Коляска, скрипя, неспешно катилась по мостовой, а я не без интереса разглядывала деревянные строения. Псков почти полностью был деревянным – после видов отстроенного в камне Петербурга мне это было в диковинку. Я разглядывала этот город и невольно думала о том, что, возможно, это и есть моя родина, что я родилась в этих местах. Что, если Самарина действительно моя настоящая мать?.. Сейчас мне эта версия не казалась такой уж безумной: судя по ее портрету, мы даже несколько похожи. Конечно, по тому изображению трудно судить о ее внешности, но что, если кто-то, кто знал Самарину, взглянет на меня – и сразу поймет, что я ее дочь? Мне даже думать об этом было страшно, потому что то, что знала я о Самариной, убеждало меня, что она была плохим человеком. Злым, жестоким, эгоистичным. Убить себя, бросая сиротой своего ребенка, чтобы только испортить настроение новым хозяевам усадьбы, – кем же нужно быть, чтобы устроить такое…
Дом, возле которого остановил коляску Никифор, тоже был деревянным, но довольно крепким. Двухэтажное строение с кустами сирени вдоль фасада и высокими, чисто отмытыми окнами. Парадное крыльцо выходило прямо на улицу, а возле двери сразу привлекала внимание броская медная табличка, гласившая, что здесь находится лавка ювелирных дел мастера Йохана Карловича Лайне, а рядом – тяжелое бронзовое кольцо, которым я недолго думая постучала в дверь.
Мне довольно скоро открыла горничная в чистеньком сером платье с передником и, сделав книксен, пропустила в приемную.
– Господин Лайне нынче очень занят, – тоненьким голоском сказала она, – мастер сможет принять вас, только если вам назначали время…
Она смотрела на меня, ожидая, что я назову свое имя, и она могла бы сверить его с расписанием ювелира.
– Мне не назначали… – признала я с извиняющейся улыбкой. И, понимая, что сейчас девушка попросит меня зайти позже, поспешила договорить: – Я очень прошу вас, просто покажите господину Лайне эту брошь, – я подала ей украшение, – если он не узнает ее или не захочет сам увидеться с ее хозяйкой, я тотчас уйду.
Поколебавшись мгновение, горничная взяла брошку и кивнула:
– Обождите в гостиной. – Она распахнула передо мной дверь, а сама ушла дальше, в глубь дома.
Гостиная, где меня оставили в одиночестве, была небольшой и очень темной – свет давали лишь несколько свечей в бронзовых канделябрах. Казалась она странной и неуютной, и в стиле ее чувствовался разброд. Например, у стены стоял вычурный с позолотой столик, родом, кажется, из Франции времен Людовика XIV, рядом софа в восточном стиле, а напротив одинокий стул эпохи Регентства. Но старинных и чрезвычайно любопытные вещиц здесь было множество: мое внимание сразу привлекла полка стеллажа, уставленная шкатулками разной величины и материалов – здесь были и серебряные, инкрустированные камнями, и резные, красного дерева, и бисерные, и даже целиком выточенные из камня. Нагнувшись к одной, я чуть приподняла крышку и, прищурившись, сумела разглядеть клеймо. Действительно, такое же точно, как на маминой брошке, – Евгений был прав.
– Они великолепны, правда? – услышала я голос и, вздрогнув, живо обернулась к дверям.
На пороге комнаты стоял невысокий худой мужчина лет пятидесяти – седовласый, в темном суконном фартуке и с пенсне на носу. Он говорил с сильным акцентом, благодаря которому я окончательно убедилась, что передо мною финн.
– Шкатулки делал еще мой отец – едва ли я решусь когда-нибудь распродать эту коллекцию. – Он приблизился и несколько ревниво поставил ровнее ту шкатулку, что тронула я.
– Простите, – неловко улыбнулась я, ругая себя за неуместное, как всегда, любопытство, – они действительно невероятно красивы. Меня зовут Лидия. – Я изо всех сил маскировала свой собственный акцент, чтобы сойти за русскую.
Господин Лайне почти в упор рассматривал меня теперь через толстые стекла пенсне. Я же не спешила представляться полностью, надеясь, что раз мастер все же вышел, отреагировав на брошку, то он уловит и мое сходство с некоторыми своими клиентами. Если это сходство есть. Мастер был пожилым, что позволяло мне надеяться, что с Самариной он был знаком лично. Но пока что ничего не указывало на то, что он меня узнал – он явно относился ко мне с подчеркнутой подозрительностью.
– Это, кажется, ваше, nuori neiti?[33] – произнес он, положив брошку передо мною.
– Мое. Но, я думаю, создателем этой броши являетесь вы.
– Увы, эту брошь отливал не я, а мой отец – очень тонкая работа. Штучная. Если бы вы были не прочь продать ее, то я смог бы предложить вам, скажем… пятьсот рублей.
Я даже растерялась от такого напора, да и то, что брошку изготавливал аж отец этого пожилого мужчины, меня порядком удивило.
– Нет-нет, – я поспешно убрала брошку, – я не хочу ее продавать… она мне дорога как память о матери.
Договаривая, я еще пристальней вглядывалась в глаза за стеклами пенсне и отметила, что при последних словах господин Лайне как будто чуточку расслабился и стал даже радушнее:
– Ах, о матери – тогда понятно. Дело в том, nuori neiti, что, по правде сказать, эта брошь стоит гораздо дороже пятисот рублей. Могу я узнать имя вашей матери?
Лукавить дальше я уже не видела смысла.
– Софья… Тальянова, – поколебавшись, я назвала ту фамилию, которую, по словам Ольги Александровны, носила мама до замужества.
Однако господин Лайне на это только покачал головой в задумчивости:
– Увы, это имя мне ничего не говорит…
– А Софья Самарина? – быстро спросила я. – В девичестве Маслова.
Лайне хмыкнул и снова посмотрел на меня настороженно:
– А вот это уже говорит. Так вы что же – дочь покойной помещицы Самариной?
Мои руки теперь мелко дрожали, и не было никаких сил унять эту дрожь. Больше всего мне хотелось присесть, однако в кресло, предложенное Лайне, я так и не опустилась.
– Я и пришла к вам, чтобы это выяснить, – сказала я уже напрямую, – вы ведь знаете, для кого ваш отец делал эту брошь?
– Увы, – тот развел руками, заставляя меня снова мучиться от неопределенности, – молодость я провел в Европе, учась ремеслу, и никогда этой броши не видел. Но это стиль работы отца, и клеймо его – эту брошь определенно делал он. Где-то в середине сороковых годов, я думаю. Это тогда была в моде подобная огранка янтаря.
– Но он мог делать эту брошь для Самариной?
Мастер пожал плечами, будто нарочно изводя меня:
– Самарины были небогаты… это мягко сказано. Но если исходить из того, что брошь делали в сороковые, когда госпожа Самарина была ребенком, то… вполне может статься. Масловы, ее родители, были людьми состоятельными, насколько я знаю.
Я все же присела в кресло, потому что была в таком смятении, что чувствовала, как подкашиваются ноги.
– Не желаете ли воды, nuori neiti? – осведомился господин Лайне.
Но я даже не услышала его, а вместо этого спросила порывисто:
– Быть может, вы знаете хотя бы, была ли у Самариной дочь?
– Была, – без заминки ответил он, – я не знаю, что с нею теперь, но совершенно точно была. После кончины матери малышку, насколько я знаю, забрали какие-то люди, вроде как родственники, и вроде как они ее облагодетельствовали, потому как иначе девочку ждал сиротский приют, но…
– Но? – поторопила я, едва дыша.
– Отец мне рассказывал, что там не все чисто. – Лайне хитро прищурился. – Родственники эти – седьмая вода на киселе и сами крайне бедны. Куда им еще чужого ребенка? Не по доброте же душевной забрали? Ведь дом у Самариной – всем соседям на зависть. Один парк чего стоит! А тут еще по округе слух прошел, что Самарина перед смертью прокляла новых хозяев – вот, вероятно, и решили те родственники, что усадьба скоро вновь опустеет и вернется к наследнице Самариной и ее опекунам.
Конец истории я слушала настороженно, и доверие мое к господину Лайне начинало таять: снова ведьмы и какие-то проклятия. Больше похоже на то, что этот Лайне обыкновенный сплетник.
– А проклятие не сработало, получается? – уточнила я скептически.
– Получается, – пожал плечами ювелир, нахмурился и сам вернулся к первоначальной теме: – Так что дочь у Самариной определенно была. Родственники те – люди не местные и увезли девочку куда-то далеко. Увезли бы и мальчика, да тот умер.
Я несколько оживилась:
– То есть сын у Самариной все же был?
– А как же?! Да только болел все время, последние годы так и вовсе не вставал уже. И болезнь новомодная… не одышка, а как-то по-другому…
– Астма? – машинально спросила я.
– Да-да, астма. Отец рассказывал, что мальчишка на руках у доктора нашего уездного умер. Доктор бы вам про Самариных больше рассказал, да он с семьею уехал из наших мест давно.
– Да, я знаю… – ответила я с досадой.
Все упиралось в доктора Миллера! Наверняка он и о Самариной мог многое рассказать, и о ее дочери. У меня все более зрела сумасшедшая мысль поехать в Томскую губернию, где жил сейчас доктор, и обо всем расспросить – но как осуществить задумку, я пока не представляла. Я не настолько вольна в поступках, к сожалению.
Разве что Андрей знает что-то от отца… Вдруг в тот вечер на веранде он рассказал нам не все? Ведь умолчал же о дочери Самариной почему-то! Мне вспомнилась наша первая с Андреем встреча, как он смотрел на меня – внимательно и с интересом. Мне казалось, что я нравлюсь ему, – поэтому. Но что, если не все так просто и он что-то знал обо мне еще до встречи? Маловероятно, но, право, я была уже готова поверить во что угодно…
Считая дни до приезда Платона Алексеевича, я ломала голову над тем, кто еще мог быть лично знаком с помещицей Самариной. В доме вся прислуга была заменена с тех пор полностью, да не по одному разу, и, насколько я могла судить, о Самариной сохранилось больше легенд, чем фактов. Как-никак она умерла почти двадцать лет назад. Я до рези в глазах вглядывалась в портрет этой женщины, пытаясь найти сходство с собою, пробовала найти другие ее изображения – все безуспешно. Должно быть, еще мать Натали уничтожила из страха последние упоминания о ней.