Лиля узнала об этом его поступке, находясь в Ленинграде, и, судя по всему, даже не поняла, что в точности произошло. Возмущенные «предательством», Асеев и Кирсанов первыми порвали со своим бывшим кумиром. Еще не утихла шумная кампания против заграничной поездки Бриков, когда Маяковскому пришлось их защищать и хлопотать о выездных визах, — началась новая кутерьма, от которой он не мог уклониться. Вчера еще ходивший в его учениках, совсем молодой Семен Кирсанов опубликовал скандальное стихотворение «Цепа руки», грозясь «соскоблить со своей ладони все рукопожатья» учителя. Маяковского явно вызывали на новую драку.
Накануне открытия выставки премьера «Бани» прошла в Ленинграде — через несколько дней до Москвы дошли разгромные рецензии в ленинградских газетах и отклики очевидцев, в том числе и самых благожелательных. Лиля ездила на премьеру, но о том, что произошло, рассказала Маяковскому в максимально щадящем его варианте. Впрочем, он все понял и так. «Публика встречала пьесу с убийственной холодностью, — вспоминал впоследствии о премьерном спектакле Михаил Зощенко. — Я не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжелого провала мне не приходилось видеть».
Приближалась более важная и — с учетом сложившейся вокруг Маяковского обстановки — более опасная по возможной реакции премьера той же «Бани» в театре Мейерхольда. Но этого события Лиля и Осип не дождались. Они и так уже отложили вожделенный отъезд в Европу до дня закрытия выставки «Двадцать лет работы». Сами ли они так спешили, или их подстегивала чья-то невидимая (для нас невидимая) рука? Вместо одной недели выставка — по требованию публики — продолжалась две. Но «бороды» так и не пришли. Свыше пятисот человек приветствовали Маяковского 15 февраля на церемонии закрытия — он все равно был подавлен. Еще больше, чем на открытии.
Не придав значения его состоянию — разумеется, не адекватному реальности ситуации, но все равно безмернотягостному для него самого, — Лиля и Осип 18 февраля отправились в путь. В письме, адресованном Брикам в Берлин, Маяковский сообщил: «Валя и Яня (то есть Агранов с женой. — А. В.) примчались на вокзал, уже когда поезд пополз. Яня очень жалел, что не успел ни попрощаться, ни передать разные дела и просьбы. Он обязательно (подчеркнуто Маяковским. — А. В.) пришлет письмо в Берлин».
Эти загадочные строки дали впоследствии основания антибриковской рати предложить версию, будто Агранов должен был передать с Лилей и Осипом какие-то задания чрезвычайной важности. Но разве такие задания даются на перроне вокзала перед отходом поезда? И разве важные секретные документы (предметы?) отправляются с курьерами, не защищенными диппаспор-тами и, значит, подлежащими таможенному досмотру по обе стороны границы? Наконец, что же это за шпионский «патрон», который опаздывает к отбытию своих агентов? Уж мог бы тогда, ради столь важного дела, задержать их отъезд на пограничной станции и отправиться им вдогонку.
Но ведь «разные дела и просьбы» все-таки были! И письмо (не для того же, чтобы доверить шпионскую тайну обычной почте!) Агранов почему-то обязательно должен был отправить в Берлин — ясное дело, с почтой дипломатической: вариант, не раз отработанный, хотя бы в Риге, куда Лиля ездила несколько лет назад. Весьма вероятно, что какие-то специальные задания (встретиться… поговорить… довести до сведения то-то и то-то… рассказать впоследствии о реакции… или что-то еще…) Брики все же имели. Из письма Лили (Берлин, начало марта) видно, что другие (а может быть, те же?) задания ей дал и другой лубянский товарищ — Лев Гилярович Эльберт, по прозвищу «Сноб»: «Обязательно скажи Снобу, — просила она Маяковского в письме из Берлина, — что адрес я свой оставила (тому, кому было велено! — А. В.), но никто ко мне не пришел, и это очень плохо».
Кому — плохо?! Мы вправе — и должны! — задать этот важный вопрос. Чем обременила и обеспокоила Лилю неявка анонимного адресата, если просьбой оставить свой адрес ограничилось полученное ею задание? Почему данные ей поручения, которые она в своих письмах неуклюже шифрует, Лиля принимала так близко к сердцу?
Перечень загадок станет еще более длинным, если учесть, что именно «Сноб» — чекист Лев Эльберт, а не кто-то другой из друзей-литераторов (впрочем, с ними уже все было порвано) — невесть почему оставил свою московскую квартиру и переселился после отъезда Бриков в Гендриков, заменив их собой в качестве ежедневного и непременного общества «осиротевшему» Маяковскому. Лубянские иерархи от него просто не отлипали, случайно (или намеренно?) оттеснив от поэта его привычный круг.
Публичный скандал в связи с отказом в выдаче Брикам заграничных паспортов, — не имел ли он целью снять подозрения об их причастности к «службам» и, напротив, подчеркнуть тем самым отсутствие этой причастности? И даже — «гонимость» у себя дома? Весьма вероятно… Логично — во всяком случае. К такому элементарному камуфляжу «службы» и раньше, и позже прибегали не раз. Но это вовсе не значит, что в роковом отъезде Бриков — именно в нем, а не в чем-то другом — непременно кроется загадка гибели Маяковского, будто бы подготовленной шефами Лубянского ведомства.
Настоящей загадкой было — и остается — только одно: как могла Лиля, с ее безошибочно тонким чутьем, легкомысленно отправиться в не слишком ей нужный вояж и оставить Маяковского на столь длительный срок наедине с собою самим? Притом в тот самый момент, когда его нервное напряжение было уже на грани срыва… Не оттого ли, что эта поездка была прежде всего нужна вовсе не ей и отложить ее она уже не могла, даже если бы захотела?
Впрочем, и эта гипотеза нуждается в доказательствах. Абсолютно достоверных пока что не существует.
ЗАДУШЕН В ОБЪЯТИЯХ
Как и все туристы с интеллигентными запросами, оказавшиеся в одном из крупнейших европейских центров культуры, Лиля и Осип посещали в Берлине книжные магазины, выставки и театры, но особый восторг на Лилю производил, как всегда, зоопарк — прославленный Zoo, — где «народилось щенят видимо-невидимо! Львячьих, тигрячьих, слонячьих, кенгуровых, обезьяновых». Так сообщала она Маяковскому о своем ознакомлении с европейской культурой. Ждала в Берлине английскую визу — сначала без особых надежд, потом появились надежды, чуть позже уверенность: визы будут!
Почему английскую визу надо получать в Берлине, а не в Москве, — это тоже из области загадок. Когда несколькими годами раньше Лиля ожидала ее в Риге, загадки не было никакой: дипломатических отношений между советской Россией и Великобританией еще не существовало. Но в 1924 году эти отношения установились, с 1925-го в Москве работало английское посольство, в составе которого был консульский отдел. Что же заставило Бриков, вознамерившихся ехать именно в Лондон, не заручиться британской визой в Москве, а отправиться почти на полтора месяца в Берлин и там ждать английскую визу? Никто этим вопросом не занимался, словно в столь очевидной нелепице нет никакого вопроса…
Зато пребывание в Берлине было для Лили и Осипа очень плотным. Пообщаться с московскими гостями приезжали из Парижа Эльза и Арагон: тут и состоялось знакомство Лили с избранником младшей сестры и, стало быть, будущим зятем. Новым — и окончательным.
Корреспонденция между Маяковским и Лилей в течение этой их, последней, разлуки включает в себя всего-навсего пять ее и два его письма, с десяток ее открыток, а также пять телеграмм Маяковского и две ее. В сравнении с их перепиской в иные разлуки — всего ничего… «Любим, скучаем, целуем» — одно и то же, одно и то же в оба конца: что еще могут содержать телеграммы, смысл которых не в информации, а лишь в подтверждении своей памяти о том, с кем разлучен? «Придумайте, пожалуйста, новый текст для телеграмм, — попеняла ему Лиля. — Этот нам надоел». Не сама ли она все эти годы пользовалась точно таким же, удручающе однообразным, текстом? Да и ее открытки ничем, естественно, не отличались от мил пионов подобных, которые пишут все путешествующие своим родным и друзьям.
Последним письмам Маяковского (от 24 февраля и 19 марта 1930 года) присущи сдержанность и совершенно спокойный тон. Даже такая деталь, как просьба прислать серые фланелевые штаны, свидетельствует о ровном и естественном течении жизни со всеми ее бытовыми проблемами. «Скучаем, любим, целуем» — телеграфировал в Берлин Маяковский от своего имени и от имени щенка Бульки. Ничто, казалось, не предвещало печальных событий. О той драме, которую переживал тогда Маяковский, в письмах нет ни единого слова. Даже сокрушительный провал московской премьеры «Бани» у Мейерхольда он представил Лиле как несомненный успех.
«Трескучая и холодная болтовня», «издевательское отношение к нашей действительности», «отвлечение от реальной борьбы сегодняшнего дня» — такими были официальные газетные отклики о спектакле. Легко понять, что означают — и тем более что вскорости станут означать — эти политические ярлыки. А тут еще Маяковского настиг тяжелейший грипп, который он всегда переносил мучительно и адски его боялся. Но и это, наверно, как-нибудь могло обойтись, если бы не новая любовная история, которая длилась уже несколько месяцев. И в нее он тоже был вовлечен не без участия Лили.
Сразу же после того, как Маяковский вернулся из Парижа (2 мая 1929 года), Лиля поставила перед собой задачу пресечь дальнейшее развитие парижского романа — весьма для нее опасного и с непредсказуемыми последствиями. Ни одна другая влюбленность Маяковского не длилась так долго и не была столь интенсивной. Ни одна другая — после «радостнейшей даты» (встреча с Лилей и Осипом) — не оставила никакого следа в его поэзии. Вероятность супружества была на этот раз достаточно велика, так что позволить событиям развиваться естественно — в надежде, что они, как бывало в прошлом, ни к чему конкретному не приведут, — на это Лиля пойти не могла.
Любой брак Маяковского — с кем бы то ни было — автоматически влек бы за собою прекращение его семейного союза с Бриками, и это грозило им отнюдь не только финансовым крахом, как считают и поныне их воинственные недоброжелатели. Сколь бы ни была обаятельна и привлекательна Лиля, как бы ни был умен и талантлив Осип, — все равно стержнем, душой, притягательным магнитом дома был Маяковский. Это к нему — к нему прежде всего! — спешили в Гендриков мудрецы и таланты, создавая неповторимую, вызывавшую скрежет зубовный у всех завистников, атмосферу «салона Лили Брик». Любая его жена никакой «двусемейственности» не потерпела бы. Татьяна, чей психологический портрет Лиля тща