Быстро соскучившись разглядыванием журнальных картинок, я перевела взгляд на ребенка. Хорошенький. Не могу сказать, что я особенно люблю детей – это слишком шумные и непредсказуемые создания, но этот и впрямь был хорошеньким. Золотистые волосы, светлая кожа и, насколько я успела рассмотреть, голубые глаза – черты типично эйвазовские. Как бы дурно ни думал Максим Петрович о Даше, но этот мальчик действительно его внук.
«Бедный ребенок… – вздохнула невольно я, – участь незаконнорожденных печальна, как ни крути».
И тут за окном мелькнуло что-то белое. Насторожившись, я начала вглядываться: пятно двигалось и смутно было похоже на белый плащ, так знакомый нам с Натали. Чтобы лучше разглядеть, я затушила единственную свечу в комнате и припала к окошку. Это действительно была Эйвазова: несколько суетливо на этот раз она спустилась по ступеням веранды и вдруг встала, глядя в сторону парка.
Раньше мне доводилось наблюдать за ней только со второго этажа, но отсюда фигура в белом была видна даже лучше. Эйвазова постояла с минуту, а я гадала, почему она не идет? Но вскоре поняла: откуда-то сбоку к ней вдруг подошел мужчина. Достаточно высокий, ощутимо выше Эйвазовой по крайней мере, с тростью, в шляпе-котелке, скрывающей лицо в тени, и темном плаще. Фасон плаща я разглядеть не могла, как ни силилась: распахнутая шинель или крылатка, как у Андрея?
Едва мужчина подошел, Эйвазова взяла его под руку, и они спешно скрылись в тени парка.
Я же растерянно смотрела им вслед и даже забыла, что нужно качать люльку, – слава богу, ребенок не проснулся. Я не могла понять, зачем она взяла с собой мужчину – раньше такого не было. И кто он?
Я так и сидела, не сводя взгляда с парковой дорожки, до тех самых пор, пока не вернулась Даша.
– Не проснулся? – шепотом спросила она. – Лидия Гавриловна, спасибо вам большое, не знаю, как и благодарить…
Скорее простившись с девушкой, я вышла из комнаты и направилась на второй этаж. Здесь было уже совсем темно и тихо. Едва ступая, я прошла в самый конец коридора, где находился закуток с картиной. Сейчас портрет вместе с рамой немного отступал от стены. Я даже вспомнила, что когда я смотрела на этот портрет в самую первую ночь, он отступал точно так же, только мне и в голову не пришло тогда потянуть за раму и отворить ее, словно дверь. Сейчас же я проделала это: за картиной был проход, как я и предполагала. И уже с порога можно было разглядеть крутую винтовую лестницу, вполне пригодную, разумеется.
Сняв со стены масляный светильник и немного волнуясь, я вошла внутрь и начала осторожно спускаться по лестнице, пока не уперлась в другую дверь. Видимо, это был уже первый этаж и та самая «прачечная».
Разглядеть здесь что-либо даже с помощью светильника было трудно: пламя осветило лишь выложенные серым камнем стены и глубокие ванны, которые некогда использовали для стирки, должно быть. Также я увидела пропахший гнилью деревянный стеллаж с разнообразными предметами на полках – ветошь, тазы, несколько мотков веревки, склянки, едва ли эти вещи принадлежали Лизавете и могли вызвать хоть какой-то интерес. Поняв, что больше я ничего здесь не найду, я поднялась наверх и вскоре снова оказалась в коридоре напротив портрета.
Стояла тишина, и, судя по тому, что дверь в будуар Эйвазовой не была прикрыта плотно, та еще не вернулась. Поколебавшись мгновение, я все же набралась смелости и приоткрыла дверь.
Лизаветы Тихоновны и правда не оказалось: тот же столик у окна с разложенными картами и оплавленной свечой, опущенные пыльные портьеры и полумрак, делающий будуар еще более неуютным.
Но я пришла сюда не просто так: в полутьме и почти на ощупь – свечей зажигать не стала, потому что сквозь портьеры свет непременно будет заметен, – я внимательно осмотрела стену, граничащую с закутком и потайным ходом. Картины, стулья, какие-то коробки на полу, банки с отварами… Даше все-таки не мешало бы здесь убрать. Не поленившись разобрать коробки, я наконец нашла то, что искала, – на полу возле плинтуса имелась педаль, наподобие тех, что у фортепиано.
Недолго думая, я нажала на педаль – и тотчас услышала уже знакомый мне звук: будто дверь где-то хлопнула. Именно этот звук слышали мы с Натали, а вовсе не грохот парадной двери. Покинув комнату, я метнулась к закутку – картина плотно, как влитая, вошла в стену. Я не сдержала удовлетворенной улыбки. Нужно думать, в стене находится некий механизм, приводимый в движение педалью. Готова спорить, что встроен этот механизм был еще во времена Софьи Самариной, а то и ее предков, а Лизавета просто не могла его не обнаружить, когда заняла эту комнату. Излишне заигралась она, пожалуй, примеряя на себя роль ведьмы Самариной.
После я привела вещи в комнате Эйвазовой в первозданный вид, прикрыла дверь, оставив ее незакрытой ровно настолько, как было до моего прихода. Уже вернувшись к себе, потушила свет, легла, но какое-то время дожидалась возвращения Лизаветы Тихоновны – ее шаги я непременно должна была услышать.
Однако не продержалась я, кажется, и четверти часа. Уснула, пропустив все на свете…
Глава двадцать первая
– От Василия Максимовича нет ли вестей? Скоро он вернется? – спросила я за завтраком, чтобы хоть немного нарушить гнетущую тишину.
Подали сегодня снова овсяную кашу, столь ненавистную Лизавете и Ильицкому. Впрочем, их за столом как раз и не было. Андрей же хоть и ходил пока с перебинтованной головой, но по всему было видно, что чувствует себя намного лучше. Натали сидела напротив него, но ни разу не подняла глаз: мне еще со вчерашнего дня казалось, что между ними произошел какой-то разговор, отнюдь не приятный. Но мне Натали ни в чем не признавалась – кажется, и у нее появились тайны.
– Вчера вечером Василий телеграфировал, что со стряпчим что-то там стряслось… – ответила Людмила Петровна на мой вопрос. – Обещал письмом подробнее расписать. Вот сердцем чую, взял тот стряпчий на лапу от Лизки… еще фамилия противная такая – Синявский. Жид, наверное. Как пить дать взял…
– Так, может, с утра письмо пришло уже?
– И то правда! – подумав, оживилась Ильицкая.
Потом она оглянулась на двери и громогласно крикнула, подзывая лакея. Почта действительно пришла – вот только от Васи не было ничего. Зато доставили несколько писем для Лизаветы Тихоновны, которые я взялась после завтрака отнести ей – все равно комнаты наши находились рядом.
Подходя к ее будуару, я отчего-то почувствовала неладное: дверь была приоткрыта именно так, как я вчера ее оставила. Лизаветы в комнате не оказалось. И постель была нетронутой – застала я здесь точно ту же картину, что и вчера ночью, разве что сейчас было гораздо светлее. В задумчивости я положила письма на столик для гаданий, и, когда увидела расклад из карт с лежащей поверх всех «Le morte», мне сделалось действительно нехорошо. Настолько тревожно, что я тотчас покинула комнату.
Скорым шагом и не совсем отдавая себе отчет, я прошла в другой конец коридора – туда, где была спальня Ильицкого, и настойчиво постучала. Он не открывал, а я все стучала, нервничая все сильней и сильней, пока не услышала за своей спиной голос князя Орлова:
– Лидия Гавриловна, Евгения нет… он уехал сегодня ночью.
– Уехал?.. – эхом повторила я, даже не пытаясь скрыть, как меня это расстроило.
Однако прочтя в глазах князя жалость и испугавшись, уж не догадывается ли он о чем-то, я поспешила сменить тему:
– Михаил Александрович, видели ли вы сегодня Лизавету Тихоновну? Я не могу ее найти.
Тот лишь покачал головой, кажется, заражаясь моей тревогой.
А встревожена я была уже не на шутку. Она не ночевала у себя… Куда она пропала? Первая мысль – сбежала с Ильицким. Но ее пришлось отринуть: зачем ей бежать из собственного дома? Не взяв вещей и даже не собрав любимые карты. У меня вообще было ощущение, что после того, как она этой ночью ушла в парк, она больше не возвращалась. И ведь ушла Лизавета не одна, а с мужчиной.
– Михаил Александрович, я очень вас прошу, соберите лакеев, боюсь, случилось что-то ужасное…
Через полчаса я шагала по заброшенной части парка, показывая дорогу. За мной, пытаясь не отставать, спешили князь Орлов, сторож с ружьем и двое крепких дворовых. Чем ближе к избе мы подходили, тем меньше сомнений у меня оставалось. А увидев издалека, что дверь избы распахнута настежь, сомнения перестали мучить и моих спутников.
Князь вошел в дом, опережая меня, и спустя мгновение вышел наружу. Резко побледневший, с расширенными от ужаса и непонимания глазами.
– Не ходите, – неожиданно резко сказал он, уперев руку в косяк и не давая мне пройти.
Разумеется, я не послушалась и, отведя его руку, вошла в дом.
С порога был виден край женской юбки и обутые в ботинки ноги – картина слишком знакомая мне, чтобы я оставалась хладнокровной. Первым побуждением было послушаться князя и уйти. Но я все же вошла, пересилив себя.
Это была Лизавета. Она лежала на полу, устремив раскрытые глаза в потолок, а закостеневшие уже пальцы судорожно вцепились в веревку, плотно охватившую ее шею. Это не было самоповешением: концы веревки свободно лежали на полу. Кроме того, в избе, где еще пару дней назад царил относительный порядок, сейчас все было перевернуто вверх дном. Здесь боролись как минимум два человека. Эйвазова отчаянно пыталась защититься. О том же говорили ее растрепанная прическа и изорванное платье – подол, задравшись, оголял ноги, которые князь торопливо прикрыл. Закрыть мертвые глаза Лизаветы у него уже не вышло.
– Лидия, вам лучше все же выйти на воздух, – сказал он после.
В этот раз я только кивнула, не став спорить.
Уже снаружи князь, по-прежнему не пуская слуг в избу, давал распоряжение одному из лакеев:
– Нужно ехать. Немедля. Телеграфировать в полицию, что… произошло убийство. Пусть сюда кого-нибудь пришлют. И… я очень прошу, не нужно пока рассказывать об этом посторонним.
Слуга часто кивал и, выслушав все, поспешно направился к дороге. Впрочем, я очень сомневалась, что последняя просьба Михаила Александровича будет принята во внимание.