е, не мог назвать свое истинное место работы и свою должность — дипломатия в таких случаях служила (и служит) лучшим прикрытием.
«У меня складывается <…> впечатление, — подводил итог этой части своих раскопок Валентин Скорятин, — что Л. Эльберт и Л. Брик тогда отправились в Ригу для выполнения обычного задания ГПУ». Обычными он называет «чекистские операции, направленные на Западную Европу». Для такого вывода сам Скорятин не привел никаких оснований.
Какое шпионское задание могла получить Лиля? На что она в этой, весьма специфической, сфере была способна? Скорее всего, Лубянка просто использовала ее желание добиваться в Риге английской визы, чтобы попутно извлечь из этого выгоду и для себя: мать Лили была родом из Риги, там оставались жить ближайшие родственники (в том числе родная тетя) и знакомые Лили, и они, разумеется, могли способствовать чекисту Эльберту для установления нужных связей, а возможно, и для явок в каких-либо будущих операциях. Действовал примитивный закон истинно советского «рынка»: мы — вам (загранпаспорт и визу в Латвию), вы — нам (небольшую услугу). Как это часто бывало, верные люди, к каковым, несомненно, относилась и Лиля, сами ничего конкретного не делая и ни во что не вникая, просто помогали славным чекистам во всевозможных их операциях. И тем самым работали на ГПУ, даже и не работая в нем…
У «дипломата» Эльберта была еще одна особенность: он беспрерывно «челночил» из Риги в Москву и обратно, служа мостиком связи между Лилей и Маяковским и, естественно, таким образом все больше сближаясь с поэтом, что могло ему пригодиться в дальнейшем. Вероятно, именно он привозил Лиле в Ригу деньги («Спасибо тебе за денежки на духи» — из ее письма Маяковскому) — обменять в Москве рубли на валюту мог только человек со «специальными» связями, а по почте такие переводы за границу из советской России вообще тогда были невозможны. Тот же Эльберт (кто же еще?) обеспечил курьерскую связь с помощью дипломатической почты. Лиля настаивала («Только что приехал из Москвы курьер. Я потрясена тем, что не было письма для меня!!») и сама охотно пользовалась этим способом связи, а Маяковский не захотел («Курьерам письма приходится сдавать распечатанными, поэтому ужасно неприятно, чтоб посторонние читали что-нибудь нежное»).
Из Москвы письма шли по почте или со случайной оказией — в рижский отель «Бель вю», где Лиля остановилась. У тети, у друзей жить не пожелала, — значит, средства это ей позволяли: «Без денег оказаться не могу, так как все предлагают в долг сколько угодно», — сообщала она Маяковскому и Брику. Да и Елена Юльевна в Лондоне явно не бедствовала — ее, пусть небольшие, денежные переводы в Ригу тоже был и для дочери очень кстати.
Вопреки необоснованным подозрениям того же Скорятина, Лиля на самом деле стремилась добиться английской визы. Это видно и из уже цитированного письма Эльзы, пришедшего в Москву (напомню: с оказией!) накануне отъезда в Ригу. Здесь, в Латвии, с английской визой тоже ничего не получалось — скорее всего, потому, что в Лондоне власти ставили перед собой те же вопросы, которые сейчас ставим и мы: чем объяснить то особое положение, в котором оказалась просительница и которое столь разительно отличалось от положения других совграждан? На какие средства она собиралась в Англии жить, а если средства такие есть, то как ею добыты?
Оказалось, что существует единственный способ визу заполучить — придать поездке служебный характер. Если бы Лубянка действительно отправляла Лилю с каким-то своим заданием или даже просто имела в ней хоть какой-нибудь интерес, создать такую легенду и найти подходящую «крышу» не представляло никакого труда: такой механизм был отработан и использовался советскими спецслужбами сотни, если не тысячи, раз.
Спохватилась, притом с опозданием, сама Лиля: «Волосик, милый, — писала она Маяковскому уже 18 октября, — попробуй взять для меня командировку в Лондон у Анатол<ия> Вас<ильевича>. Здесь они (то есть советское полпредство, которое, стало быть, ее опекало — конечно, с чьей-то подачи! — А. В.) не имеют права давать: она должна идти из Москвы».
Маяковский кинулся исполнять поручение — без результата! Анатолий Васильевич, то есть нарком Луначарский, сослался на занятость («И вообще, я думаю, — сообщал Маяковский, — он ничего бы не сделал для меня. Кроме этого с его командировкой была бы снова канитель на недели и едва ли бы она дала результат»). Через профсоюз работников искусств Маяковский поднял на ноги наркомат внешней торговли, чтобы отправить «художницу Брик осмотреть в Лондоне кустарную выставку» — затея была настолько шита белыми нитками, что из нее ничего не вышло. Маяковский был прав, сообщая своему «Лилятику», что он сделал все, «что может сделать человек». Спецслужбы могли бы сделать куда как больше. Но они не сделали ничего.
«Любимый мой Щеник! — писала Лиля Маяковскому в конце октября. Не прошло и месяца, как они расстались. — Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно! Приехала бы сейчас, если бы не было стыдно. Жди меня!
Не изменяй!!!
Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе АБСОЛЮТНО. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто, нисколько не нравится. Все они по сравнению с тобой — дураки и уроды! Вообще ты мой любимый Щен, чего уж там! Каждый вечер целую твой пере-носик! <…> Тоскую по тебе постоянно. <…> Целую тебя с головы до лап. <…> Твоя, твоя, твоя Лиля».
Стыдно ей могло быть разве что за самоуверенность: она не сомневалась, отправляясь в Ригу, что английская виза достанется ей без особого труда. Не исключаю и то, что ее могли в этом убедить товарищи-покровители. Письмо ее, похожее по лексике и по способу выражения чувств на все другие, отправлявшиеся в Москву чуть ли не каждый день, отражают отнюдь не вымышленную ею тревогу. За характерной для обоих корреспондентов любовной риторикой скрывается все еще подлинный страх Лили потерять Маяковского. «Не забывай меня, Щеник, — взывала она в другом письме, — и помни о том, что я тебя просила. Подожди меня, пожалуйста!» Просила она его, конечно, лишь об одном: остаться ей верным. «Не изменяй!» — этот возглас повторяется почти во всех ее письмах, в том числе и в тех, что — незапечатанными — возил дипкурьер. «…Помни ежесекундно, — отвечал ей Маяковский, — что я расставил лапы, стою на вокзале и жду тебя, как только ты приедешь, возьму тебя на лапы и буду носить две недели не опуская на пол».
Никакого сомнения в искренности его клятву Лили, видимо, не было, но не было и уверенности в том, что он устоит от проходных романов и увлечений. Пример Елизаветы Лавинской, ей, конечно, известный, мог быть повторен с другими. Возможно, поэтому Лиля клялась в своей абсолютной верности. Вообще-то это было ей совершенно не свойственно, взывать к целомудрию она всегда считала пережитком мещанства, и однако же чутье подсказало ей, что на этот раз такая исповедь будет вполне уместна. И даже необходима.
Слух о том, что в Риге у нее роман с одним советским дипломатом, дошел до Москвы. Во всяком случае, не мог не дойти. Именно потому, что был он несправедлив, Лиля поспешила его опровергнуть. Похоже, никакого романа с Эльбертом у нее действительно не было — его имитация защищала агента Лубянки вместе со своей спутницей совсем от иных подозрений. Их «любовные» рижские встречи служили банальной ширмой для сугубо деловых отношений — опровергнуть молву Лиля могла лишь в письмах, которые возил дипкурьер, но вовсе не в тех, что опускались в почтовый ящик и, стало быть, подвергались полицейской перлюстрации. Отсюда и клятвенные заверения в верности, и маниакальная потребность использовать для связи лишь наркоминдель-ский канал: боязни того, что «посторонние» прочитают «что-нибудь нежное», у нее, разумеется, не было. Маяковский должен был знать, что она ему абсолютно верна, а латвийская контрразведка — нечто «прямо наоборот».
Ни английскую, ни транзитную германскую визу Лиле так и не выдали. Надежды, видимо, не лишали — об этом свидетельствуют ее письма в Москву, — но тянули время. Промаявшись в Риге четыре месяца и успев сделать множество полезных дел (договорилась об издании книг Маяковского, о его будущих поэтических выступлениях, получила и отправила с оказией в Москву не только его гонорары, но и посылки с продуктами, с одеждой…), несолоно хлебавши Лиля вернулась в Москву. Но в том, что все равно доберется до Лондона, уже не сомневалась: были какие-то признаки, что визы она получит — надо лишь запастись терпением.
Ее возвращению предшествовало короткое письмо Маяковского: «Приезжай, целую! Дорогой мой и милый! Люблю тебя и обожаю! Весь твой Щенок». В Москве Лилю ждали не только «милые зверики» — так она обращалась к Маяковскому и Брику, — но и новая поэма «Люблю», написанная в ее отсутствие одним из этих «звери-ков» и посвященная, естественно, ей же. «Пришла, — говорится в поэме, — деловито, за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком». Игра эта «мальчика» отнюдь не обидела — она его восхитила: «От радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне…» Скакал и сейчас, когда после столь долгой разлуки вернулась любимая, и между ними опять воцарились мир и согласие, создававшие иллюзию семейного дома.
Ничуть не меньшую радость доставила нежданная высочайшая похвала, сразу же ставшая достоянием гласности. Выступая на съезде металлистов, Ленин, отметив, что не является поклонником поэтического таланта Маяковского, счел нужным поддержать его сатирическое стихотворение «Прозаседавшиеся» о вошедшей в советское повседневье заседательской суете и демагогической болтовне — непременных спутниках махрового бюрократизма. Эту сатиру и одобрил Ленин — «с точки зрения политической и административной». Напечатанный в газете, его одобрительный отзыв сулил благосклонное отношение властей не только к поэзии Маяковского, но и лично к нему. А значит, и к его близким…