реча ему предстоит всего через несколько часов.
Эта встреча со всеми подробностями описана множество раз — рассказывать о ней снова необходимости нет. Речь идет, конечно, о том, что сразу по возвращении из Ниццы, 25 октября, во второй половине дня, в приемной частного врача, доктора Жоржа Симона, невдалеке от Монпарнаса, Маяковский познакомился с двадцатидвухлетней русской эмигранткой Татьяной Яковлевой, стремительно и властно вторгнувшейся в его жизнь. И значит, в жизнь Лили.
Встречу устроила Эльза, которая сама Маяковского туда привела, зная, что Татьяна будет там в это время. Свою роль «сводницы» Эльза объясняла так: с этой рослой, красивой соотечественницей она познакомила Маяковского лишь для того, чтобы избавить его от языковых проблем, а себя от обременительной необходимости постоянно быть рядом с ним в качестве переводчицы.
Блажен, кто верует… Без консультаций с сестрой, а возможно, и без ее просьбы никогда она на это бы не решилась. Шальная идея — сводить Маяковского с барышнями в его вкусе — принадлежала именно Лиле и использовалась ею не раз. Скорее всего, Лиля и подбросила ее Эльзе — видимо, по чьей-то подсказке. Ведь Агранов, «Сноб» или кто-то другой из того же ведомства отлично знали, зачем Маяковский поехал в Ниццу, — только самый наивный мог предполагать, что Маяковский за границей был свободен от лубянского глаза.
Вероятные последствия рисовались чекистским бонзам в самом мрачном виде — вообще традиционном для них: в каждом они видели потенциального «предателя» и невозвращенца. Отвлечь Маяковского от возможной привязанности к маленькой дочери, избавить от опасности превратиться в эмигрантского мужа мог, по мнению Лили, которую, конечно, поставили в известность о грозящей опасности, только новый «романчик». Советской обольстительницы, то есть проверенного и доверенного лубянского агента в юбке, тут, в Париже, под рукой не было, а решать задачу надо было незамедлительно. На худой конец сгодилась бы и эмигрантка, которую можно было держать под лубянским колпаком. Лиля, естественно, обратилась за помощью к сестре. Как иначе понять ту стремительность, с которой Эльза устроила это знакомство: не откладывая ни на час — в тот же день, когда Маяковский вернулся из Ниццы? И как объяснить этот странный способ знакомства: в приемной врача, правда, хорошего знакомого Эльзы? Кто мог знать, что оно приведет не к очередному флирту, как было множество раз, а обернется чем-то куда более серьезным?..
Татьяна Яковлева, которую выписал с большим трудом из Пензы под предлогом лечения (Татьяна действительно болела туберкулезом и от него излечилась во Франции) ее дядя, известный в то время художник Александр Яковлев (за год до встречи Маяковского с Татьяной его даже удостоили ордена Почетного Легиона), уже была избалована успехом у мужчин и всеми прелестями светской жизни. Она служила топ-моделью в фирме «Шанель», за ней ухаживали такие богачи из эмигрантской элиты, как нефтяной магнат Манташев, и такие знаменитости из мира искусств, как композитор Сергей Прокофьев. Дни и вечера Татьяна и раньше проводила в обществе артистов, писателей, музыкантов (впоследствии, кстати сказать, сообщает Василий Васильевич Катанян, она дружила с Марлен Дитрих, Гербертом фон Караяном, Марией Каллас, к ней в гости приходили Грета Гарбо, Сальвадор Дали, а на старости ее лет и Иосиф Бродский…), поэтому появление Маяковского само по себе не было способом перехода в иную, более высокого уровня, социальную среду — она и так в ней вращалась, появляясь вместе с Маяковским всюду, где были ее давние знакомые и друзья.
Став завсегдатаями монпарнасских кафе, они сразу обратили на себя внимание литературной и артистической богемы Парижа. Французской — ничуть не меньше, чем русской. Волею поразительных обстоятельств именно в это время произошло знакомство Эльзы с Арагоном и — соответственно — Арагона с Маяковским. Так что октябрь двадцать восьмого года можно вполне считать знаменательной вехой в жизни сразу нескольких людей, входивших в тот семейно-творческий круг, о котором уже шла речь.
Несомненное влияние на Маяковского оказал один, пустяковый в сущности, но все-таки тоже «мистический» факт: еще в марте 1914 года, когда он, совершая турне футуристов, заехал в Пензу, ему повстречалась молодая женщина Любовь Яковлева, на которую он сразу обратил внимание. У женщины этой была восьмилетняя дочь — та самая Татьяна, с которой четырнадцать лет спустя его свела Эльза в Париже… Дед Татьяны, кстати сказать, то есть отец пензенской знакомой Маяковского Любови Яковлевой — Николай Аистов, был главным балетмейстером Мариинского императорского театра в Петербурге, сменившим на этом посту Мариуса Петипа. У парижской эмигрантки, таким образом, была совсем неплохая родословная.
Этот роман стал сразу же развиваться не в соответствии с тем банальным сценарием, который сочинили в Москве. Маяковский влюбился отнюдь не на шутку. Об этом свидетельствует хотя бы один непреложный и бесспорный факт: Татьяна Яковлева вошла в его поэзию. И тем самым — в его жизнь: притом отнюдь не ярко вспыхнувшей и быстро погасшей кометой… Все другие, кроме Лили и тех, кто был до нее, сохранились в его биографии, но не оставили никакого следа в стихах. И уже одно то, что появилась еще одна героиня его стихов — тех, что наперед были обещаны только ей, — было для Лили тягчайшим ударом. И Лиля — отдадим ей должное — никогда этого не скрывала.
Сам по себе этот чрезвычайный факт для нее означал, что у Маяковского появилась не очередная барышня для любовных утех, а серьезная и опасная соперница. Безошибочным своим чутьем Лиля ощутила, что эта опасность куда более велика, чем та, от которой Татьяне предстояло отвлечь Маяковского. То есть, попросту говоря, Лиля своими же руками, сама того не желая, толкнула его в объятия реальной, а не воображаемой соперницы, — в объятия, которые оказались куда более крепкими, чем она могла предполагать.
Все начало романа Маяковского и Татьяны проходило под бдительным оком Эльзы. И он, и она по-прежнему жили в отеле «Истрия», на крохотной территории которого разминуться было совсем невозможно. А хотелось бы! Ему — во всяком случае… Ведь очень скоро отношения двух влюбленных перешли в иное «качество», Татьяна приходила к нему в отель — это «документально» подтверждают сохранившиеся записи Маяковского и Татьяны в блокноте с золотой окаемкой, запечатлевшем письменные их диалоги за столиком кафе «Веплер» на площади Клиши, или в другом кафе — на вокзале Кэ д’Орсэ, или в каком-то еще — вдали от любопытных глаз, поскольку знакомая им богемная и литературная элита собиралась совсем в других районах. Диалоги именно письменные — они оба предпочитали их устным, вовлекаясь в понятную только им любовную игру.
Он: «Люблю обсолютно». Она — в ответ, с симпатией и издевкой: «Теперь неизменно писать «обсолютно». Он: «Завтра у меня?» Она: «В Istria». Еще одна фраза принадлежащая Татьяне: «Любите, и любимым будете». Тут же, рядом, записи красными чернилами — рукой Лили: о том, что заказано ему купить для нее в Париже. «Рейтузы розовые 3 пары, рейтузы черные 3 пары, чулки дорогие, иначе быстро порвутся». И дальше: «Духи Rue de la Раіх, Пудра Hubigant и вообще много разных, которые Эля посоветует. Бусы, если еще в моде, зеленые. Платье пестрое, красивое, из креп-жоржета, и еще одно, можно с большим вырезом для встречи Нового года».
Читала ли Татьяна эти записи, знала ли про Лилины поручения? Может быть, не в деталях, но знала — несомненно! Он честно рассказал Татьяне и про свою привязанность к Лиле, и про роль, которую та играла и играет в его жизни. И про машину — тоже: Татьяна помогала Маяковскому ее выбирать, ходила вместе с ним за покупками «Лиличке», была вынуждена терпеть повседневную Эльзину опеку. «Роман их, — признавалась впоследствии Эльза, — проходил у меня на глазах и испортил мне немало крови… (Еще бы: ведь все развивалось совсем не так, как было ей поручено Лилей! — А. В.) С Татьяной я не подружилась, несмотря на невольную интимность. (Интимность состояла всего-навсего в том, что Эльза была не столько невольной, сколько назойливо их опекавшей свидетельницей совсем не платонической любви. — А. В.) Она также не питала большой ко мне симпатии».
Остается лишь добавить, что и малой не питала тоже…
Возвращение Маяковского в Москву (8 декабря 1928 года) внесло кардинальные перемены в жизнь Лили. Не только, разумеется, оттого, что в ее обладании появилась поистине диковинная редкость — свой автомобиль «рено». Достался он Маяковскому тяжело: с трудом удалось наскрести денег, с трудом уладить таможенные формальности (без помощи того же Агранова вряд ли это могло обойтись). Самому Маяковскому автомобиль был напрочь не нужен, как бы он ни пытался объяснить свое неожиданное приобретение («Довольно я шлепал, дохл да тих, на разных кобылах-выдрах. Теперь забензи-ню шесть лошадих в моих четырех цилиндрах») — водить машину поэт не умел и учиться этому не хотел. Даже вряд ли мог бы сам забензинить… Ему лишь приходилось оправдываться перед своими читателями — в стихотворении «Ответ на будущие сплетни»: «Не избежать мне сплетни дрянной. Ну что ж, простите, пожалуйста, что я из Парижа привез Рено, а не духи и не галстук». Галстук, кстати, он привез тоже, как и духи: и то, и другое для Лили. Но «рено» затмил все остальное.
Лиля каталась на нем по Москве и даже — нечаянно, разумеется, притом по вине зазевавшейся мамы — сбила маленькую девочку, без тяжелых, к счастью, последствий. Судебной ответственности ей удалось избежать — вряд ли и на этот раз обошлось без вмешательства все того же всесильного Яни: Агранов тогда был настолько влиятелен, что для следователей, прокуроров и судей его просьба (или рекомендация) фактически означала приказ.
И все же главной была перемена в самом Маяковском. Косвенно Лиля была уже уведомлена им о появлении в его жизни какой-то новой, явно не безразличной ему, фигуры: письмо Маяковского из Парижа от 12 ноября содержит озадачившую Лилю просьбу перевести телеграфно в Пензу тридцать рублей некоей Людмиле Алексеевне Яковлевой. Это была родная сестра Татьяны. Запрос о причине нежданного внимания Маяковского к неведомой женщине был тотчас отправлен Эльзе в'Париж.