— Да, мой рейхсфюрер.
— Отлично! Поздравляю, Эрнст, это по-настоящему большой успех.
— Пока рано, господин рейхсфюрер.
— В чем проблема? — Голос Гиммлера стал суше.
— У Леонова план будет находиться всего четыре дня — до двадцатого августа. Объем материала значительный, а подходящих технических средств для его копирования у группы нет.
— Я понимаю, что это проблемы организационного порядка.
— Совершенно верно, — поспешил согласиться Кальтенбруннер. — Вопрос о деньгах, фотоаппарате и прочих технических мелочах мы решим в ближайшие час-два. С курьером определимся к исходу дня, этим уже вплотную занимаются. Остается последний и главный вопрос — самолет.
— Я распоряжусь, чтобы тебе выделили машину из моей спецэскадрильи. Уже через час пилоты будут готовы к вылету по твоему приказу.
— Благодарю вас, рейхсфюрер.
— Удачи, Эрнст! Жду доклада, — закончил разговор Гиммлер и положил трубку.
В кабинете на какое-то время стало так тихо, что отчетливо послышалось урчание в желудке Курека. Бедняга пошел красными пятнами и, пряча глаза, силился справиться с некстати нагрянувшим «сосисочным бунтом». Кальтенбруннер холодным, немигающим взглядом уткнулся в его нервно дергающийся кадык и заговорил рублеными фразами:
— Ты все слышал, Вальтер?
— Так точно, мой обергруппенфюрер! — ответил тот и поспешно кивнул.
— Есть еще вопросы или проблемы?
— Никак нет, мой обергруппенфюрер! Остальное я решу сам.
— Прекрасно, Вальтер! Курьер надежный?
— Готовим двоих на всякий случай — для подстраховки. Оба кандидата проверены и не вызывают сомнений.
— Что ж, желаю успеха! Вы свободны.
Возвратившись к себе, Курек вместе с Бакхаузом принялся набрасывать ответ «Иосифу»:
«Все вами затребованное заказано в Берлине. Мы в высшей степени заинтересованы в успешном завершении планов».
После того как радиограмма была отправлена, они вплотную занялись подготовкой курьера. При такой мощной поддержке сверху все вопросы решались с молниеносной быстротой. На аэродроме Темпельхофф уже стоял заправленный под самую завязку «Хейнкель-3» из личной эскадрильи Гиммлера.
В сейфе Курека поблескивал новенький — последнее слово в шпионской технике — крохотный фотоаппарат с великолепной цейсовской оптикой, а к нему десяток пленок, уже заправленных в миниатюрные, хорошо защищенные кассеты. Подобные штучки позволяли даже новичку в шпионском деле в относительно неблагоприятных условиях получить приличные для дальнейшей работы снимки. Что же касается пленки, то она предполагала почти фантастическое качество печати на специальной фотобумаге в закрытой лаборатории РСХА. В общем, механики, оптики и химики рейха не зря потрудились, создавая свой шедевр.
На роль курьера подобрали выпускника Кенигсбергской школы разведчиков-диверсантов, а ранее младшего командира Красной Армии Ивана Бородавко. В отличие от большинства «восточных» агентов, этот оказался на редкость смышленым и особых забот у своих немецких хозяев не вызывал.
Рано утром шестнадцатого июля Курек смело доложил шефу о готовности к выполнению операции и получил от него «добро».
В Москву тут же была отправлена срочная радиограмма:
«В ночь с 16 на 17 июля в районе Егорьевска высадится наш курьер Иван Бородавко. На нем будет форма старшего лейтенанта-пехотинца. Он доставит вам фотоаппарат, чек на 25 тысяч долларов и 10 тысяч фунтов стерлингов наличными. Встречайте его так же, как и Гальфе, в 13.30 у киоска».
Как и следовало ожидать, 17 июля 1944 года стало последним днем на свободе предателя Ивана Бородавко. Ровно в тринадцать тридцать с пунктуальностью, которой мог бы позавидовать истинный ариец, он был арестован контрразведчиками СМЕРШ. Но ни Курмис, ни Курек, ни сам Кальтенбруннер об этом не догадывались. Лучшая агентурная группа «Цеппелина» — «Иосиф» — по-прежнему оставалась вне подозрений. Двадцать первого июля ее радист сообщил в Берлин:
«Друг прибыл к киоску в 13.30. Привез все! Материалы сфотографированы. Всего 97 листов в таблицах».
В ответной радиограмме Курек не скупился на благодарности:
«Ваши действия достойны наивысшей похвалы! Желаем успеха! Заберем вас как только возможно».
На этом связь временно прервалась, о сроках отправки спецсамолета с особой группой на борту «Цеппелин» ничего не сообщал.
Эти последние июльские дни сорок четвертого года стали самыми напряженными за все время ведения радиоигры. Время словно застыло для контрразведчиков. В томительном напряжении они ждали ответного хода противника. Расчет Абакумова, Барышникова и Утехина оправдался только двадцать восьмого июля. В Берлине наконец готовы были рискнуть ради тех сведений, что добыл московский агент.
Радиограмма гласила:
«Самолет наготове. В ближайшие дни заберем».
А потом — опять тишина. Подошел к концу горячий июль, наступил не менее жаркий август, а в Берлине по непонятным причинам все тянули с отправкой самолета. На Лубянке занервничали — чересчур долгая пауза не способствовала успеху операции; чтобы гитлеровцы зашевелились, надо было что-то предпринимать. Бомбардировать «Цеппелин» радиограммами не имело смысла: советские контрразведчики прекрасно понимали, что окончательное решение по отправке самолета будут принимать не Курек с Курмисом, а, как минимум, Кальтенбруннер или, скорее всего, сам Гиммлер. Требовался всего лишь один, безусловно, нестандартный и рискованный ход, который подтолкнул бы врага к решительному шагу. Но цена этого шага была настолько высока, что без решения Абакумова ни Утехин, ни Барышников не решались принять ответственность на себя, и поэтому, дождавшись, когда начальник освободится, они отправились к нему.
Абакумов сидел за столом, из-за горы наваленных папок его едва было видно. На стук двери он устало поднял голову и, увидев в руках у Барышникова пухлые тома материалов по операции, невесело произнес:
— Владимир Яковлевич, вы с Георгием сговорились меня в бумагах похоронить?
— Извините, Виктор Семенович, может, мы позже зайдем? — стушевался тот и сделал шаг назад.
— Ну, раз пришли, не выгонять же вас, — остановил его Абакумов и распорядился: — Присаживайтесь поближе.
Барышников и Утехин, заняв места за приставным столом, переглянулись, не зная, кому начинать доклад. Тогда Абакумов спросил сам:
— Что нового по «Загадке»?
— Ни нового, ни старого, — уныло произнес Барышников.
— Так-таки ничего? — допытывался Абакумов.
— Топчемся на месте. Фашисты вроде и не отказываются прислать самолет, но дальше слов дело не идет.
— А что, нам уже нечего предложить «Цеппелину», чтобы наконец вытащить сюда команду вредителей?
— Ох, даже и не знаем, Виктор Семенович, какой-то замкнутый круг получается, — откровенно признался Утехин.
— Да, это так, — мрачно констатировал Барышников. — Продолжать и дальше посылать радиограммы — занятие бесполезное.
— Не просто бесполезное, но и опасное, — согласился Абакумов. — Такая наша активность только насторожит гитлеровцев.
— Согласен. И какой тогда выход? Чем еще мы можем их расшевелить? — размышлял вслух Утехин.
— А может, подкинуть им новую сверхважную информацию, и тогда они точно зашевелятся? — предложил Барышников.
— Да куда уж больше! Дали план военных перевозок на квартал, теперь осталось только сообщить точную дату взятия Берлина, — с иронией произнес Утехин.
— Георгий, а ты зря от этого отмахиваешься. Берлин не Берлин, но вариант с новой информацией не стоит сбрасывать со счетов, — предостерег Абакумов, и лукавые морщинки разбежались от уголков его глаз. Повеселевшим голосом он предложил: — А может, пойдем от жизни?
— Это как же? — был озадачен Утехин.
— А вот так. Давайте поставим себя на место агентов «Цеппелина». Они почти год работают в пасти врага, провели отнюдь не рядовую, просто уникальную вербовку, добыли сверхважную информацию, а она уже полмесяца лежит бесполезным грузом и тает, как лед на солнце. Возникает вполне законный вопрос: как им вести себя в подобной ситуации?
Такими неожиданными ходами «от жизни» Абакумов не раз озадачивал своих подчиненных, наталкивая на, казалось бы, не совсем логичные, но в итоге простые и эффективные пути решения самых острых проблем. В ворохе замысловатых предложений, которыми порой грешили в своих докладных умствующие начальники, или в хитросплетении оперативных комбинаций, способных запутать молодых сотрудников, он каким-то непостижимым образом находил тот самый один-единственный ход, выводивший безнадежную ситуацию из тупика. И на этот раз одна его короткая фраза дала толчок новому направлению мыслей руководителей операции. Они приободрились, и Барышников заговорил уверенным тоном:
— Что касается меня, Виктор Семенович, я бы этим фрицам таких словечек наговорил, что они бы до гробовой доски точно не забыли.
— Ну а мне кажется, попадись Дуайту с его характером Курмис, так точно дело дошло бы до прямого мордобоя, — засмеялся Утехин.
— Ну ты, Георгий Валентинович, что-то уж совсем разошелся, давай до рукоприкладства доводить не будем, — добродушно заметил Абакумов и продолжил: — А вот как следует накрутить им хвосты совсем нелишне.
— Виктор Семенович, да мы с двадцать первого июля только этим и занимаемся, но с Курека как с гуся вода! — вспыхнул Барышников.
— Говоришь, Курека? А что, кроме него, там других начальников не осталось?
— Но не самому же Гиммлеру шуровать радиограммы?!
— Зачем же сразу Гиммлеру? Гиммлеру не надо, а вот Кальтенбруннеру в самый раз. Нам бы подставить Курека под горячую руку шефа, и пусть покрутится как уж на сковородке.
— А если Курек положит такую радиограмму под сукно? — высказал опасения Утехин.
— Это вряд ли, — усомнился Абакумов. — Работа с группой «Иосиф» находится на личном контроле у Гиммлера, поэтому Курек или кто там еще поостережется утаивать что-либо. Это может стоить подороже, чем просто отправка на Восточный фронт. Я в этом уверен.