подразнить.
— Конечно, я не думаю, что ты продержишься до обеда. Но у нас всегда наготове носилки. — Я подмигнул ему: — Тут есть парень из Орланда. Он работает на другом тросе. Так вот он сможет тебе пособить, если ты начнешь отставать.
У Ли был такой вид, будто ему на передовой отдавали приказ, и он стоял навытяжку с плотно сжатыми челюстями. Хотелось просто подтрунить над ним, но я сам видел, что у меня получалась лишь первоклассная ворчня, точно как у старика Генри, а худшей манеры разговаривать с Ли не найти, да вот какой-то дьявол не давал мне остановиться:
— Сначала тебе наверняка все это не понравится. Но, между прочим, не думай, что я подсовываю тебе самую дрянную работу. (Хотя тут он был бы не так уж далек от истины.) Другую я не могу тебе дать. Более легкая вся связана с механизмами, и обучаться ей тебе бы пришлось слишком долго. Да и работать там небезопасно даже для тех, кто знает дело. К тому же у нас времени в обрез.
(Наверно, я разговаривал так сердито только потому, что знал, как тяжело таким желторотым, как он, цеплять чокер. Может, я действительно переусердствовал, стараясь быть пожестче, и внутри сам себя разносил за это в щепки.)
— Но одно уж наверняка — эта работа сделает из тебя настоящего мужчину.
(Просто не знаю, что меня тянуло за язык. Правда, одно могу сказать точно: я тогда думал, что рядом с ним я как-то слишком расслабляюсь, и поэтому считал, что должен внутренне зажать себя, так же, как я это делал, разговаривая с Вив вчера вечером, когда пытался объяснить ей нашу сделку с Ваконда Пасифик. Так я внутренне зажимался в разговоре со всеми, за исключением Джо Бена, но с ним я никогда, в общем-то, особенно не разговаривал…)
— Если тебе удастся выдержать первые три дня, то можно считать, ты дело одолел; если нет, то на нет и суда нет. Не ты один, полно других черномазых, которые тоже не смогли этим заниматься.
(Мне всегда с людьми трудно разговаривать без того, чтобы не зарычать на них. Говоря, например, с Вив, я очень хотел походить на Чарлза Бойера или кого-нибудь в этом роде, но каждый раз выходило, что говорю не лучше, чем старик, поучающий шерифа, как надо в этой стране поступать с проклятыми красными и как надо заботиться о том, чтобы этим «ублюдкам коммунистам» пришлось здесь несладко. Уж поверьте, когда старик Генри напускался на красных, он входил в настоящий раж.)
— Единственное, о чем я тебя прошу, это проработать на совесть, ну хотя бы немного.
(Уж не знаю, как объяснить, но Генри всегда заявлял: единственное, что хуже красных, — это евреи, и единственное, что хуже евреев, это выскочки-ниггеры, а хуже их — проклятые дубоголовые южане-изуверы, о которых без конца пишут в газетах… Надо отравить всех, кто южнее линии Мэсон-Диксон, вместо того чтобы посылать им на пропитание налоговые денежки с Севера…)
— Ну если ты готов, берись за эту часть троса и тяни его сюда. Я покажу тебе, как цеплять. Давай-ка его. Теперь наклонись и смотри.
(Да, но вот я сам обычно много не спорил со стариком. В основном потому, что не знаю красных здесь, в Америке, и меня ничуть не заботят задирающие нос выскочки, и у меня весьма туманное представление о том, что такое изувер… Но должен вам сказать, что он и Вив, бывало, так сцепятся по этой расовой проблеме… чуть ли не лбами стукаются. Я помню… но дайте я вам лучше расскажу, как этим их спорам пришел конец. Так как же это было…)
— Ну смотри теперь.
[Ли стоял, заложив руки в карманы, пока Хэнк рассказывал ему, что надо делать, рассказывал неспешно и терпеливо, как человек, объясняющий что-то раз и навсегда, и не жди потом от него повторений. Он показывал Ли, как надо обвернуть трос вокруг поваленного и обрубленного ствола, как присоединить этот трос к основному, тяговому, который идет от петли на конце к оснастке на вершине погрузочной мачты…]
— А когда закончишь чокеровать бревно, то тебе придется самому подавать сигналы машинисту на погрузчике, пока тот не подтянет. У нас не хватает рабочих рук, поэтому мы не можем себе позволить еще и сигнальщиков. Ясно?
Я кивнул, и Хэнк пустился дальше объяснять мои обязанности на этот день.
— Ну давай слушай.
[Хэнк дернул, проверяя, надежно ли закрепился трос, затем пошел вверх по склону к высокому пню, от которого узкий провод, описывая блестящую дугу, тянулся к лебедке, пыхтевшей и дребезжавшей шагах в семидесяти от них.]
— Один раз дернешь, значит, «забирай».
[И дернул за провод. Пронзительно свистнул сигнал на лебедке, и крохотная фигурка Джо Бена тут же пришла в движение. Трос натянулся, глухо зазвенев. Мотор лебедки напрягся и яростно взревел, бревно приподнялось из своей ложбинки и пошло вверх по направлению к погрузчику. Когда бревно подошло к мачте, Джо выскочил из своей кабины и, ловко поднявшись по уже уложенным бревнам, отцепил от него чокер. Тут парень из тех, орландских, согнул скрипнувшую стрелу крана-укладчика, чем-то напоминавшего скелет доисторического животного, которого окрасили в желтый цвет и заставили быть механизмом. Джо Бен насадил захваты и, отпрыгнув в сторону, махнул крановщику. И снова гигантский кусок древесины, качнувшись, оказался в воздухе. А Джо Бен уже пробирался назад к своей лебедке. Кран развернулся и перебросил бревно на платформу лесовоза, подтолкнув, чтобы улеглось надежно. Джо Бен забрался к себе в кабину и начал отдавать трос, тот пошел, как змея, через заросли, брызнув комочками земли туда, где стояли, дожидаясь, Ли и Хэнк.]
Я слушал Хэнка, все еще надеясь, что он расскажет побольше о моей работе, и ругал его про себя, что он и не думал добавить подробностей. Мы стоим бок о бок перед будущим местом моих действий, идут последние наставления перед большим моим Первым днем…
(Понимаете, Вив проводит уйму времени за чтением и разбирается во многих вещах, и в этом все дело, ведь ничто так сильно не злит старика, как если у кого-то, особенно у женщины, вдруг окажется такая же слабость, как и у него, — рассуждать о всяких там идеях… Вот в тот раз они пошли рассуждать, что же Библия, да-да, ни больше ни меньше, говорит о расовом вопросе…)
Они следили за приближением троса.
— Теперь смотри. Когда чокер дойдет до нужного тебе места, дерни два раза, вот так.
[Сигнал дважды пронзительно пискнул. Верхний трос замер, а чокерный еще несколько раз шевельнулся, выбивая под собой землю.]
— Порядок. Посмотри еще. Я повторю.
(Значит, так, старик утверждал, что, по Библии, черномазым с рождения предназначено быть рабами, коли кровь у них такая же черная, как у сатаны. Вив начала возражать, потом поднялась и подошла к ружейному футляру, где у нас хранилась семейная Библия с записанными туда датами рождения, и принялась искать в ней что-то, шелестя страницами, Генри рядом уже начинал заводиться…)
[Закончив чокеровку, Хэнк повернулся к Ли…]
— Теперь понял?
Я кивнул, решительно и в то же время неуверенно. Хэнк вынул наручные часы из кармана, посмотрел на них, завел и положил обратно.
— Я подойду к тебе, когда смогу, — сказал он мне. — А сейчас надо посмотреть оснастку мачты вон на той вершине, нам туда перемещаться сегодня к вечеру или завтра утром. Ну теперь уверен, что все понял?
[Ли снова кивает, рот его плотно сжат. Хэнк идет, прорываясь сквозь заросли, к заляпанному землей лесовозу. Но через несколько ярдов останавливается и оборачивается.]
— Ты наверняка забыл захватить перчатки, верно? Ага. Ну я так и знал. На, держи мои.
[Ли ловит перчатки и бормочет:]
— Спасибо. Большое спасибо.
Хэнк пошел дальше, продираясь сквозь кусты.
(Что же, найдя нужное место, Вив прочла: «Кровь всех людей едина» и захлопнула Библию. И уж поверьте, большего плевка старик получить не мог… Я даже и не знаю, обмолвился бы он с ней когда-нибудь хоть еще одним словом, кабы не завтраки, которые она нам готовила, а мы брали на работу…)
[Ли держит в каждой руке по перчатке, горя от гнева и унижения, а брат уходит прочь. «Ух ты, болван, — бормочет он вслед Хэнку. — Надутый болван. «Держи мои!» Ух, будто отдает мне свою правую руку. Бьюсь об заклад, у него там не меньше дюжины таких вот пар».]
Закончив свои наставления, Хэнк ушел, оставил меня один на один с работой. Я посмотрел, как он шел, круша заросли куманики, затем взглянул на трос, который он мне оставил, потом на ближайший ствол. И тут во мне поднялся давний дух соперничества, который я знал когда-то раньше. Натянув перчатки, я принялся за работу.