Выдерживать линию беседы казалось немыслимо. Мы замолчали. Через равные паузы хозяйка предлагала мне то пирожное, то печенье. Наконец она выставила на стол бутылку коньяка. Пробка была свинчена заранее, но содержимое не тронуто.
— Никто не скажет, что в нашем доме пьют, — сказала жена и поставила рядом небольшие рюмки, купленные, по-видимому, в заграничной поездке.
Выглядели они, во всяком случае, нешведскими, сувенирными.
— Мы всегда держим на случай гостей, — продолжала хозяйка. — Но в общем они ходят редко. Плохого о нас соседи сказать не могут.
Ощущение, что я попал в комнату-гарнитур, стало почти невыносимым. Я явственно слышал, как распорядитель выставки визжал: «Вот как живет рабочий в нашем доме для народа Швеции! Таков наш уровень жизни! Пусть приезжают иностранцы и поучатся у нас!»
На меня напала тоска. Я не знал, куда себя деть. Здесь, где все сияло такой образцовостью. Но решил потом, что достаточно знаю хозяина дома, чтобы говорить с ним напрямик, и повернулся к нему:
— Для чего вы живете?
Между нами встряла жена:
— Мы живем для детей. Чтобы они выросли и получили хорошую работу.
Карл Гектор, казалось, не удивился.
— Я отвечаю только за себя, — сказал он. — Если сохраню здоровье и дом, то так и буду жить до пенсии. И выйду на нее, если не изменятся законы, через двадцать три года.
— А потом?
— У рабочего нет будущего. Как ты назвал меня раньше?
Я усомнился, осмелюсь ли теперь повторить это слово.
— Нигилист. Хотя ты, наверное, не такой, как они. Ты нигилист даже по отношению к нигилизму.
— Значит, вывелась новая порода.
— О чем вы говорите? — испугалась жена. — Я не узнаю моего Карла. Он же понимает: у нас дом, дети?
Она словно бы говорила, что общение со мной испортило его. И, спасая положение, хотя бы ради мужа, она вновь вошла в роль радушной хозяйки:
— Угощайтесь! У нас, конечно, скромно. Но мы принимаем запросто. Что есть, то есть.
И все это время я слышал визг распорядителя выставки: «Ну разве не хорошо? Все твое, только плати!»
Распорядитель повернулся ко мне, и я ответил вслух, наплевав на то, что я гость:
— Предпосылки созданы. Скоро появятся люди и завладеют всем. Они должны прийти.
— Вы кого-то ждете? — спросила жена.
— Да.
Так прошло лето, в которое я вел свои случайные беседы с Карлом Гектором. Не могу сказать, что из них последовал определенный вывод. Смысл жизни, во всяком случае, не стал яснее. Для меня он, как и раньше, сводился к тому, что мы живем иллюзиями. И, если мы бедны ими, как Карл Гектор, то что ж, можно ходить на мост, как он, и рыбачить. Ведь мой знакомый отчетливо выразился: разговоры о культуре, борении души, о более содержательной, лучшей жизни для него, «простого рабочего», — бесполезная болтовня.
Конечно, нашлось бы немало людей, придерживающихся иных взглядов и, без сомнения, способных доказать, что он не прав. Хотя, с другой стороны, пример Карла Гектора блестяще утверждал, что можно функционировать в обществе и даже очень эффективно, не имея и грана веры в то, что делаешь.
Я представил себе Карла Гектора в будущем: он стоит на мосту дряхлым, согбенным стариком, покончив счеты с жизнью. Он получит наконец свою пенсию, и ее, верно, будет хватать даже на червей. Впрочем, к тому времени изобретут лучшую синтетическую наживку. Сам же он не придумает ничего нового для ответа прохожим, интересующимся всякой всячиной. И будет считать, что суждения его в том, что лично его касается, — истинны.
Не исключено, что сын пойдет по стопам отца и заменит его на мосту, если до той поры рыбаки Потока не переведутся. Но мост останется прежним. И те же примерно постановки будут идти в Опере. В книгах будут писать о немного другом, но в основном о тех же проблемах: о человеческом упрямстве, любви и смерти. Гранд-отель займут новые постояльцы, и по мостам будут прохаживаться другие люди.
И может быть, не будет больше рабочих в современном смысле слова, но такие, как он, считающие, что жизнь бессмысленна, будут попадаться и тогда. И они будут жить потому только, что им выпал удел жить. Самоубийством эти люди никогда не кончают. Они оживают лишь изредка, заболев тяжелей болезнью. Страх боли, соединенный со страхом смерти, действует на них, как инъекция витамина.
Следует, видимо, добавить несколько слов о том, почему я убеждал Карла Гектора, что образ его жизни преступен. Даже если оставить в стороне соображения моральные — что сделать, прямо скажем, непросто — и не упрекать его в неблагодарном отношении к жизни, остаются еще кое-какие доводы.
Прежде всего так жить неудобно. Неудобно оставаться семенем, лишенным почвы, или ростком, лишенным пространства. Непрактично калечить себя, чтобы мешать собственному росту. И столь же непрактично проводить жизнь, сидя в клетке, даже если ты сам сковал для нее решетку.
Мудрец говорит ребенку: «Не вставай, и ты не упадешь». Но ребенок не слушается здравого смысла и рискует. То же происходит в окружающей природе: все в ней движется, если не к таинственной цели, то ради самого движения. Мы живем — мы делаем гимнастику.
Я столкнулся с Карлом Гектором еще только раз, когда уже стояла поздняя осень. Побывав в доме на Рингвэген, я стал избегать моего знакомого. Мне казалось, я не могу уже с полным на то правом причислять его к миру живых. Своим трупом он отягощал наш земной шар. Нет, я не считал его каким-то злом. Если бы он пропивал все до последнего эре, бил бы жену и детей, грабил квартиры или даже совершил убийство, я, несмотря на естественное отвращение, все же лучше бы понял его как человека.
И хотя он был, как говорится, «честным рабочим», симпатии к нему ощущалось еще меньше, чем к самому хрестоматийному капиталисту. Наверное, и этически и интеллектуально я требовал от него слишком многого. Охотно дознаюсь, причиной тому мог быть неверный идеал — чересчур запланированный или, скажем, плохо обоснованный. Очень похоже на то, что я принимал желаемое за действительное. Но так я чувствовал. Я привязался к идее, отставать от которой не хотел и не хочу.
Проходя в одно из воскресений прежним маршрутом по мосту, я увидел на нем одинокую фигуру Карла Гектора. Никаких перспектив в тот день рыбалка не сулила. Было так холодно, что остальные рыбаки попрятались по домам. Но его, видимо, ничто не волновало: он стоял, укутанный в толстый ватник, а вокруг шеи намотал теплую шерстяную шаль.
Я был уже неподалеку, когда увидел: к Карлу Гектору прицепился какой-то бродяга, в довершение ко всему пьяный. Казалось, они сильно повздорили. Мост был пуст, и они стояли одни.
— Убирайся отсюда, пока я не позвал полицию.
Я подошел ближе и увидел: пьяный был без пальто, а его лицо искажала гримаса гнева. Он, видимо, находился в одном из приступов белой горячки, какие у алкоголиков часто наступают на грани беспамятства.
— Я же твой старый товарищ! Дай пять крон на два пива, а то прыгну вниз!
— Прыгай!
— Я хочу жить. Две бутылки пива, и все пройдет.
Он сделал движение, словно собирался броситься в воду, но задержался, ожидая в полной уверенности свои пять крон. Тем и кончится, подумал я. И не вмешивался.
— Я прыгну. Кроме тебя, я здесь никого не знаю.
— Прыгай. Не запутай только леску.
Лицо бедняги поплыло красными пятнами и, вероятно, не только от прилива крови. Может быть, от страха. Вот, подумал я, картина современной жизни большого города: отчаявшийся во всем человек… Ни о чем другом я подумать не успел. Хотя в мозгу еще автоматически мелькнуло: каждый день в Стокгольме официально фиксируется по меньшей мере пять случаев самоубийства или покушения на него.
Парапет моста достигал пьянице чуть выше пояса. Внизу в своем ложе бурлил Поток. От воды веяло осенью, холодом.
— В последний раз! Я прыгну.
Карл Гектор оставался равнодушен. Я видел это по положению его фигуры, на которую смотрел чуть сзади и сбоку.
— Не спутай только мою снасть.
И едва я успел осознать, что все это уже всерьез, как мужчине удалось перевалить верхнюю половину тела за парапет, и он потерял равновесие. Я увидел, как болтнулись в воздухе его ноги. Брюки были заправлены в носки, и от этого они мелькнули перед моими глазами, как удлиненные сахарные головы. Он перевернулся, как мешок. Потом через миг мы услышали, как тело тяжело бултыхнулось в воду.
— Кричи, его еще можно спасти!
Будь я решительнее, то побежал бы к причалу всего в тридцати метрах отсюда вниз по течению, там висели багры и размалеванный в красное и белое спасательный круг. Но я все равно не успел бы, его пронесло бы мимо, прежде чем удалось туда добежать. В горле у меня застряла пробка.
Карл Гектор на вид сохранял спокойствие. Ладонь, державшая лесу, была крепко зажата в кулак. Опрокинувшееся тело не задело снасть.
— Тот, кто бросился здесь, никогда не выплывет, — сказал Карл Гектор. — И дурак был пьян.
Но голова мужчины показалась на поверхности несколько раз на полпути к Норбру. Он пытался ползти в воде, плыть. Потом скрылся совсем.
Прошло больше времени, чем отсчитали часы.
— Он был твоим товарищем?
— И чего ему здесь понадобилось? — сказал Карл Гектор и тем самым ответил мне утвердительно.
Раскричались чайки и ласточки. Они долго кружили над водной поверхностью, словно высматривая скользящее в глубине тело. У Норбру их крики привлекли к себе еще стаю чаек. Птицы следили сверху за подводной тенью.
Еще дальше и намного выше я увидел журавлей. Они летели величественно, как большие белые корабли с высокой кормой. Карл Гектор начал сматывать леску.
— Видал я и такое. Дело полиции. Не мое.
В горле по-прежнему торчала пробка. Я подумал: как он поступит сейчас? Неужели не забьет тревогу? Ведь он знал покойного!
— Если появится полиция и станет спрашивать, ты видел: он сам бросился в воду.
В первый раз я заметил в Карле Гекторе признаки серьезного волнения. Может быть, он порицал себя? А может, то самое непроницаемое ядро в нем сейчас засигнализировало: нужно убраться отсюда подобру-поздорову.