Я снова кивнула – теперь уже признав очевидное: мы все ошиблись. Я ошиблась. Эйвазов умер от болезни сердца.
– И все же я очень прошу вас, Осип Самуилович, проверить в госпитале кровь и содержимое желудка. Пожалуйста…
Я понимала, что и так уже извела всех своими подозрениями, но неловкости не чувствовала – это было необходимо. И доктор, слава богу, меня понял.
– Хорошо, Лидия Гавриловна. Ради спокойствия родных господина Эйвазова. Всего вам доброго.
– Довольны, Лидия Гавриловна? – спросил Андрей, когда дверь за доктором закрылась. – Теперь весь уезд станет говорить о том, что тело Максима Петровича располосовали, потому что жена его отравила. Этого вы добивались?
Взгляд его был жестким, и Андрей явно был недоволен мною.
– Теперь, по крайней мере, есть доказательства, что Максим Петрович умер своей смертью. Сплетни скоро прекратятся.
– Прекратятся? – хмыкнул он. – Ваше предположение только лишний раз доказывает, что вы ничего не знаете о русских. Доброй ночи.
Когда я вернулась к себе, то первым делом отчего-то подошла к иконостасу в углу комнаты. Тому самому, который прежде игнорировала и на который поглядывала с опаской. Молиться я не умела, поэтому просто стояла с четверть часа, не думая ни о чем, а лишь во все глаза глядя на отражающийся в позолоте икон свет. Спала я в ту ночь спокойно и без сновидений.
Андрей снова оказался прав. О проведенной той ночью процедуре стало известно уже наутро, но слухов не стало меньше. Даже несмотря на то, что после исследования крови Эйвазова доктор Берг полностью исключил возможность отравления.
Хотя бы Людмила Петровна и Вася ни в чем меня не обвиняли – вслух, по крайней мере. Но пребывали в уверенности, что Лизавета использовала некий специальный яд, следы которого невозможно обнаружить.
В случайно же подслушанном мною разговоре между Дашей и Аксиньей, поварихой Эйвазовых, я узнала, что, оказывается, это она, Даша, ассистировала Бергу в ту ночь, и доктор якобы даже нашел яд. Но потом Лизавета, по версии Даши, дала ему взятку, и тот смолчал.
Я в этот момент не выдержала и вошла в кухню.
– Зачем вы лжете? – спросила я, внимательно глядя в глаза девушки.
Та смешалась, покраснела и начала заикаться от волнения:
– Простите, Лидия Гавриловна, я просто… просто…
– У вас, кажется, полно дел, Даша? Вот делами бы и занялись!
Та сделала книксен и, едва не расплакавшись, убежала.
– Не серчайте, барышня, – сказала Аксинья, как только она вышла, – Дашутка любит приврать да приукрасить. Не со зла она.
Похоронили Максима Петровича на масловском кладбище, рядом со второю женой. Гостей, что явились проводить Эйвазова в последний путь, было очень много. Приехала даже Ольга Александровна, наша начальница, и прочла, встав у свежей могилы, недлинную, но трогательную речь, а под конец расплакалась, крепко обняла Натали и долго еще утешала ее, говоря какие-то слова. Я же держалась с начальницей холодно: разве могла я простить ее ложь и манипуляции? Вероятно, заметив мою холодность, Ольга Александровна и сама разговаривала со мной мало. Лишь раз, уже перед самым отъездом, она отошла от официально-наставительного тона:
– Быть может, вам все же написать Платону Алексеевичу, Лиди? Ведь и вам, должно быть, сейчас нелегко?
– Благодарю за заботу, но я справлюсь, – ответила я с вежливо-отстраненной улыбкой.
Для себя я давно решила, что никогда и ни при каких обстоятельствах не попрошу ничего у Платона Алексеевича. И слово свое была намерена сдержать.
– Да, я не сомневаюсь… – вздохнула Ольга Александровна и посмотрела на меня уже строже. – Что ж, мадемуазель Тальянова, не забывайте, что выпускной экзамен ваш состоится в конце июня. Я искренне надеюсь, что время здесь вы проводите за учебниками. Вашу помощь подруге я всячески поощряю, но поблажек во время экзамена все равно не ждите.
Разумеется, экзамен и учебники – это было последнее, о чем я думала в эти дни.
Что касается моего отношения к Лизавете, то не могу сказать, что я симпатизировала ей, но все же что-то похожее на жалость просыпалось во мне, когда я видела, каким бледным и запуганным привидением она ходит по дому, и когда на кладбище в нее едва ли не тыкали пальцем, вслух называя мужеубийцей, ведьмой и отравительницей… Перед похоронами я сама просила ее не ехать в церковь, остаться в доме. Никто бы ее не осудил. Но Лизавета моим уговорам не поддалась:
– Я не могу не попрощаться. Я перед ним очень виновата.
«В чем виновата? – часто задавалась я вопросом после. – В том, что обманывала мужа с Ильицким, или в чем-то большем? И что такого сказала она Максиму Петровичу, отчего тот не совладал с собою настолько, что принялся ее душить? Кого или что он велел ей не трогать?»
Глава семнадцатая
На следующий после похорон день гости начали разъезжаться, а к вечеру дом окончательно стих, погрузившись в траур, в котором ему суждено было оставаться еще долго.
На это утро была намечена поездка в Псков – к нотариусу, для открытия завещания Максима Петровича. Слава богу, что Лизавета хотя бы туда не рвалась – этого бы домашние уже не вынесли. Поехали лишь Ильицкие и Натали с братом.
Мы же с Андреем и князем Орловым завтракали втроем – Эйвазова к завтраку не спустилась. За столом висела тишина, и говорить никому не хотелось. Трудно было поверить, что всего несколько дней назад за этим же столом горели жаркие споры. Сейчас они казались особенно глупыми и мелочными. Лишь когда Даша начала уносить посуду, князь Орлов, тайком взглянув на Андрея, заговорил:
– Лидия, разрешите ли вы писать вам в Смольный? Мы с Андреем в самые ближайшие дни, должно быть, уедем, но мне искренне хочется продолжить наше с вами знакомство.
– Уезжаете? Вот как? – Я вскинула взгляд на Андрея.
Миллер ни о каком отъезде мне прежде не заикался. Хотя мы вообще мало говорили в последние дни: сложно было не заметить тот холод, который возник между нами после моей злополучной просьбы относительно доктора Берга. Оставалось только гадать, винит ли Андрей меня, что я усомнилась в Лизавете, или его испугало мое участие в операции доктора Берга и почти полное отсутствие переживаний, связанных с этим. Андрей и раньше знал, что я выполняла функции медицинской сестры в госпитале, но, видимо, понимал работу сестры как-то по-другому.
Я же не чувствовала своей вины и смотрела на него, старательно отводящего сейчас взгляд, немного свысока. Ведь основания сомневаться в естественной смерти Максима Петровича действительно были! И на фоне этого девичьи игры в стеснительность и всяческие предрассудки выглядели бы нелепо, по моему мнению.
– Наше присутствие здесь уже совсем ни к чему, к сожалению, – продолжал меж тем князь. – Но я хотел попросить вас, Лиди… не бросайте Наталью Максимовну одну. Вы знаете, наверное, что зимой умер мой батюшка, так что я понимаю, через что ей еще предстоит пройти. Ей очень нужна будет помощь друга.
– Видите ли, Михаил Александрович, – заговорила я, переведя разочарованный взгляд с Андрея на него, – я ведь хотела просить вас о том же. Вы для Натали такой же друг, как и я, и мне кажется, что помочь ей сейчас сможете даже больше.
Тот только слабо улыбнулся и покачал головой:
– Вряд ли Наталья Максимовна хочет моей помощи, – «моей» он немного выделил голосом и безотчетно скользнул взглядом по Андрею.
Я не стала ничего отвечать и убеждать князя в обратном. Уверена, что Натали рада была бы ему – она даже спрашивала о нем несколько раз. Но пока князь сам не осознает, что Натали важна ему настолько, что имеет смысл за нее побороться, увещевать его бесполезно.
После завтрака я не отправилась к себе – меня ждала уйма дел, пока не вернулись хозяева.
Сперва я вышла во двор и шагами измерила западный торец дома Эйвазовых – шагов оказалось тридцать четыре, не считая веранды, которая захватывала часть торцевой и фронтальной сторон дома. Зато если мерить ту же стену, но изнутри – вдоль нее располагалось помещение кухни, – то шагов выходило всего двадцать девять. Проверяла несколько раз!
На кухне в это время трудились Аксинья и еще несколько девушек, странно посматривающих на меня, вышагивающую вдоль стены.
– А что за этой дверью? – спросила я, подергав ручку двери, ведущей куда-то из кухни. По-видимому, на это помещение и приходились остальные пять шагов. Было заперто.
Девушки лишь пожали плечами, а Аксинья, работавшая здесь, должно быть, дольше остальных, охотно ответила:
– Прачечная там старая и лестница на чердак. Лестница обвалилась, да барыня запретила туда ходить и ключи забрала.
– Барыня, значит, запретила… – хмыкнула я и направилась на второй этаж.
Здесь я снова измерила западную стену, вдоль которой располагался интересующий меня закуток с портретом Самариной. И шагов насчитала снова двадцать девять – а дальше глухая стена с картиной. Где, спрашивается, остальные пять шагов?
Я не видела сейчас себя со стороны, но наверняка в глазах появился хищный блеск: мои подруги по Смольному говорят, что мои глаза всегда блестели, когда я вот-вот должна была найти ответ в задачке по алгебре. Вот и сейчас я была очень близка к ответу…
Первым делом я отошла от картины и внимательно рассмотрела изображенную на ней женщину. Лицо ее казалось кукольным: правильный белоснежный овал, румяные щеки, иссиня-черные брови в палец толщиной – видимо, так художник понимал женскую красоту, и о портретном сходстве едва ли приходится говорить. Пожалуй, единственное, что художнику удалось изобразить живым, так это глаза. С небольшим прищуром, холодного голубого цвета, они пристально и неотрывно смотрели, казалось, в самую мою душу. Даже сейчас, в полдень, я поежилась под этим взглядом и предпочла разглядывать другие детали.
В этот раз, при дневном свете, я обратила внимание, что Самарина изображена на софе, которая и сейчас стоит в гостиной, а на коленях держит кошку. Еще одна кошка находилась у подола ее платья, и рядом на софе лежала парочка – кажется, Самарина, как и всякая уважающая себя ведьма, любила кошек, усмехнулась я.