— Что именно вывело тебя из себя?
— Чертово число, конечно! — воскликнул Меллери. — Откуда он мог что-то такое знать?
— Хороший вопрос, — кивнул Гурни. — А почему ты считаешь, что это «он»?
— В смысле? А, понял. Ну, я подумал… Даже не знаю, просто пришло на ум. Почему-то «Х. Арибда» показалось мне мужским именем.
— Х. Арибда — странное имя, — заметил Гурни. — Оно что-нибудь тебе говорит?
— Ничего.
Гурни это имя тоже ничего не говорило, однако показалось каким-то… не то чтобы знакомым, но и не вполне случайным. Видимо, ответ следовало искать в закромах подсознания.
— После того, как ты отправил чек, с тобой связывались?
— О да, — ответил Меллери, снова заглядывая в портфель и доставая еще два листа. — Я получил вот это дней десять назад, а это — на следующий день после того, как написал тебе письмо с просьбой о встрече. — Он протянул Гурни записки с видом ребенка, показывающего отцу синяки.
Обе были написаны тем же почерком и теми же чернилами, что и предыдущие два послания, но на этот раз они были в стихах.
В первом было восемь строк:
На острие булавки
Ты ангелов сочти;
Потом на дне бутылки
Ты истину найди.
Ведь знаешь, как бывает:
Стакан — и вдруг стреляет.
Подумай, покопайся,
А вспомнишь — так покайся.[1]
Восемь строк следующей записки были настолько же загадочны и зловещи:
Что забрал — отдавай,
Что творил — получай.
Знаю, что ты слышишь,
Знаю, как ты дышишь,
Где бывал,
Что видал.
Шесть-пять-восемь,
В гости просим.
В течение следующих десяти минут, по мере того, как Гурни вновь и вновь перечитывал каждую записку, его лицо становилось все мрачнее, а беспокойство Меллери — заметнее.
— Так что ты думаешь? — наконец спросил Меллери.
— Что у тебя умный враг.
— Я имею в виду, насчет цифры.
— А что насчет цифры?
— Откуда он знал, какое число придет мне на ум?
— Я бы сказал, что он не мог этого знать.
— Не мог, но знал! То есть в этом все дело, понимаешь? Он не мог знать, но знал! Невозможно было угадать, что я загадаю цифру 658, но он не только угадал, он знал это как минимум за два дня до того, как я сам узнал, когда он отправлял мне чертово письмо!
Меллери внезапно вскочил из кресла и начал ходить взад-вперед по траве перед домом, нервно приглаживая волосы.
— Научного способа угадать такое не существует. Такого способа вообще не существует. Понимаешь, какой дурдом?
Гурни в задумчивости почесал подбородок.
— Есть простой философский принцип, который я считаю стопроцентно достоверным. Если что-то произошло, значит, для этого существует способ. У этой истории с цифрой наверняка есть простая отгадка.
— Но…
Гурни поднял руку жестом дорожного полицейского, которым был в первые полгода своей работы в управлении.
— Марк, сядь. Расслабься. Я думаю, мы разберемся.
Глава 5Неприятные предположения
Мадлен принесла на террасу два холодных чая и вернулась в дом. Воздух был наполнен запахом прогретой травы. Птичья стайка приземлилась на кормушку. Солнце, краски и запахи осени окутывали и кружили голову, но Меллери ничего не замечал, погрузившись в свои раздумья.
Потягивая чай, Гурни пытался оценить мотивы и искренность своего гостя. Он знал, что скоропалительные выводы о человеке приводят к ошибкам, но воспринимал это как игру и редко мог удержаться. Он знал: главное — помнить о ненадежности таких выводов и быть готовым их переосмыслить, как только появится новая информация.
Нутром он чувствовал, что Меллери — фальшивка, опытный притворщик, отчасти сам поверивший в свое притворство. К примеру, у него еще в колледже был акцент, но это был акцент из ниоткуда, из воображаемой утонченной культурной среды. Очевидно, он уже давно не изображал этот акцент специально, он действительно с ним сжился, но под его корнями не было почвы. Дорогая стрижка, ухоженная кожа, безупречные зубы, подтянутое тело и маникюр делали его похожим на какого-нибудь популярного телепроповедника.
Всем своим видом он старался показать: все в этой жизни, все, о чем мечтают простые смертные, дается ему без особых усилий. Гурни вдруг понял, что все это было уже тогда, двадцать с лишним лет назад. Просто теперь Марк Меллери стал утрированным вариантом себя самого.
— Ты не думал обратиться в полицию? — спросил Гурни.
— Я решил, что это бессмысленно. Они бы ничего не сделали. Сам подумай, ну что они могут? Прямой угрозы нет, все можно как-то объяснить, преступлением не пахнет. Мне не с чем было к ним прийти. Ну прислали мне пару неприятных стишков. Может, их написал какой-нибудь подросток с дурацким чувством юмора. Следовательно, полиция бы мне не помогла, они, скорее всего, восприняли бы это как шутку — и зачем в таком случае тратить на них время?
Гурни кивнул, но доводы показались ему неубедительными.
— Кроме того, — продолжил Меллери, — я как представлю себе — начинается расследование, полиция заявляется в институт, пристает к нашим нынешним и бывшим гостям с вопросами — а гости у нас зачастую люди нервные… Стали бы совать нос куда не следует, развели бы жуткий бардак… Так и вижу заголовки в газетах в духе «НЕИЗВЕСТНЫЕ УГРОЖАЮТ АВТОРУ ДУХОВНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ» — и все, пошло-поехало… — Меллери покачал головой, как будто слов не хватало описать тот вред, который способно принести вмешательство полиции.
Гурни посмотрел на него с недоумением.
— Что-то не так? — спросил Меллери.
— Твои причины не обращаться в полицию одна другой противоречат.
— Каким образом?
— Ты не пошел в полицию, потому что боялся, что они не сделают ничего. Ты также не пошел в полицию, потому что боялся, что они сделают что-то не то.
— Ах да. Но верно и то и другое. В обоих случаях я боюсь некомпетентного подхода. Можно ничего не делать, а можно действовать как слон в посудной лавке. Некомпетентное бездействие или некомпетентная агрессия — теперь понимаешь, о чем я?
У Гурни было ощущение, что перед ним только что споткнулись и попытались выдать это за пируэт. Что-то тут не сходилось. Его опыт говорил, что если высказывают две разные причины какого-либо решения, значит, существует третья — истинная — причина, о которой умалчивают.
Как будто уловив сомнения Гурни, Меллери внезапно сказал:
— Мне надо быть с тобой честным до конца, говорить более откровенно. Ты, конечно, не сможешь мне помочь, если у тебя не будет полной картины происходящего. Понимаешь, сорок семь лет я живу двумя разными жизнями. Первые две трети своего жизненного пути я шел неверной дорогой, стремительно ведущей куда не надо. Все началось в колледже, а после колледжа усугубилось. Я стал больше пить и превратил свою жизнь в бардак. Я продавал наркотики богатым клиентам и заводил с ними дружбу. Один такой клиент настолько впечатлился моей способностью красноречиво всучивать людям дерьмо, что устроил меня работать на Уолл-стрит — и я впаривал бессмысленные биржевые сделки по телефону всяким жадным идиотам, которые верили, что за три месяца можно удвоить их вклад. У меня отлично получалось, и я стал очень неплохо зарабатывать, а уж эти деньги вымостили мне дорогу к полному безумию. Я делал все, что мне вздумается, и практически ничего из того времени не помню, потому что почти всегда был мертвецки пьян. Я угробил десять лет ради обогащения выводка ловких, бессовестных ворюг. Потом умерла моя жена. Ты вряд ли об этом знаешь, но я женился на следующий год после окончания колледжа.
Меллери потянулся за стаканом, сделал глоток и задумался, как будто этот глоток пробудил в нем какую-то новую мысль. Когда стакан был наполовину пуст, он поставил его на ручку кресла, секунду посмотрел на него, затем продолжил:
— Ее смерть меня потрясла. Она повлияла на меня сильнее, чем все, что произошло за пятнадцать лет нашего брака. Честно говоря, жизнь моей жены стала для меня что-то значить, только когда она умерла.
Гурни показалось, что эта аккуратная ирония и последовавшая пауза были хорошо отрепетированы.
— От чего она умерла?
— Это описано в моей первой книге, но я вкратце тебе перескажу. Мы поехали в отпуск на полуостров Олимпик. И вот как-то вечером сидим мы на пустынном пляже, смотрим на закат. Эрин решила искупаться. Обычно она отплывала метров на тридцать и плавала взад-вперед вдоль берега. Она вообще любила всякого рода зарядку.
Он помолчал, прикрыв глаза.
— Тем вечером было то же самое?
— В каком смысле?
— Ты сказал, что обычно она так плавала.
— А, ну да. Да, в тот вечер все было как обычно. По правде говоря, я точно не помню, потому что был пьян. Эрин зашла в воду, а я остался на берегу с бутылкой мартини. — Уголок его глаза нервно дернулся. — Она утонула. Те, кто нашли ее тело недалеко от берега, также нашли меня, валявшегося в пьяном беспамятстве.
Снова выдержав паузу, он слегка натужно продолжил:
— Видимо, у нее свело ногу… или что-то в этом роде… но в любом случае она наверняка звала меня на помощь… — Он замолчал, зажмурился и потер дергающийся глаз. Когда он снова открыл глаза, он оглянулся, как будто впервые увидел, где находится.
— У тебя здесь очень красиво, — сказал он с грустной улыбкой.
— Ты сказал, что ее смерть сильно на тебя повлияла?
— Очень сильно.
— Сразу или потом?
— Сразу. Это звучит банально, но у меня действительно случилось прозрение. Оно было болезненнее и живее всего, что я когда-либо испытывал. Я впервые в жизни осознал, как я живу и насколько разрушительным было все, что я делал. Не хочу сравнивать себя со святым Павлом, которого настигло озарение по дороге в Дамаск, но это был момент, когда я твердо решил жить по-другому. — Последние слова он произнес с убийственной убедительностью и явно не в первый раз.