— А. В.). А он так тебя поддерживает!» Маяковский не захотел ничего менять. «Талантливый бюрократ, — возразил он, — страшнее бездарного, симпатичный оппортунист страшнее отвратительного».
Есть версия, будто Сталин узнал в Победоносикове самого себя. Спектакля Сталин не видел, но, опять же гипотетически, мог прочитать текст пьесы. Читал же он, к примеру, булгаковский «Бег» (и не только, не только!), причем читка эта для сценической судьбы пьесы имела роковые последствия. Но никаких следов, ни прямых, ни косвенных, которые подвердили бы ознакомление Сталина с «Баней», не существует. Стоило ему пошевелить пальцем, и постановка пьесы вообще не состоялась бы. Так что все, разумеется, проще: крупные партийные бонзы, идеологи и консультанты — они, а не Сталин — с полным к тому основанием увидели в Победоносикове обобщенный образ советской власти любого уровня. Власти, а не «отдельного» бюрократа. Признать это вслух было попросту невозможно — для травли спектакля предстояло найти другие «изъяны» в драматургии и режиссуре.
Все это происходило на последнем витке событий, ведших к трагической развязке, а в стране тем временем раздувалась невиданная доселе юбилейная горячка: аллилуйщики и лизоблюды готовились превратить во всенародное торжество пятидесятилетие любимого товарища Сталина, ставшего, после разгрома бухаринцев, уже единоличным вождем. В сентябре 1929-го был смещен с поста наркома просвещения «либеральный» Луначарский, считавшийся покровителем Маяковского. Достигла своего пика злобная кампания против «внутренних эмигрантов» и «пасквилянтов» Бориса Пильняка и Евгения Замятина. Намеченную на декабрь юбилейную выставку Маяковского пришлось перенести на февраль — ничей юбилей не мог быть конкурентом главному юбиляру.
На тот же февраль запланировали премьеру «Бани» — ей как раз и должна была предшествовать юбилейная выставка Маяковского «Двадцать лет работы», на которую он возлагал большие надежды. Не столько подводил итоги, сколько открывал для себя новые рубежи. Два человека не покладая рук работали над сбором экспонатов для выставки и над их монтажом, стремясь с максимальной полнотой представить Маяковского — поэта, драматурга и общественного деятеля: Лиля Брик и Наташа Брюханенко. В середине декабря Лиля уехала в Ленинград — много материалов о творческом пути Маяковского, как и предполагалось, ей удалось собрать именно там.
Публичной выставке предшествовало домашнее празднество по тому же поводу — его приурочили к завершению года. 30 декабря в маленькой квартирке в Ген-дриковом собралось более сорока человек — ближайшие друзья. Среди них Женя со своим — уже только формальным — мужем Виталием Жемчужным, Наташа Брюханенко, дочь Краснощекова — Луэлла, Мейерхольд с Зинаидой Райх, художник Давид Штеренберг, неизменные спутники Маяковского — поэты Николай Асеев, Семен Кирсанов, Алексей Крученых, прозаики Сергей Третьяков и Лев Кассиль, почти все с женами, турецкий поэт-коммунист Назым Хикмет, Лев Кулешов с Александрой Хохловой, лубянские шишки Яков Агранов и Валерий Горожанин — тоже с супругами… И — ни к селу ни к городу, как дерзкий вызов виновнику торжества, — Юсуп Абдрахманов! «Маяковский старался не видеть, — рассказывает со слов отца Василий Катапян-младший, — что Л<иля> Ю<рьевна> сидела с ним рядом на банкетке и, взяв его трубку, тщательно вытерла черенок и затянулась»…
Настроение было веселое и боевое, много дурачились, разыгрывали шуточные сценки, пели куплеты, сочиненные к случаю Семеном Кирсановым, — душой и заводилой всего была, разумеется, Лиля. Под утро, никем не званные, но прознавшие про юбилей, приехали Борис Пастернак и Виктор Шкловский. Оба уже были в ссоре с Маяковским и Бриками — теперь решили мириться.
Незадолго до того, на одном из Лилиных «вторников», был подвергнут разносу фильм, сценаристом которого оказался Шкловский. Тот стал огрызаться — резко и грубо. Вмешалась Лиля — лишь для того, чтобы спор погасить. Шкловский не понял — он уже закусил удила. «Пусть хозяйка, — закричал он, — занимается своим делом — разливает чай, а не рассуждает об искусстве!» Реплика была и без того оскорбительной, но Лиле показалось, что он назвал ее «домашней хозяйкой». Шкловского тотчас изгнали. Теперь, приехавший явно с повинной, он был изгнан снова: обиду, нанесенную Лиле, Маяковский никогда не прощал никому.
Еще безжалостней он поступил с Пастернаком. Размолвка с некогда близким другом произошла, разумеется, не на личной, а только на почве принципиальной — в этом вопросе Маяковский, чуждый фанатизма и догматизма, обычно бывал отходчив. Но нервы уже были накалены настолько, что разум совладать с ними не мог.
Все сошлось воедино — и замужество Татьяны, от которой он только что получил отпечатанное в дорогой типографии, официальное приглашение на церемонию бракосочетания с виконтом дю Плесси, и отчуждение Лили, и скандалы с друзьями, и состояние перманентной борьбы, смертельно его измотавшей, и мрачно молчавший Юсуп со своей идиотской трубкой, этот инопланетянин, введенный Лилей в их, достаточно замкнутый, круг…
«Я соскучился по вас, Володя, — миролюбиво сказал Пастернак, едва переступив порог. — Я пришел не спорить, я просто хочу вас обнять и поздравить. Вы знаете сами, как вы мне дороги». — «Пусть он уйдет, — ответил на это Маяковский, обратившись к стоявшему рядом Льву Кассилю. — Так ничего и не понял». Пастернак выскочил без шапки, в распахнутой шубе, — с отчаянным, растерянным лицом, Шкловский за ним… В столовой повисла напряженная тишина. Эту сцену застала Лиля, легшая вздремнуть в соседней комнате и разбуженная криками. Исправить что-либо не удалось.
Евгений Борисович Пастернак, сын поэта, опираясь на мнение Лили, Шкловского и других участников праздника, ставит под сомнение точность воспоминаний Льва Кассиля, со слов которого мы и знаем детали того инцидента. Но Лиля вряд ли может считаться свидетелем, поскольку, как сказано, явилась уже — в прямом смысле — к шапочному разбору. Шкловский в данном случае слишком заинтересованное лицо… У других могли запечатлеться в памяти те детали, которые им ближе: воспоминания всегда такой документ, который легко может быть оспорен. Дело, в конце концов, не в дета-лях. Дело в том, что вообще никем не оспаривается и имеет — по крайней мере для нашего рассказа — особо существенное значение. Маяковский был предельно взвинчен, он не слишком адекватно реагировал на ситуацию, пришедшие под утро гости могли и не знать, в каком душевном состоянии он находился.
Весь январь ушел на подготовку выставки в писательском клубе. Лиля вместе с Маяковским составляла список гостей, приглашенных на ее открытие, рассылала извещения и билеты. В списке, среди прочих, было не только много чекистов и чекистов, но и сам товарищ Сталин. Тот же самый товарищ слушал 21 января Маяковского в Большом театре, где по случаю шестой годовщины со дня смерти Ленина поэт читал поэму «Владимир Ильич Ленин». Сталин слушал — и даже, вспоминала Лиля, аплодировал: она не могла ошибиться. Тем основательней казались надежды: почему бы на открытие выставки не прийти и ему, и другим вождям? Никто, разумеется, не пришел. Но зал, отданный выставке, был все равно переполнен — позже, поддавшись мрачному настроению Маяковского, это мероприятие, к которому он так готовился, назовут почему-то провалом.
Сам он выглядел усталым, его запавшие глаза, бледность лица, отчужденность и молчаливость запомнились всем, кто пришел. Луначарский на самом открытии не был — судил по впечатлениям жены, актрисы Наталии Розенель: «Мне хотелось плакать». У сопровождавшего Нату Вачнадзе Владимира Мачавариани остались такие воспоминания: «сплошное одиночество», «трагическая фигура», «с ним что<то происходит»… По бумажке, упавшим голосом, Маяковский через силу прочел вступление к поэме «Во весь голос» и позволил себя сфотографировать набежавшим на открытие репортерам.
Успех был вполне очевидным — Лиля силилась понять, чем же в таком случае было вызвано его отчаяние. Так и не догадалась. Неужели, вопреки своим прежним позициям, вопреки тому, что он обличал в своих пьесах, Маяковский вдруг возжаждал признания не у «массы», а у властей? У тех, кто как раз и породил жестоко осмеянный им бюрократизм! Испугался, возможно, оказаться в немилости, тонко почувствовав приближение грядущих событий и место, которое в них неизбежно будет ему уготовано. Или почувствовал, что почва уходит из-под ног, что вчерашние покровители и защитники — «милый Яня», его друзья и коллеги — уже не опора?.. Что в их глазах он в чем-то проштрафился и стал им уже не нужным?..
Имел, наверное, основания ждать к юбилею ордена — вместо этого глава Госиздата Артемий Халатов приказал в спешном порядке вырезать портрет Маяковского из уже отпечатанного тиража журнала «Печать и революция», решившего отметить юбилейную дату. Видный исследователь жизни и творчества Маяковского Е. А. Динерштейн полагает, что директор издательства, хотя бы и самого крупного, самовольно такое позволить себе не мог. Скорее всего, он прав: акция была слишком скандальной, слишком демонстративной, директору Госиздата явно не по зубам. Получил ли Халатов прямое указание свыше или, допущенный к «тайнам мадридского двора», узнав новое отношение высоких властей к личности юбиляра, решил подсуетиться, — существенного значения это все не имеет: конечно, ветры дули не из директорского кабинета Халатова, а с кремлевско-лубянских вершин.
Ни одно официальное лицо не удостоило выставку своим вниманием, а Маяковский только официальных и ждал. «Ну что ж, бороды не пришли, обойдемся без них», — горько пошутил он, приступая, наконец, к своей вступительной речи. Без сиятельных бород переполненный зал казался ему пустым. Все остальные были своими и, стало быть, в расчет не брались.
Никого не предупредив (даже Лилю и Осипа!), Маяковский вступил в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), принимавшую участие в травле его самого и близких друзей, и тем самым обрек РЕФ, в котором еще оставались и Лиля, и Осип, на неминуемый распад. Во главе РАППа стоял Леопольд Авербах — родственник прямого шефа Агранова, лубянского главаря Генриха Ягоды. Вряд ли Маяковский мог бы решиться на такой шаг без дружеской подсказки Агранова.