Для ревности, похоже, с обеих сторон тогда не было никаких оснований. Старые Лилины воздыхатели как-то оттерлись, заслоненные могучей фигурой Владимира Маяковского, ушли в прошлое и его прежние связи. Только что покончила с собой молодая женщина с трагической судьбой, которая совсем еще, в сущности, недавно занимала в жизни Маяковского заметное место. Предположительно именно она, художница Антонина Гумилина, автор фантастико-эротических картин, была прообразом Марии в 4-й части поэмы «Облако в штанах».
Свою ревность к ней Лиля перенесла даже на человека, который заменил Тоне Маяковского: художник Эдуард Шиман почему-то вызывал у Лили стойкое отвращение. Этот факт заслуживает быть отмеченным только в одной связи: тогда все, что хотя бы косвенно напоминало ей о других женщинах в окружении Маяковского, вызывало бурную, подчас совершенно неадекватную, реакцию с ее стороны. Тогда… Но вскоре все станет совсем по-другому…
В ЛЮБВИ ОБИДЫ НЕТ
Идиллия на то и идиллия, что она краткосрочна. Безмятежность подмосковного лета сменилась возвращением в город с суматошным его повседневьем. Без всяких видимых причин отношения обострились: Лиля устала от постоянного присутствия Маяковского, и он, чувствуя это, стремился к уединению. Добрым гением снова стал Якобсон: помог Маяковскому получить отдельную комнату в Лубянском проезде — ту, которая сохранится за ним до самого конца. Сам Якобсон жил в том же доме — дверь в дверь. Другие жильцы квартиры Маяковскому не досаждали ему — психологически он себя чувствовал здесь в своей берлоге, имея возможность в любую минуту остаться наедине с собою самим. Лиля не посягала на это его одиночество: в мемуарной литературе о Маяковском нет никаких свидетельств совместного их пребывания в Лубянском проезде.
Именно в эти дни ранней осени 1919 года у Лили впервые — и, судя по всему, единственный раз — появилась мысль об эмиграции. К политике это не имело ни малейшего отношения. С советской властью она легко находила общий язык, ощущая ее своей властью, открывшей простор для любых экспериментов в искусстве, никаких притеснений от новых хозяев страны не ощущала, находя неудобство лишь в быте, исключавшем тот образ жизни, к которому она привыкла. Пример сестры, оказавшейся в Европе и наслаждавшейся — пусть и убогим, послевоенным, и, однако же, несомненным — комфортом, казался заманчивым.
Жизнь Эльзы разворачивалась тем временем по иному сценарию, совсем не похожему на тот, с которым она покинула Петроград.
Уехала Эльза, как мы помним, к своему жениху — лишь для того, чтобы сочетаться с ним законным браком и «месяца через три-четыре» вернуться домой. Пришлось задержаться в Норвегии, дожидаясь английской визы: бутафорский чекистский «паспорт» границы не открывал. Английской — поскольку Андре Триоле ожидал невесту на берегах туманного Альбиона. Что мешало ему самому приехать в Норвегию, почему мать и дочь добивались английской, а не французской визы, — об этом мы никогда не узнаем: в записках Эльзы таких сведений тоже нет. Не узнаем мы и о другом «пустяке»: на какие все-таки деньги две женщины жили несколько месяцев в совершенно чужой стране? Как и еще об одном: зачем Эльза все равно поехала в Англию, хотя к тому времени жених Андре Триоле давно уже переместился в Париж?
Загадки этого путешествия на том не кончаются. Елена Юльевна осталась в Лондоне и поступила работать в советское учреждение «Аркос» (All Russian Cooperative Society Ltd), которое выполняло тогда функции торгового представительства и одновременно служило каналом для связи между правительством Его Величества и самозваной властью большевиков, не признанной де-юре ни одной из влиятельных стран. Естественно, «Аркос», работавший отнюдь не только на Англию, с самого начала служил «крышей» для советских спецслужб, энергично начавших внедряться в различные западные структуры.
Каким образом дама непролетарского происхождения, вообще ни одного дня, ни при каком режиме, не состоявшая ни на какой службе, — домашняя учительница музыки, и только! — оказалась на этом боевом посту, сведений нет. Даже фальшивых… В некоторых источниках невнятно и глухо говорится о том, что ей помогло знание языков и что устроилась она на эту работу с помощью Лилиных связей. Какие именно связи помогли Лилиной матери получить столь теплое место под солнцем, — ответа на этот вопрос мы не имеем. Обе сестры деликатную тему предпочли обойти стороной. Но что же делать биографу, которому «обойти стороной» ничего не дозволено, если, конечно, он стремится к выяснению истины? Когда лак заменяет перо, таких вопросов, естественно, просто не существует…
Очевидно одно: возвращаться в совдепию Елена Юльевна не пожелала. И за Эльзой, отправившейся в Париж, не последовала тоже, хотя покинула родину вроде бы как раз для того, чтобы сопровождать свою дочь и участвовать в церемонии ее бракосочетания. Андре ждал невесту в Париже, и лишь через год с лишним после того, как Эльза выехала из советской России для регистрации брака, таковая, наконец, состоялась: мадемуазель Каган превратилась в мадам Триале и под этим именем осталась в истории.
В эмиграцию отправился и неудачник, которого Эльза отвергла: Роман Якобсон получил «научную командировку» в Прагу, где осело множество русских изгнанников — главным образом гуманитарных профессий. Научная командировка была тогда самой удачной формой легального отъезда: больше половины командированных в совдепию так и не вернулись. Перед отъездом Якобсон, хорошо знавший о настроениях Лили, предложил ей фиктивный брак, чтобы простейшим способом открыть и для нее дорогу в свободный мир. Если «Лилины связи» позволили ей устроить отъезд из совдепии матери и сестры, то что мешало бы ей повторить то же самое уже для себя? Впоследствии Якобсон говорил, что задуманное мероприятие лишь «случайно не получилось»: формула эта весьма загадочна и позволяет трактовать ее по-разному.
Год спустя, 19 декабря 1920 года, он писал Эльзе из Праги в Париж, чуть-чуть приоткрыв завесу над тем, что происходило тогда, осенью девятнадцатого, в жизни ее сестры: «Лиле Володя давно надоел, он превратился в такого истового мещанского мужа, который жену кормит-откармливает. Разумеется, было не по Лиле. Кончилось бесконечными ссорами: Лиля готова была к каждой ерунде придраться <…> У Лили неминуемо apnis lе beau temps[2] дождик <…> К осени 1919 разъехались, Володя поселился со мной (на Лубянском проезде. — А. В.), а зимой разошлись».
Про «омещанивание» Маяковского Якобсон сообщает конечно же со слов Лили — вот уж что совсем непохоже на этого лютого ненавистника мещанства в любом его проявлении! Нелепым представляется утверждение про «откармливание» жены — когда?! В полуголодное лето — девятнадцатого года… Если уж кто кого откармливал, то, скорее, Лиля Маяковского, а вовсе не он ее.
Наконец, очень сомнительно выглядит и другая версия, существующая в мемуаристике: будто бы Маяковский слишком «обольшевел» и тем вступил в противоречие с Лилиными убеждениями. Таковых в ту пору за ней и вовсе не наблюдалось — она не была ни за большевиков, ни против, и уж во всяком случае, зацикленная на любовных переживаниях, не могла принимать судьбоносных решений по мотивам идеологическим.
Скорее всего, разочаровавшись в своем окружении, не видя перспектив для кардинальных жизненных перемен, двадцативосьмилетняя Лиля решила оборвать унылую череду дней и начать новую жизнь в милом ее сердцу западном экстерьере. О том, что это было именно так, свидетельствует стихотворный экспромт Бориса Пастернака на подаренной ей в те дни рукописи поэмы «Сестра моя — жизнь».
Пастернак переживал тогда кратковременное увлечение Лилей — к таким мимолетным вспышкам страстей Лиле было не привыкать. Влюбленность эта, похоже, не имела естественного развития до победного конца, зато вошла еще одной страницей в бурную биографию Лили. Зная цену уникальным раритетам, она попросила влюбленного в нее поэта переписать свою поэму от руки и сделать ей дарственную надпись. Вместо посвящения Пастернак оставил стихотворный экспромт, смысл которого трудно понять, не зная все то, о чем сказано выше: «Пусть ритм безделицы октябрьской послужит ритмом полета из головотяпской в страну, где Уитман. И в час, как здесь заблещут каски цветногвардейцев, желаю вам зарей чикагской зардеться».
Из этой сумбурной на первый взгляд надписи можно извлечь богатую информацию. Во-первых, дату: дело происходит в октябре 1919-го, именно тогда, когда Якобсон готовился к поездке за границу. Лиля собирается покидать «головотяпскую» страну, то есть такую, где не приходится рассчитывать на разумную и цивилизованную жизнь. «Цветногвардейцы» — это эвфемизм «красногвардейцев», ибо «белогвардейцы» не могут быть «цветными»: белое всегда белое, а не цветное. Именно предстоящий «блеск» их касок пугает и поэта, и ту, к которой обращены его строки. И, наконец, чикагская заря вкупе с четким указанием «страны, где Уитман» не оставляют ни малейших сомнений относительно того, куда Лиля Юрьевна собиралась держать путь. Почему эта европейская женщина остановила свой выбор на Америке, мы не знаем, да существенного значения это, пожалуй, и не имеет. Возможно, потому, что именно Америка ассоциировалась тогда с полным отрывом от своего прошлого, с возможностью начать совершенно новую жизнь. С нуля…
С нуля она не начала: если после хорошего времени бывает дождик, то и после дождика — хорошее время. Примирение состоялось. Немалую роль сыграло и то, что Маяковскому было теперь где отдохнуть от нее, а ей отдохнуть от его присутствия. Повседневное общение в тесноте убивало любые чувства, и вряд ли в этом можно было винить кого-либо из них. Каждый был по-своему яркой индивидуальностью, тривиальное бытовое сожительство было отнюдь не ко благу.
Она продолжала кружить головы мужчинам, и Маяковский отнюдь не был этому помехой. Один мемуарист, не называя имени очередного обожателя, рассказывает о том, как Лиля отправилась с ним в Петроград. На обоих пришлась одна лавка, легли голова к ногам, и тот — при погашенном свете — «впился ей в ноги». Ничего не добившись, «бегал за ней в городе, как полоумный», надеясь преуспеть на обратном пути. Купе на двоих вселяло надежду — ее разбил случайный попутчик: Лилин знакомый — поэт Борис Кушнер — оказался хоть и с билетом, но без определенного места. Обожателя отослали спать на верхнюю полку, а на нижнюю Лиля легла вместе с Кушнером: по той же «модели» — голова к ногам. Теперь уже Кушнер «впивается в ноги» и получает тот же афронт…