Они прерывались его пребыванием в Петрограде. Чтобы развязать себе руки для поездок в Москву, он добился у своего военного начальства нового отпуска — теперь уже на целых три месяца. Большевистский переворот и вовсе сделал его свободным. Отъезд на долгое время в Москву, над причиной которого ломали голову его биографы, ища для этого непременно политический, а не какой-то другой подтекст, скорее всего был вызван очень личной, по-человечески вполне понятной причиной: просто Женя, зная о Лиле, ни за что не хотела ехать с ним в Петроград. С ним и к нему…
Альтернатива была такой: разрыв с Женей — или Москва. Измотанный невзаимностью, Маяковский выбрал Москву, то есть попросту Женю, — в надежде найти с ней душевный покой. Для этого он должен был снять с себя те вериги «любовного рабства», на которых «нацарапано имя Лилино», и вновь обрести чувство хозяина положения. Быть уверенным в том, что любим и что эта любовь не подвержена никаким ветрам. Не усомниться в том, что женщина, которая рядом, ради него готова на все. И это он получил! Но изгнать Лилю из его мыслей и сердца ни Жене, ни кому-то другому было уже не под силу. Бегство от самого себя, как известно, ничего не приносит, кроме новой печали.
Чтобы избавиться от докучливой опеки родных, он покинул дом на Пресне, где жили мать и две его сестры и где в чисто бытовом смысле он был вполне ухожен. Поселился в гостинице «Сан-Ремо» на Петровке. Как он ни таился, но в общественных местах появлялся вместе с Женей, и остаться незамеченным это, разумеется, не могло. Была Женя и на вечере в Политехническом в конце февраля 1918-го, где публика выбирала «короля поэтов». Маяковскому досталось второе место — «королем» стал Игорь Северянин.
Эпизод этот широко известен, но далеко не всем известны детали. В конкурсе участвовали четверо — кроме Маяковского и Северянина еще Каменский и Бурлюк. Условия были такие: первое место — королевские почести, остальным участникам — деньги от сборов, в соответствии с местом, которое они заняли. Трое друзей, ни в грош не ставя бутафорскую корону «короля поэтов», предпочли реальные деньги, к тому же немалые: сбор был огромный. И сами конкуренты, с помощью той же Евгении, подсыпали, как рассказывал позже Каменский, фиктивные бюллетени «за Северянина». Фальсификаторы своего достигли: Маяковский оказался вторым, Каменский третьим, Бурлюк четвертым. Деньги поровну разделили на всех троих, и они растаяли моментально. А о лаврах «короля поэтов» помнят уже почти целый век.
Болеть за Маяковского пришли тогда и Эльза с Якобсоном, который был даже избран членом комиссии, подсчитывавшей бюллетени. Но ни он, ни Эльза — ближайшие друзья — о проделках фальсификаторов никакого понятия не имели. И решительно не могли понять, почему столь ранимого Маяковского его поражение нисколечко не огорчило.
Эльза ли сообщила или кто-то другой, — так или иначе до Лили дошла, вероятно, весть о спутнице Маяковского. Свидетельством именно этому служат, скорее всего, строки ее письма к нему, где Лиля с очаровательной женской игривостью, но вполне недвусмысленно тотчас дает ему знать, что его тайна раскрыта: «Ты мне сегодня всю ночь снился: что ты живешь с другой женщиной, что она тебя ужасно ревнует и ты боишься ей про меня рассказать. Как тебе не стыдно, Володенька?»
Боялся он рассказать не про Лилю — о ее существовании и об их отношениях знал не только «весь Петроград», но и «вся Москва». В том числе и Женя, которой он не смел признаться, что Лиля из его жизни никуда не ушла и что Жене ее заменить не под силу. С поразительной точностью Лиля и на этот раз сразу все поняла, все просчитала, подслушала ход его мыслей и нанесла точнейший удар.
«Не бываю нигде», — коротко ответил он «дорогому, любимому, зверски милому Лилику», как бы пропустив мимо ушей рассказ о ее «сне» и заверяя: «От женщин отсаживаюсь стула на три на четыре — не надышали б чего вредного. <…> Больше всего на свете хочется к тебе. Если уедешь куда, не видясь со мной, будешь плохая».
Оберегая его покой и не желая самой выглядеть, по меньшей мере, двусмысленно, Лиля не писала ему о разыгравшейся тогда гнусной истории, незаслуженно бросившей пятно на его честь. Блистательный литературный критик и эссеист, признанный впоследствии классиком детской поэзии и эталоном интеллигентности в русской литературе двадцатого века, Корней Чуковский ни за что ни про что оклеветал Маяковского, которого имел все основания считать своим другом. По причине, которая в точности до сих пор никому не известна, он насплетничал Горькому, будто Маяковский не просто обесчестил чистую и невинную девушку, но и заразил ее сифилисом, подцепив, стало быть, постыдную эту болезнь у жриц свободной любви: сифилис тогда считался исключительной «привилегией» проституток.
Жертвой Маяковского, по версии его «друга», была Соня Шамардина («Сонка»), у которой был нешуточный роман с Чуковским, водившим ее на разные литературные вечера. На одном из них, еще осенью 1913 года-, он познакомил ее с Маяковским, и «Сонка», признававшаяся впоследствии, что очень любила Чуковского, очертя голову «втюрилась в футуриста». Итогом этого мимолетного, но оставившего след и в жизни Маяковского, и в его поэзии романа (в первом варианте четвертой главы «Облака в штанах» Сонка фигурировала под своим подлинным именем) был очень мучительный, поздний аборт, навязанный и устроенный непрошеными «спасателями», и разрыв отношений, которые, вероятно, завершились бы тем же и без столь драматичных последствий.
О своих злоключениях «Сонка» честно поведала Корнею Чуковскому, уязвленному ее изменой и, разумеется, затаившему обиду на своего счастливого соперника. «Завершение «исповеди», — вспоминала впоследствии «Сонка», — было в Куоккале, в дачной бане Чуковского. Домой меня нельзя было пригласить из-за Марии Борисовны (жены. — А. В.). Хорошо, что баня в этот день топилась. Он принес туда свечу, хлеба и колбасы и взял слово, что с Маяковским я больше встречаться не буду, наговорив мне всяческих ужасов о нем». Было это в январе 1914 года — после этого Маяковский десятки раз бывал у Чуковского в той же Куоккале на правах близкого друга, подолгу живал у него, оставил ему множество своих рисунков тушью и карандашом, равно как и стихотворных экспромтов, выслушивал восторженные слова хозяина о себе и своих стихах.
Что побудило Чуковского ровно четыре года спустя — ни с того ни с сего — трансформировать «исповедь» в сплетню, сославшись на рассказ неведомого врача, и отправиться с ней к Горькому, уже ставшему в то время влиятельной фигурой при захвативших власть большевиках? Держать язык за зубами Горький вообще никогда не умел: прежде всего он поспешил обрадовать пикантной новостью наркома просвещения Луначарского.
Потом с его же легкой руки сплетня пошла гулять по всему Петрограду. Не могла не дойти и до Лили, в доме которой Алексей Максимович так любил чаевничать, наслаждаться гостеприимством и предаваться картежной игре. Лиля всегда была человеком не рефлексий, а действия. Она тотчас отправилась к Горькому, прихватив с собой как свидетеля Виктора Шкловского, и потребовала объяснений.
Горький «стучал пальцами по столу, — вспоминал впоследствии Шкловский, — говорил: «Не знаю, не знаю, мне сказал очень серьезный товарищ. Я вам узнаю его адрес». Л. Брик смотрела на Горького, яростно улыбаясь». Лиля ничего не оставляла на полпути. Чтобы их разговор имел документальное подтверждение, она не ограничилась личной встречей и написала Горькому письмо, пожелав получить на него письменный же ответ.
Вот это письмо, впервые опубликованное виднейшим шведским славистом Бенгтом Янгфельдтом, которому принадлежит честь и первой публикации всей переписки между Маяковским и Лилей.
«Алексей Максимович, очень прошу вас сообщить мне адрес того человека в Москве, у которого вы хотели узнать адрес доктора. Я сегодня еду в Москву с тем, чтобы окончательно выяснить все обстоятельства дела. Откладывать считаю невозможным. Л. Брик».
Горький ответил прямо на том же письме — словно наложил резолюцию: «Я не мог еще узнать ни имени, ни адреса доктора, ибо лицо, которое могло бы сообщить мне это, выехало на Украину с официальными поручениями. А<лексей> П<ешков>».
Никакой дальнейшей переписки между ними не было, и вообще на том эта постыдная история прекратилась. В Москву «выснять все обстоятельства дела» Лиля, разумеется, не поехала. И по горячим следам ничего Маяковскому не сообщила. Бывшие его друзья — и Горький, и Чуковский — превратились во врагов. Зачем и кому это было нужно — вряд ли кто-нибудь сумеет понять.
И все-таки самое важное в этой истории — открытая позиция Лили. Ведь ясно же, что принять столь деятельное и энергичное участие в выяснении интимнейших и крайне щекотливых деталей мог позволить себе лишь человек, не скрывающий своей личной причастности именно к этой стороне жизни оклеветанного молвой человека. По нравам и традициям не только того времени такое могла позволить себе только жена. Только жена, и никто больше.
Маяковский в это время занялся непривычной для себя работой, которой очень увлекся: по заказу кинофирмы «Нептун» сделал сценарий игрового фильма — экранизацию романа Джека Лондона «Мартин Иден» (фильм назывался «Не для денег родившийся») — сам и сыграл главную роль. Заказчику (продюсеру по нынешней терминологии) он так понравился в качестве артиста, что тот пригласил его еще на одну картину.
В спешке ее снимали вообще без всякого сценария, воплощая на экране одну плохонькую сентиментальную повесть итальянского писателя-социалиста Эдмондо Де Амичиса («Учительница рабочих»), а название фильма, благодаря Маяковскому, вошло в историю: «Барышня и хулиган». Об этом, приметном все-таки, событии в своей жизни Лиле он написал, как о чем-то совсем пустяковом: «Единственное развлечение (и то хочется, чтоб ты видела, тебе будет страшно весело). Играю в кинемо. <…> Роль главная».
Лиля знала, как ей себя вести с влюбленными, которые вдруг стали отбиваться от рук. Она не писала Маяковскому целый месяц, и это, конечно, сразу же дало результат. «Не забывай, что кроме тебя мне ничего не нужно и не интересно, — писал ей Маяковский. — Люблю тебя». И в свою очередь, тоже зная слабости женского сердца, попыта