– Я к вам пишу! Чего же боле…
Людмила Петровна излишне театрально пыталась изобразить влюбленную девицу, показывая, что с самоиронией у нее все в порядке. А все смеялись – не над ней, а над образом.
Когда же в середине стиха Людмила Петровна сбилась, ей на помощь вдруг пришла Лизавета Тихоновна, дочитывая стих в той же манере. А вскоре и вовсе начался театр в лицах: Натали сунула в руки мачехе раздобытый где-то веер – видимо, для большего соответствия образу Татьяны; князь Михаил Александрович, поддавшийся всеобщему веселью, изображал на заднем плане кого-то задумчивого со страусовым пером и газетой, а Лизавета, окончательно войдя в роль, пылко читала:
– …Незримый, ты мне был уж мил, твой чудный взгляд меня томил… – обращаясь, естественно, к тезке Онегина.
Такого даже Ильицкий не выдержал и соизволил улыбнуться.
Я же в который раз удивлялась этим странным русским: как они умудряются за одну всего лишь неделю поссориться, всем вокруг давая понять, что враги отныне и навек, а потом помириться с той же страстностью?
– Михаил Александрович, а вы кого изображали? – спросила Натали, когда представление было окончено.
Князь жалко оглянулся, ища взглядом хоть кого-то, кто догадался, но, так как таковых не было, ответил:
– Так Пушкина же… он как будто сочиняет это стихотворение, понимаете?
– А-а-а… – изобразила удивление Натали, – как это мило…
С заданием князю Орлову не повезло: подруга велела ему бежать к дояркам и принести ей кружку парного молока.
– Ну, что уж ты, Наташенька!.. – тут же возразила ей Людмила Петровна. – Ежели хочешь пить, так давай Дашутку позовем?
– Нет-нет, я принесу! – Михаил Александрович, как всегда, только рад был исполнить прихоть Натали.
– Вот и славно, вот и славно! – захлопала она в ладоши. – А теперь следующий! – Зажмурив глаза, Натали вынула из вазы серебряный портсигар и важно сообщила: – Этому фанту я повелеваю… поцеловать меня!
Только после этого она открыла глаза и с наигранным удивлением посмотрела на портсигар:
– Кто же этот счастливец?
Все молчали, изумленные выдумкой моей подруги, а мне даже не верилось, что она говорит всерьез. Лишь не успевший еще уйти за молоком князь попытался что-то сказать, но так и не смог.
И тут с премерзкой улыбкой заговорил Ильицкий:
– Андрюша, друг мой, кажется, это твой портсигар?
– Точно – мой, – не сразу отозвался Андрей и еще медленнее добавил: – спасибо тебе, Женя, что подсказал.
Я не сомневалась, что Натали подстроила это, но изо всех сил делала вид, что меня происходящее не трогает. Только глядела на Натали и ждала, что она хотя бы покраснеет.
Но та только забавлялась:
– Ну же, Андрей Федорович, смелее!
– Клянусь, я не встречал девушек, подобных вам, Наталья Максимовна, – ответил на это Андрей, имея в виду, наверное, ее смелость, после чего приблизился, взял ее руку и поцеловал.
Кажется, Натали была обескуражена, а я не сдержала улыбки – Андрей великолепен! Как он умудряется выходить из самых неловких ситуаций, не теряя своего обаяния?
– Я думаю, довольно на сегодня игр, – изрекла после этого поцелуя мадам Эйвазова, и я была с нею вполне солидарна.
– Нет, отчего же – напротив, наконец-то становится интересно… – рассмеялся Ильицкий. – Можно, теперь я буду ведущим?
– Нет!!! – ответили ему несколько голосов сразу, включая даже его маменьку.
Но Ильицкий их словно не слышал, а только взял в руки вазу с оставшимися фантами, как будто прицениваясь к ее содержимому.
Больше всего мне в этот момент хотелось раствориться в воздухе, потому что я понимала – он не упустит возможности испортить мне настроение. На что угодно я готова была спорить, что Евгений Иванович достанет сейчас мою брошку.
И я даже изумилась, когда он этого не сделал.
– Чьи эти очаровательные женские часики? – вопросил Ильицкий, вынимая новый предмет. И тотчас отыскал взглядом Эйвазову, которая утомилась чтением стиха и теперь сидела подле окна, затягиваясь папиросным дымом. – Лизавета Тихоновна, я так сразу и не могу выдумать задание, достойное вашего залога… Часики-то золотые, должно быть? – уточнил он.
– Позолоченные, – отозвалась Эйвазова со снисходительной улыбкой, – к тому же не работают. Можете оставить себе, Евгений Иванович.
– Фу, какая вы бука, Лиза, – в манере Натали отозвался тот, убирая, однако, часики в карман. И снова запустил руку в вазу.
Я снова напряглась, не сомневаясь, что на этот раз он точно вытащит мой фант. Но Ильицкий извлек на свет божий сережку, принадлежащую Натали. Подруга глядела на него исподлобья, справедливо ожидая châtiment[19] за все свои проделки. Но все равно смело признала сережку своей.
– Как долго я ждал этого момента… – хищно выхаживал вокруг нее Ильицкий. И наконец изрек: – Итак, повелеваю, дорогая кузина, вам на одной ноге проскакать из этого угла гостиной в тот.
Право, глупо было ожидать от этого человека, что он дал бы в задание что-то безобидное, вроде пения куплетов или чтения стихов. Но и то, что выдумал он, было не так уж отвратительно. Хотя я все равно сочла бы подобное унизительным. А Натали, кажется, обрадовалась:
– И всего-то?!
С этими словами она чуть приподняла юбки, оголяя щиколотки, скинула свои туфельки и, поджав одну ногу, совершила требуемое. При этом еще и оступилась один раз, живописно упав на руки стоявшему рядом Андрею.
– Вот видишь, и тебя рассмешить очень просто, Женечка!
Закончив, Натали снова обулась и забрала свою серьгу из рук совершенно довольного выходкой Ильицкого.
А потом, к моему удивлению, Ильицкий отставил в сторону вазу и сказал:
– Ну что ж, господа, было и впрямь весело. В столовой, судя по всему, уже накрывают ужин.
– Да-да, – подхватила Лизавета Тихоновна, – прошу всех в столовую.
Я не решалась сразу напомнить о себе, но все же спросила:
– А… могу я получить назад свою брошь?
Ильицкий взглянул на меня так, будто и впрямь не помнил о моем существовании до сего момента. Но быстро спохватился:
– Не так просто, Лидия Гавриловна…
Он передумал покидать гостиную и снова устроился в кресле, вынимая из вазы мою брошку – последний оставшийся фант. Покрутил ее в пальцах и зачитал выгравированную на внутренней стороне надпись:
– «Pour ma petite Sophie du la part de Grand T.»[20]. – Как я и предполагала, его французский был ужасен. А потом он спросил: – Так прежнюю хозяйку сего украшения зовут Софи?
– Знать это – и есть ваше желание? – уточнила я со сдержанной улыбкой.
– Наверняка ответ банален и скучен: Софи, очевидно, является вашей матушкой. Мне гораздо интересней, кто такой Большой Т. Особенно учитывая, что батюшку вашего звали Габриэль. – Он поднял взгляд, как будто проверяя мою реакцию, а потом сказал равнодушно: – Ну да ладно… лучше спойте нам что-нибудь. Частушку, например. – И поудобнее устроился в кресле.
– По-русски?.. – уточнила я, понимая, что лучше бы тоже попрыгала на одной ноге.
– Можете по-французски – это было бы не менее забавно.
Мне казалось, что я уже слышу смешки за спиной, и не могла не догадаться, что во время моего исполнения их будет еще больше. Впрочем, тут же прозвучал укоризненный голос Андрея:
– Ильицкий, имей совесть.
– Нет-нет, Андрюша, ты ведь сам предложил сыграть в эту игру. Ну так что, Лидия Гавриловна, вы будете петь?
Мне кажется, я действительно возненавидела тогда этого человека. Его намеки и раньше были обидными, но теперь, после его комментариев относительно гравировки на брошке, они и вовсе стали грязными и совершенно недопустимыми. Ожидать, что после этих оскорблений я стану петь ему частушки, было немыслимым с его стороны.
Памятуя, что Лизавете Тихоновне удалось-таки избежать выполнения заданий, я попыталась отшутиться:
– В другой раз, Евгений Иванович, я нынче не в голосе.
– Тогда и брошку получите в другой раз, – пожал он плечами и моментально убрал украшение в карман сюртука.
– Отдайте! – вскрикнула я, не совладав с собой, и даже сделала шаг к Ильицкому.
Реакция моя, кажется, удивила многих: по крайней мере, гадкая ухмылка сошла с лица Ильицкого. Натали в гневе велела:
– Женя, прекрати! Верни брошку немедленно!
И Андрей заговорил с раздражением:
– Евгений, уже совсем не смешно! Я выкуплю у тебя этот залог… если Лидия Гавриловна не против, разумеется, – он полез за портмоне.
– Да ради бога! – легко согласился тот. – У меня как раз наличность кончается.
– Сколько?
Ильицкий пожал плечами:
– А ты бы, Андрюша, во сколько оценил эту штучку? – Смотрел он при этом мне точно в глаза, и взгляд его был еще более отвратительным, чем речи. Щеки мои тотчас вспыхнули. А Ильицкий, не отпуская моего взгляда, наклонил голову и все-таки счел нужным добавить: – Я о брошке, разумеется.
– Довольно! – вскрикнула я громче, чем следовало. От ненависти и возмущения сердце мое колотилось где-то в горле, а лицо пылало. – Желаете частушку? Слушайте!
Право, не знаю, зачем я это сделала. Унять их неуместный торг? Уязвить Ильицкого? Доказать ему, что я все могу – в том числе и по-русски спеть, коли придется?
Повадки очаровавшей меня крестьянки Настасьи как будто родились во мне сами, из ниоткуда. Я уперла руки в бока, вскинула подбородок и, звонко ударив каблуком о пол, запела что-то из ее репертуара. И вот уж чего не ожидала: на втором куплете за спиной вдруг раздался переливчатый звон гитары – в тон моим частушкам. Я оглянулась – это Михаил Александрович пришел на помощь. Обрадовавшись поддержке, я притопнула еще раз и запела даже задорнее.
Ильицкий глядел на меня хмуро, из-под бровей, но мне уж было все равно. Мне было весело! Когда гитарный проигрыш зазвучал громче и бодрее, с характерными переливами, ничуть не уступая балалайке, что я слышала в деревне, я и вовсе вошла в раж. Отбивая дробь каблуками, сперва легонько, а потом все сильнее и сильнее, быстрее и задорнее, я прошлась полукругом меж всеми. С удовольствием прочла восхищение на лице Андрея, а когда поравнялась с Ильицким, вдруг сделала выпад к нему. Он отшатнулся, может быть, боясь, что я залеплю ему пощечину за его выходки. Но я лишь выхватила из нагрудного кармана его сюртука треугольником сложенный платок. Лихо взмахнула им над головой, подобрала подол юбки, так мешающий мне, и заплясала еще скорее – притопывая каблуками, закружилась, видя лишь мельтешение лиц и чувствуя неподдельный восторг от этого простого веселого танца и от себя самой в нем. И лишь когда выдохлась окончательно, перегнулась пополам, до земли поклонившись аплодирующим мне зрителям…