– У вас и правда есть версия? – уточнил Андрей со смехом. Кажется, он ждал шутки и в ответ.
Действительно, вполне можно было бы отшутиться. Вот только со стороны Ильицкого явно был вызов, не принять который я не могла.
– Есть, – скромно улыбнулась я, – только Евгений Иванович не прав – у меня есть три версии. Первая и самая очевидная, что у Самариной имелся второй сын, который остался жив. Вторая – что ваш отец, Андрей, выходил все же мальчика, но по каким-то причинам скрыл это даже от вас. А третья… – я не сводила с Ильицкого прожигающего взгляда, – что какая-нибудь дама лишилась самого дорогого в своей жизни: допустим, что ее ребенок умер. И тут совсем рядом с нею кончает жизнь самоубийством другая женщина, причем бросает сиротой собственного сына примерно того же возраста, что и ее. И убитая горем женщина воспитывает осиротевшего мальчика как родного. И родственники ее, и доктор Миллер, войдя в положение, потакают ей. Вот только мальчик вырос смуглокожим и черноволосым, в то время как все прочие родственники голубоглазые и русоволосые. Но, право, еще и не такие казусы в жизни случаются. Правда, Евгений Иванович?
Когда я договаривала, на веранде повисла тишина, в которой слышно было, как лают собаки в Масловке. Ильицкий же, поняв, на что я намекала, смотрел на меня так, что мне казалось – еще чуть-чуть, и я воспламенюсь. Да, согласна, это было довольно жестко. Но я сочла, что месть вполне достойная – за вчерашнее.
Наконец Ильицкий отвел взгляд.
– Полная чушь… особенно третье, – изрек он с кажущимся безразличием. – С таким же успехом, Лидия Гавриловна, вы могли сказать, что сына Самарина спасли люди, прилетевшие с Луны, или что его оживил воскресший дух Самариной.
Андрей усмехнулся, да и остальные несколько расслабились, приняв все сказанное мной за шутку.
Разумеется, это и была шутка. Выдумка, удачно сочетающаяся с известными уже фактами. Мне хотелось лишь подразнить Евгения Ивановича, чтобы впредь у него не возникало желания ставить меня в неловкое положение. Цели заставить его призадуматься о своем происхождении я вовсе не ставила – и даже вздохнула свободней, когда Ильицкий, кажется, это понял. По крайней мере, когда он снова посмотрел на меня, взгляд его был куда менее пылающим.
Глава пятнадцатая
– Пожалуй, довольно для меня на сегодня версий… – утомленно произнесла Лизавета Тихоновна в повисшей тишине. – Полночь уж скоро. Доброй ночи, господа.
Я отметила, что у нее чуть подрагивают пальцы, когда она тушила свою сигарету в пепельнице. А потом Эйвазова ушла в дом.
Вслед за нею начали расходиться и остальные. Прислуга, пока мы беседовали, уже успела убрать в столовой и давно спала – дом выглядел вымершим и мрачным. Особенно под гнетом истории, рассказанной Андреем. Право, я не думала, что у этого дома настолько темное прошлое.
Андрей и князь Орлов оставались еще на веранде, когда мы уходили, а Натали шепнула мне, что хочет посмотреть на спящего Митеньку, и взяла с меня обещание, что я загляну к ней перед сном, а потом убежала с Васей. В общем, как-то так вышло, что в каминную комнату, через которую нужно было пройти, чтобы добраться до парадной лестницы, мы вошли вместе с Ильицким.
Когда перед самой дверью он вдруг на полшага опередил меня, я подумала, что он собирается передо мной эту дверь открыть, продемонстрировав хоть какую-то галантность. Но я ошиблась. Одним быстрым движением он повернул ручку так, что мы оказались запертыми в комнате.
– Что вы делаете?! – Испугавшись, я отпрыгнула от двери.
– Не нужно делать вид, будто вы меня боитесь, – здесь зрителей нет, – грубо перебил Ильицкий. – Просто скажите, что вам нужно.
– Простите?..
– Я не желаю, чтобы вы распространялись о том, что видели несколько часов назад в столовой, – терпеливо произнес он, и я начала догадываться, к чему он ведет. – Но я понимаю, что такие, как вы, не станут делать ничего просто так – даже если от этого зависит чья-то жизнь или спокойствие. Поэтому я спрашиваю, что вы хотите за молчание? Денег? Сколько?
– Такие, как я? – повторила я, уже не опасаясь этого человека, а медленно закипая от злости на него. – Это какие же, позвольте спросить?
– Не стройте из себя бог знает кого, – поморщился Ильицкий, – по крайней мере, передо мной не нужно! Постарайтесь перед кем-нибудь другим, кто не понимает очевидной истины, что приехали вы сюда с целью заполучить в мужья наследника Эйвазова. Скажите, это чтобы его завлечь, вы бегали по коридору в одном исподнем? Но вот несчастье – Вася упорно предпочитает вашему обществу безграмотную горничную. Мишелю тоже до вас дела нет, зато с Миллером вам повезло, так повезло! Вот только Андрей гол как сокол – потому, вероятно, вы и сбегаете от него всякий раз.
– Андрей Федорович рассказывает вам все подробности наших с ним бесед? – Я не совладала с собой, и мой голос все-таки дрогнул.
– Ничего он мне не рассказывает, ваш Андрей, – отмахнулся, морщась, Ильицкий. – Достаточно глянуть на его кислую физиономию, с которой он возвращается от вас, чтобы понять смысл этих бесед. И не смейте при мне пускать в ход ваши слезы! – заговорил он еще громче и взволнованней. – Меня это не проймет! Я наперед знаю все, что зреет в вашей мелкой, лживой душонке! И знаю, что каждый шаг ваш, каждое слово направлены на то, чтобы устроиться в этой жизни получше и продать себя повыгодней! По сравнению с вами, дворянками-смолянками, любая девка с Сенной площади в тысячу раз честнее и порядочнее!
Он еще говорил что-то, такое же хлесткое и обидное, а я растерянно смотрела в его глаза. Я даже не злилась теперь. Я только пыталась понять, чем заслужила такое мнение о себе.
– Евгений Иванович! – прервала я его, повысив голос – по-другому Ильицкого было уже не остановить. – Вы это все сейчас мне говорите или Нине Гордеевой?
Он осекся и резко замолчал. Взгляд его заметался, упал – а после вернулся и застыл на моих глазах. Будто Ильицкий хотел что-то еще сказать. Снова оскорбить меня? Или извиниться?..
Я же поняла, что дело действительно в Нине – он видит ее во мне. Вот только я не думала, что его ненависть настолько сильна. Вероятно, настолько же сильно он и любил ее когда-то.
И меня вдруг охватило непрошеное чувство жалости. Что эта женщина сделала с ним?.. Он падал в пропасть, этот вечно хмурый человек со злой усмешкой, изводил окружающих своей злобой, но страдал от нее сам же более всех других. А главное, я не представляла, как ему помочь: озлобленность эта пустила столь глубокие корни в его душе, что он казался мне безнадежно больным.
Несколько секунд я боролась с желанием коснуться его руки, чтобы утешить хоть как-то.
И в это время молчание между нами, вовсе не показавшееся мне неловким, прервал шум, доносившийся, кажется, со второго этажа. Кто-то отчаянно и довольно громко стучал в двери, будто пытаясь вырваться.
– Что это?..
Я сама повернула ручку двери, выбралась в холл и помчалась по лестнице вверх, мучимая самыми плохими предчувствиями. Как я и предположила, шум раздавался из-за двери Максима Петровича: по ней действительно словно кулаками стучали изнутри, пытаясь выбраться. Однако кричала хриплым и сдавленным голосом почему-то Лизавета. Кричала что-то нечленораздельное, больше всего похожее на «Помогите!»…
– Лиза! – опережая меня, к дверям подбежал Ильицкий, повернул несколько раз ручку, но она, видимо, не поддавалась, и он, чуть отойдя, попытался высадить дверь плечом.
Из дальнего конца коридора показалась в этот момент Натали, бывшая, кажется, в купальне. А секундой позже выглянули и Вася с Людмилой Петровной.
Дверь все еще не поддавалась. Хрипы Лизаветы становились все слабее, зато раздавались крики Эйвазова – куда более бодрые. Я уже с ума сходила от догадок, что может там происходить, когда Ильицкий все же сорвал дверь с петель, навалившись на нее всем телом.
Лизавета с посиневшим уже лицом лежала на полу и рукой все еще судорожно пыталась стучать в дверь, а Максим Петрович, весь красный от натуги, сжимал на ее шее руки и шипел с невиданной злобой в голосе:
– Не смей, слышишь! Не смей их трогать!
Ильицкий тотчас принялся разжимать сухие, но крепкие, как оказалось, руки старика, сковавшие шею Лизаветы, – и это удалось ему вовсе не сразу. А когда удалось, Лизавета, судорожно вдохнув воздуха, принялась надсадно кашлять.
На крики прибежали и Андрей с князем, бывшие минуту назад на веранде, и смотрели на происходящее круглыми от ужаса глазами.
Эйвазов же перевернулся на спину и сам теперь хватал ртом воздух, будто задыхался.
– Папа! – взвизгнула Натали, бросаясь сквозь толпу к отцу.
– Андрей, сделайте что-нибудь! – поспешно произнесла я, видя, как Максим Петрович скребет пальцами по сорочке на груди, словно пытаясь разорвать ее. – Андрей, не стойте же!
Он только после второго моего окрика вышел из оцепенения, кивнул и бросился в свою комнату – за чемоданом с лекарствами, должно быть. А Ильицкий, тоже очнувшись, выпустил из объятий едва живую Лизавету и кинулся открывать окна, чтобы дать доступ свежему воздуху.
Но было уже поздно.
– Не смей… не смей… – еще шептал одними губами Эйвазов, но это были последние его слова. Уже в следующую секунду он обмяк на полу, а глаза его остекленели, не видя ничего.
Глава шестнадцатая
Ночь была столь длинной, что казалось, рассвет не наступит уже никогда. Было очень много слез и всеобщая растерянность: никто не понимал, как вышло, что еще совсем недавно шедший на поправку Максим Петрович лежал теперь на этом полу и не дышал. Рыдала и убивалась возле мертвого отца Натали, а я не знала толком – дать ли ей выплакаться или крепко сжать в объятьях, увести подальше отсюда.
Рыдала Эйвазова, то протягивая руки к мужу, то, совершенно забывшись, плакала на груди Ильицкого. Эйвазова выглядела еще более убитой горем, чем Натали, но ее как раз успокаивать никто не спешил. Кроме разве что Ильицкого. Но и тот делал это сухо, неумело и явно опасаясь то ли за свою репутацию, то ли за ее.