В такой фанатичный экстаз, в такой, едва ли не пародийный, восторг Лиля никогда не впадала, подобные славословия никому не адресовала, ни к чьим стопам не припадала. Чуждая политической экзальтации, она, при всем ее конформизме, обладала той мерой вкуса, который ни за что не позволил бы ей унизиться до столь смехотворной риторики.
Были между ними и другие отличия: Лиля не была тогда еще столь знаменита, как Айседора, и, похоже, отнюдь к этому не стремилась. Внутренняя свобода, которой она обладала и раньше, теперь как бы получила опору в том общественном климате, который утверждался новой действительностью. Айседора, при всей ее революционности, связала себя в Москве с Сергеем Есениным узами тривиального «буржуазного» брака, тогда как Лиля, даже будучи формальной женой Осипа Брика, никаких уз не признавала и каждый раз считала своим мужем того, кто был ей особо близок в данный момент. Айседора безумно ревновала Есенина к любой юбке, а юбкам в его окружении поистине не было числа. Лиля относилась к таким дежурным «изменам» совершенно спокойно, не испытывая при этом ни злости, ни мук.
Маяковский только что пережил легкий флирт с художницей Елизаветой Лавинской, которая, как и ее муж, художник Антон Лавинский, работала с ним в «Окнах РОСТА», создавая агитплакаты. Антон отбыл в длительную поездку на Кавказ, а вернувшись, обнаружил дома новорожденного мальчика, уже получившего имя Никита: впоследствии он стал довольно известным скульптором. Злые языки утверждали, что мальчик — сын Маяковского.
Весьма почтенные люди, отнюдь не падкие на сплетни и слухи, относились к «злым языкам» с полной серьезностью. Какой-то свет на этот сюжет могла бы пролить та часть мемуарных заметок Елизаветы Лавинской, которой лет тридцать с лишним назад не дали пробиться в печать и упрятали в архивный спецхран, где она пребывает и по нынешний день. Так что — все возможно…
Даже если это не так, какие-то, весьма серьезные, основания для подобной молвы, разумеется, были. Однако же на отношениях между Лилей и Маяковским заурядный тот адюльтер никак не сказался. Никак не сказался он — по крайней мере, при жизни Маяковского — и на отношениях между Лилей и четой Лавинских. Все они продолжали дружить «домами» — в полной гармонии с теми идеями любовно-семейной коммуны, которые вошли тогда в моду.
Лилю занимали совсем другие проблемы. Она готовилась к поездке в Ригу — это был ее первый выезд за границу за последние десять лет. Совсем недавно Латвия обрела независимость, стала «нормальной» европейской державой, приютившей у себя огромное число русских эмигрантов, прежде всего из культурной среды. Там обосновались русские издатели и журналисты. Свободная пресса и не зажатые цензурой книги доставляли соответствующим советским службам много хлопот. Именно Латвия — наиболее близкая, наиболее доступная и сильно русифицированная страна — для многих, оказавшихся в советской клетке, стала истинным окном в Европу. Лубянка же, в свою очередь, облюбовала ее как самый удобный трамплин для проникновения в «глубины» Европы, где вскоре советские агенты, которыми она была наводнена, чувствовали себя поистине как дома.
Поездка состоялась в начале октября 1921 года. Многие обстоятельства, связанные с ней, до сих пор окутаны тайной. Известно, что Лиля обещала Эльзе приехать в Берлин, где мать и сестра готовы были встретиться с ней после долгой разлуки. Однако никаких следов тех усилий, которые Лиля для этого предпринимала (если, конечно, она их предпринимала) до нас не дошло, как ничего не известно и о том, что ей помешало туда приехать. Зато вдруг, к полному удивлению Эльзы, она воспылала желанием отправиться прямо в Лондон, где жила и работала мать. При этом проблемы с выездом у нее, похоже, и не было, — проблема была не в визе советской, а в визе английской.
Как могло прийти ей в голову, что Эльза, не имевшая никаких связей, живущая «на птичьих правах» — к тому же не в Лондоне, а уже в Париже, — в состоянии в чем-то помочь? Еще больше туману напускает письмо, которое ей отправила Эльза 8 сентября 1921 года — не обычной к тому же почтой, а с оказией: «Я тебе уже писала, что по разным причинам (!) визы я достать не могу, знаю, что и мама не может. Боюсь, что твой приезд неосуществим. Но оно, может быть, и к лучшему. <…> Париж и Лондон тебя зря так особенно привлекают, я бы на твоем месте сюда не стремилась». И все: никаких объяснений, почему же это «и к лучшему»…
Рекомендации Эльзы на решение Лили не повлияли. За английской визой она отправилась в Ригу. Советская Россия еще не была тогда признана Англией, ближайшее английское консульство находилось в Риге. Лиля заведомо знала, что и в самом лучшем случае ждать визу придется не один день, поэтому попутно она взялась найти там издателя для Маяковского: в условиях нэпа, утверждает один из его биографов, и из-за травли, которой его подвергли, Маяковский искал издателей и признания за рубежом.
Между тем именно в условиях нэпа, когда, как грибы после дождя, вдруг расплодились десятки новых издательств, напечататься стало гораздо легче, чем в пору жесткой государственной монополии. Никакой травле Маяковского еще не подвергли — секретный отзыв Ленина, высказанный двум членам правительства, ничуть не повлиял на популярность Маяковского и на его творческую активность: известны по крайней мере тридцать шесть его авторских вечеров в течение года; известно его участие в грандиозных поэтических манифестациях, которые проходили в крупнейших аудиториях Москвы и Харькова (тогда — столицы Украины); известно, что «Мистерию-буфф» заново поставили в Москве и других городах, причем всюду она шла при полном аншлаге десятки раз. По случаю Третьего конгресса Коминтерна приятельница Маяковского и Лили Рита Райт перевела «Мистерию-буфф» на немецкий язык, и она трижды была исполнена для делегатов и гостей при огромном стечении публики. Несколько странно называть все это травлей…
Стремление Лили вырваться к матери в Лондон вполне объяснимо. Туда могла бы из Парижа приехать и Эльза. Но ведь и в Берлин, куда советских пускали с достаточной легкостью, они, как уже сказано, обе были готовы приехать. Эльза успела к тому времени провести с Андре год на Таити, написать об этом книгу путевых очерков, вернуться во Францию. Вскоре она разведется с мужем, сначала фактически, потом юридически, почему-то скроет этот развод от сестры и осядет на короткое время в Лондоне, чтобы скрасить там одиночество своей матери, которым, судя по всему, Елена Юльевна не очень-то и тяготилась.
Конечно, встретиться с матерью и сестрой в Лондоне было бы для Лили большой удачей. Но, оставшись в Риге на целых четыре месяца, английской визы она так и не дождалась. Зато нашла издателя для Маяковского — тот даже выслал ему в Москву небольшой аванс.
В чем же тогда состоит тайна ее поездки? Приходится задать вопросы, которые обычно не задают, поскольку считаются они как бы неделикатными. Каким образом, под каким предлогом выехала она за границу? Ведь любому понятно, что без участия «соответствующих» компетентных властей поездка состояться не могла. На какие деньги Лиля собиралась жить за границей? Советский рубль все еще представлял собой не более, чем клочок бумаги (так называемый «золотой», то есть конвертируемый, червонец ввели годом позже), обме-пять его на валюту можно было только по специальному распоряжению или кремлевских, или лубянских властей. Даже в самом лучшем случае обмену подлежала лишь крайне ничтожная, едва ли не символическая, сумма. Но никаких денежных затруднений в Риге Лиля, видимо, не имела. И не только потому, что провернула выгодное дельце, продав за хорошие деньги рижскому филателисту все еще считавшиеся экзотикой советские почтовые марки. И не только потому, что, как писала она Маяковскому, рижане давали ей деньги в долг.
Провожая Лилю на вокзале в начале октября, Маяковский встретился с одним пассажиром, следовавшим в Ригу тем же поездом. И даже в том же вагоне. Это был Лев Эльберт, Маяковскому вроде бы уже известный. Впоследствии этот «меланхолический человек, медлительный и невозмутимый» (так опишет его Василий Катанян-старший) войдет в биографию Маяковского под прозвищем «Сноб» — «за манеру цедить слова». По общепринятой версии он работал в главном политическом управлении наркомата путей сообщения («Главполитпуть») и заказывал Маяковскому агитплакаты для своего ведомства (такие плакаты действительно существуют). На перроне Маяковский узнал, что его бывший работодатель неожиданно стал дипломатом, работает в наркоминделе и направляется в Ригу по служебным делам.
Мне казалось, что эту версию придется пересмотреть — после того, как появились новые, ранее неизвестные, данные. «Виновником» пересмотра должен был стать безвременно скончавшийся журналист Валентин Скорятин, который ввел в оборот очень большое количество важнейших архивных документов, побудивших иными глазами увидеть многие страницы биографий главных героев этой книги. К сожалению, его упорный и плодотворный поиск был продиктован стремлением во что бы то ни стало найти доказательства в подтверждение априорной версии о том, что Маяковского убили советские спецслужбы — к этому скандальному и дерзкому вымыслу нам еще предстоит вернуться. Но ошибочность (или пусть лишь сомнительность) поставленной журналистом цели не лишает ценности те находки, которые сделаны им в ходе своих архивных раскопок. Они существуют сами по себе как объективная реальность, отвечая на одни загадочные вопросы и порождая много других, не менее загадочных.
Однако в том, что касается послужного списка Эль-берта в начале двадцатых годов, Скорятин, как оказалось, ошибся. Эльберт действительно работал какое-то время в «Главполитпути», а Маяковский действительно рисовал для этого ведомства агитплакаты. Так что нет ничего невероятного в том факте, что они могли быть знакомы. Но в 1921 году — непосредственно перед поездкой в Ригу — Эльберт сделал внезапный карьерный скачок, став особоуполномоченным Иностранного отдела ВЧК… Отдел этот создан в последних числах 1920 года с одной исключительной целью: развернуть шпионскую службу и «профессионально» заниматься международным террором, уничтожая за границей неугодных режиму лиц. Естественно, человек, избравший для себя это поприщ