Я снова поморщилась и едва удержалась, чтобы не накричать на подругу:
– Не говори ерунды! Это ты себе придумала: Андрей очень приятный, умный и обаятельный человек, но я никогда не была в него влюблена.
Натали же веско возразила:
– Была! Я видела, как ты смотришь на него!
– После того как услышала его «Лунную сонату», иллюзии окончательно развеялись, – не к месту пошутила я.
Однако Натали была столь серьезна и расстроена сейчас, что шутки я немедленно оставила. Ласково взяла ее за плечи, заставив посмотреть мне в глаза.
– Милая, если тебя и должно что-то беспокоить в отношениях с Андреем, то точно не мои чувства. Потому что их нет.
И в этот момент я явственно услышала, как возле арки, что вела в коридор, скрипнула половица.
– Кто там? – обомлела Натали.
Я же в два шага пересекла холл и выглянула в ночной, лишенный света коридор, по которому, тяжело ступая, спешно удалялся мужчина. Я даже знала, кто это был!
– Это Касси, – успокоила я подругу, выходя следом. – Я уведу ее, иди спать.
Сама же быстро и бесшумно скользила по коридору вслед за мужчиной – он свернул за угол, а вскоре я услышала, как щелкнул замок двери. Повернув за угол тоже, я не увидела никого, и дверей здесь было целых три. Однако я, не раздумывая, толкнула ту, что вела в комнату Ильицкого.
– Вы что – подслушивали? – спросила я, ни на миг не сомневаясь, что видела именно его.
– Беру пример с вас, – не стал отпираться Евгений Иванович.
На меня он даже не обернулся – возился со спичками, зажигая свечи.
А я, улучив момент, живо оценила взглядом комнату: мне было интересно, как живет и чем дышит этот неуемный человек. Почему-то я ждала увидеть здесь сумбур в вещах и мебели, но оказалось, что в комнате царит почти казарменный порядок. Хотя и по такой обезличенной обстановке можно было понять кое-что о характере хозяина.
Например, у ножки кровати скромно стояла початая бутылка с каким-то явно алкогольным содержимым. На кровати была брошена плоская металлическая фляжка, наверняка с тем же содержимым, к которой Ильицкий, судя по всему, уже не раз сегодня приложился. Зато на столе аккуратной стопкой возвышались подшивки журналов «Вокруг света» и «Вестник Европы». И здесь же раскрытым лежал труд Богдановича[31] о Крымской войне, рядом с которым листок, испещренный рукописным текстом – текста было много, под пунктами и с жирными восклицательными знаками. Мне вдруг стало смешно, поскольку на моем столе лежал очень похожий листок уже с моими тезисами, с помощью которых я надеялась при случае непременно взять реванш в очередном споре. И все недоумевала, куда из библиотеки подевался Богданович…
А потом я перевела взгляд на другой край стола, и все мое веселье мигом исчезло: там лежал револьвер среди россыпи патронов. Меня даже в жар бросило – зачем он достал револьвер?!
– Вы и впрямь собирались стреляться? – против воли спросила я. – С Андреем?..
А Ильицкий, так и не повернувшись, сей же миг убрал оружие в ящик стола.
– Если и собирался, то в прошлом. Обошлось малой кровью, как видите, – буднично пояснил он.
В этот момент я не выдержала. Что-то оборвалось во мне, и я, от порога бросившись к нему, со всей силы, что имела, звонко ударила его по щеке.
– Подумайте о матери! – прошипела я, сверля его взглядом. – Хоть раз подумайте о ком-то, кроме себя, несчастного! Ревность ваша абсолютно беспочвенна: у Андрея ничего нет с Лизаветой!
– Ревность? – хмыкнул он, потирая щеку. – Вы что же – думаете, это из-за Лизы?
– А из-за кого еще?! – гневно спросила я, и лишь потом в моем мозгу шевельнулась догадка.
Ведь та сцена между Андреем и Лизой в парке – она должна была по идее заставить ревновать не только Ильицкого, но и меня. И, чувствуй я к Андрею хоть что-то, вероятно, сейчас убивалась бы и считала себя обманутой.
Это что же получается, Ильицкий вроде как защищал меня?
Мне стало не по себе. Я сверлила взглядом жгуче-черные глаза Ильицкого, и мне казалось, в соседней комнате было слышно, как колотится мое сердце. Чтобы только не молчать, заговорила:
– Повторяю вам еще раз: между Андреем и Лизаветой Тихоновной ничего нет. Это не его плащ висел в избе! Очевидно, его надевает в дождь кто-то из слуг, помогающих Эйвазовой… скорее всего, цыган. Андрей часто навещает эту усадьбу и, вероятно, когда-то давно оставил здесь свой плащ, пришедший в негодность, – всего-то!
– Вы так уверены в нем? – прищурился Ильицкий. – Защищаете его? Так зачем же подарили Миллера вашей подруге, раз он так хорош? Он, конечно, небогат, да и с Лизой у него отношения странные, но, право… – он гадко усмехнулся, – вы не в том положении, чтобы еще и выбирать. Неужто забыли, что, не найди вы себе жениха, вам одна судьба – быть нянькой у каких-нибудь избалованных детей!
– Гувернанткой, Евгений Иванович, – поправила я негромко, понимая, что он абсолютно прав. – По окончании Смольного я стану гувернанткой.
– Не сомневаюсь, вы мечтали об этом всю жизнь, – едко отозвался он.
А после подошел ко мне, широкими плечами загородив трепетное пламя свечи. Наклонил голову, сосредоточенно глядя в мои глаза. Не улыбался больше. От страха у меня обмерла душа, но отойти я себе не позволила. Не хотела отходить. Хотела, чтобы он случайно или нет коснулся моей руки. Хотела, чтобы кожу мою снова опалило жаром – как тогда, в ведьминой избушке среди леса. Хотела, чтобы он взял мое лицо в ладони и поцеловал.
И когда он в самом деле сделал это – почувствовала, что вот-вот сойду с ума от той невероятной нежности и теплоты, которая была в каждом осторожном прикосновении его губ к моим. Откуда в нем столько нежности? Неужто была всегда, а я не замечала? Как я была глупа, что не замечала.
«Так вот какой ты на самом деле, Евгений Ильицкий! – думала я, несмело отвечая на бережные его поцелуи. – Так зачем притворяешься? Зачем твои слова так сильно расходятся с делом?»
Он отстранился первым, покуда я еще тянулась к его губам. Придержал меня, совсем потерявшую голову, за плечи, и несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза. Видимо, потому, что разговаривать мирно так и не научились, а спорить сейчас было как будто не о чем.
Но молчать оказалось еще более неловко.
– Больно? – Я легонько коснулась пальцем ранки на его рассеченной губе.
– Терпимо.
А потом все кончилось – столь же внезапно, как и началось.
– Ты еще глупее, чем я думал, раз у тебя хватило ума в меня влюбиться, – сказал мне Ильицкий и искривил в усмешке губы. – Из всех мужчин в уезде ты выбрала самую неподходящую кандидатуру, чтобы избежать своего гувернантства. – За плечи он притянул меня ближе и, наклонившись к самому уху, произнес: – Ты же понимаешь, маленькая неразумная француженка, что я наиграюсь с тобой уже через месяц, а через два забуду, как тебя зовут.
– О, ты мне даешь целый месяц? Право, я польщена… – Я обрела возможность думать трезво и теперь лишь освободилась из его рук. – Вот только француженкой меня больше звать не надо – у меня от француженки не осталось ничего, кроме скверного акцента. Я чувствую себя сейчас типичнейшей русской бабой, в самом дурном значении этого слова. Лишь эти самоотверженные женщины могут влюбляться в выпивох, хамов и конченых мерзавцев, которые ногтя их не стоят.
– Мерзавец? – Он вскинул брови, будто и в самом деле был уязвлен. – Так вот кем ты меня считаешь?
– А ты сделал что-то, чтобы я тебя таковым не считала?
– И все-таки ты пришла ко мне – сама. Верно, чтоб закрепить мое амплуа мерзавца? – Он глухо рассмеялся.
В этот раз я и моргнуть не успела, когда он совершенно бессовестно обвил руками мою талию и вплотную притянул к себе. А когда до меня дошел весь смысл происходящего – взбесилась. Даже руки ему оцарапала в яростной попытке вырваться. Вырвалась – не очень-то меня и держали.
– Что ж, досталось мне сегодня по полной! – Ильицкий веселился, глядя на длинную царапину на тыльной стороне ладони. Веселился, а потом увидел в моих глазах слезы и тотчас пошел на попятную: – Лида, Лида, что ты, ну прости…
– Иди к черту! – выругалась я впервые в жизни – и надо же было так случиться, что сделала это по-русски. – Я пришла сюда, потому что, видимо, круглая дура!
Я с силой оттолкнула его руку и, больше не слушая, бросилась за дверь.
Снаружи никого не было, слава богу. Теперь я мечтала как можно скорее оказаться в своей комнате да ругала себя самыми скверными словами, которые знала. И еще мне было очень обидно. Хотя это же Ильицкий – чего я, право, ждала? Стихов при луне? Пения куплетов под гитару?
Я уже подошла к спальне и взялась за ручку, когда замерла в недоумении: князь Михаил Орлов закрывал за собою дверь апартаментов Лизаветы, соседствующих с моими. Он именно что выходил оттуда – сомнений быть не могло.
В подтверждение моих мыслей князь густо покраснел:
– Я… я… Лизавета Тихоновна погадала мне на картах. – Он часто заморгал, наклонил голову и почти бегом ушел по коридору.
Впрочем, у меня не было причин дурно думать о Михаиле Александровиче – разумеется, он мог зайти к этой женщине лишь для гадания. Наверное… Постояв еще немного, я неожиданно для себя подошла к двери Эйвазовой и повернула ручку.
– Добрый вечер, Лида, вы разве не спите еще? – спросила та самым обыденным тоном.
– Добрый вечер… – отозвалась я, сама поражаясь тому, какой потухший у меня голос. – Вы можете мне погадать?
Лизавета сидела за тем же столиком, где я видела ее, в первый раз войдя в эту комнату, тасовала карты и была окутана туманом из ароматов лесных трав. Она была причесана, и по всему видно, что еще не собиралась ложиться.
– У вас появились вопросы, на которые вы не можете найти ответы самостоятельно? – улыбнулась она краем рта, очевидно, припомнив, как неделю назад предлагала мне гадание, а я с бравадой отказывалась.
Наверное, тогда я выглядела смешной и самонадеянной.