Натали вскоре уснула, я же и надеяться не могла, что сомкну глаза в ближайшее время. Так что, благо еще не переодевалась ко сну, я вышла в холл на втором этаже, пустой сейчас, и упрямо ждала, что полицейские найдут хоть что-то полезное.
Примерно через полчаса ожиданий мимо арки прошел Севастьянов, а за ним следом, договаривая что-то на ходу, – Кошкин. Слушали его внимательно, кивали, и я неожиданно порадовалась за своего «протеже»: похоже, начальник и правда выделил смышленого урядника среди остальных. Однако Севастьянов вскоре скрылся за одной из дверей, а я негромко окликнула урядника.
– Вы шли бы спать, Лидия Гавриловна, мы долго еще провозимся, – посоветовал он.
Но я не слушала.
– Нашли что-нибудь? – Я увлекла его за собою в темный холл – не нужно бы, чтобы другие заметили слишком тесное наше общение.
У меня были опасения, что Кошкин пересмотрел уже условия нашего договора и передумал делиться со мной новостями. Он действительно с некоторой неохотой, но все же ответил:
– В прачечной нашли пару мотков веревки. Такой же точно, которой потерпевшую… в смысле Елизавету Тихоновну, и задушили.
– Вы уверены, что это именно та веревка?
Тот кивнул не раздумывая:
– Плетение такое же, кроме того, нитки немного синим подкрашены. Та самая.
– То есть убийца был в этой прачечной?
– Не исключено.
И правда – с чего я взяла, что о ночных прогулках Эйвазовой знали только мы с Натали? Кто-то вполне мог увидеть ход за картиной, когда он бывал открыт – случайно или после слежки за Лизаветой, – и спуститься за ней, уже имея дурной умысел. Внизу взять веревку и тайком проводить ее до самой избы. Однажды мы с Натали уже проделали это: Лизавета нас заметила далеко не сразу. Кто знает, стала ли она после этого осторожней?
И потом, ее могли провожать не тайком, а вполне открыто.
– Думаете, что это кто-то из обитателей дома? – спросила после раздумий я.
– Возможно, – снова ушел от ответа Кошкин и нахмурился. Наверное, решил, что и так уже сказал слишком много.
Я же, не замечая его недовольства, прошла еще дальше вглубь холла и села на софу, жестом приглашая его устроиться рядом. Говорить я собиралась долго и обстоятельно:
– В ушах у… потерпевшей не было серег, а на пальцах колец, хотя она их носила, я знаю. Но едва ли это какие-то посторонние разбойники напали с целью ограбления, раз вы говорите, что убийца взял веревку в прачечной, так?
Я подняла глаза на Кошкина, который все еще не решился присесть и смотрел на меня испытующе.
– Севастьянов как раз склоняется к версии с ограблением, – возразил он. – Редко, знаете ли, что-то хорошее выходит из прогулок молодой дамы по ночному заброшенному лесу. А веревку Елизавета Тихоновна могла сама принести в избу – мало ли для каких целей она ей понадобилась.
Резон в этом был – трудно спорить. Но я все же попыталась:
– Есть еще кое-что… В ночь убийства я видела, как Эйвазова уходила в парк с неким хорошо одетым господином. Я и прежде иногда видела ее по ночам, но она всегда была одна.
Пока говорила, я внимательно наблюдала за реакцией Кошкина. А реакция была бурной:
– И вы молчали о таком? Что она уходила не одна?! – Он даже голос повысил от возмущения. – Это же в корне все меняет! Я немедленно разбужу Севастьянова…
– Не надо! – Я тоже повысила голос, поднимаясь с софы и пытаясь его удержать. – Если ее убил кто-то из находящихся в доме, то лучше бы, чтоб он не знал пока, что его видели. Пусть официальной версией для всех остается, что целью убийства было банальное ограбление.
Кошкину моя затея явно не пришлась по душе: я уже жалела, что вообще рассказала ему о мужчине.
– Пускай Севастьянов сначала допросит всех, – продолжала увещевать я, – послушаем, кто где находился в ту ночь, что думают о произошедшем. А вы сделаете так, чтобы меня допросили последней – тогда-то я все и расскажу как на духу.
Молодой урядник снова подумал и потом все-таки кивнул:
– Хорошо. И правда, чем меньше людей об этом знает, тем лучше. А вы сами уверены, что тот мужчина вас не видел? – вдруг спросил Кошкин. – А то ведь и вам… небезопасно.
Я невольно дотронулась до шеи, боясь и представить, что чувствовала Лизавета в тот момент, когда на нее напали. Мысль, что меня могли видеть, как-то не приходила мне в голову прежде.
– Вы, Лидия Гавриловна, поосторожней себя ведите, – догадался, кажется, о моих мыслях Кошкин. – Одна не гуляйте – и чуть что… в общем, сразу ко мне.
Я поспешно кивнула, не желая продолжать эту тему и думая, что мне надо бы возобновить привычку носить в сумке ножик. У меня был еще один вопрос. Если это не ограбление, то каков тогда может быть мотив?
– Вариантов немного – Елизавета Тихоновна была наследницей мужа. – Кошкин почти слово в слово повторил мои собственные соображения. – Теперь, после ее смерти, наследовать ей, вероятно, будут Эйвазовы – брат и сестра. Наталью Максимовну, разумеется, никто не подозревает, а вот ее брат… но у него вроде как алиби. Он находился в те дни в Пскове, а оттуда часа два езды до усадьбы.
– Да, но, может, стоит опросить прислугу в гостинице, где он остановился – не уезжал ли он куда в ту ночь?.. – через силу и даже понизив голос – не дай бог Натали услышит, – предложила я. – Просто чтобы быть уверенными наверняка.
– Разумеется. Севастьянов распорядился об этом, едва мы приехали. – Кошкин посмотрел на меня так, что я снова усомнилась в своих умственных способностях…
Пристава Севастьянова Людмила Петровна распорядилась поселить в доме – в одной из гостевых, а пятерых урядников, что прибыли с ним, разместили кого во флигеле, а кого в комнатах для прислуги. Кошкин сам напросился поселиться с лакеями, сказав мне, что от прислуги порой услышишь гораздо больше полезного, чем от господ. Трудно с этим спорить: болтушка Даша уже доложила ему все, что знала и о чем догадывалась.
Севастьянов присутствовал и за завтраком, развлекая рассказами о службе. Андрея за столом не было вовсе, а князь и Натали явно слушали через силу – право, его байки сейчас были неуместны. Зато Людмила Петровна выказывала к персоне Севастьянова огромнейший интерес – поддакивала ему, ахала и восхищалась, когда было нужно. И все время исподтишка пыталась выяснить, что думает он об убийстве Лизаветы.
Что любопытно – Севастьянов, при всей его словоохотливости, абсолютно ничего конкретного ей так и не сказал. Даже умолчал о найденной в прачечной веревке. Только когда Михаил Александрович упомянул об украшениях, которых на Лизавете не оказалось, тот вынужден был признать, что версия с убийством из-за ограбления наиболее вероятна.
– Так правильно!.. – буркнула в сердцах Людмила Петровна. – Нечего было шляться по ночам непонятно где! И приваживать еще всяких там…
– Тетя, я умоляю вас… – простонала Натали, которая предпочитала, чтобы темы Лизаветы не касались вообще, будто и не было никогда этой женщины.
– Вам что же, любезная Людмила Петровна, приятели Елизаветы Тихоновны не все нравились? – осведомился, отхлебнув чай, Севастьянов.
Та громко усмехнулась:
– Да там такие приятели, скажу я вам, что странно, как она до двадцати пяти-то еще дожила! Прости, Господи, мою душу грешную. – Отвернувшись к иконам, Ильицкая перекрестилась. – Один Гришка-цыган чего стоит. Уж такой он, скажу я вам, паразит… прямо не при девицах будет сказано какой!
– Очень интересно! – Севастьянов даже чашку с чаем отставил, обратив все свое внимание на Ильицкую. – Что за цыган? Где обитается?
– Да где придется! Говорю же – паразит. Сейчас вроде в Малой Масловке нашел себе какую-то… – она проглотила последнее слово и снова отвернулась к иконам, – вот с нею и живет.
– Очень интересно… – задумчиво повторил пристав. А потом вернул в голос обычную свою бодрость: – Ну… благодарствую за угощеньице. Оладушки у вас, Людмила Петровна, прямо царские!
Он привстал, промокнул губы салфеткой, а потом припал к ручке Ильицкой.
– Ой, да будет вам!.. – смутилась та и даже покраснела.
Я же все это время не столько слушала речи Севастьянова, сколько разглядывала его и размышляла. Как старательно он строил из себя простака. Именно строил, потому что вчера в этой же столовой он разговаривал и расспрашивал больше Михаила Александровича – тогда и речь его, и манеры были совершенно другими.
Он не так прост, этот Севастьянов, и, должно быть, я поспешила, приняв его за человека недалекого ума.
В частности, персона цыгана Григория его немало заинтересовала – это очевидно. Не сомневалась я, что тотчас он пошлет кого-нибудь из подчиненных в Масловку, отыскать и расспросить Гришку, а то и сразу взять под стражу. Лишь бы Кошкина не отправил: после завтрака пристав намеревался обосноваться в библиотеке и, приглашая к себе поочередно всех домочадцев, опросить их, кто что видел. Я очень надеялась, что Кошкин будет находиться при нем, а после расскажет мне подробности.
Сама я, покинув столовую, надела соломенную шляпку и вышла прогуляться по парку. Далеко я заходить не планировала, потому как серьезно отнеслась к предупреждению Кошкина. Но мне хотелось побыть одной и подумать.
Признаться, я тоже более всего склонялась к версии о причастности цыгана. Он общался с Лизаветой, и довольно близко. И плащ, что висел в избе, без сомнений, принадлежал ему. И мышей добывал и кормил наверняка он. Что произошло между ними – можно только гадать… право, ссору могла спровоцировать любая мелочь. Кроме того, цыган мог быть просто пьян, а спьяну, говорят, чего только не сделаешь.
Правда, в ту ночь из окна я, кажется, видела господина из благородных – в плаще и с тростью. Но видела я лишь силуэт этого мужчины: плащ Гришка мог надеть все тот же, из избушки, а шляпу и трость найти не такая уж проблема… Может, он и хотел сойти за благородного? Может, он знал, что за ними наблюдают?
Почувствовав, что сама запуталась, я раздраженно потерла виски и поняла очевидное. Мне