тельно изучила по рассказам самого Маяковского, по письмам Эльзы, по информации друзей дома, — не потерпела бы вдвойне и втройне.
Вполне понятная по-человечески (по-женски — тем более) эгоистичность дополнялась искренней убежденностью Лили в том, что «нормальная» семья Маяковскому вообще не нужна, что для семейной жизни в привычном смысле этого слова он попросту не создан, что, став мужем, а то еще и отцом, он потеряет себя как поэта и как трибуна и что лишь тот дом, который она, Лиля, ему создала, лишь та свобода, которой он пользуется, не имея при этом ни малейших забот о быте, — лишь такой образ жизни гарантирует ему творческий подъем и духовную удовлетворенность.
13 мая 1929 года Осип Брик неожиданно позвонил артистке Веронике Полонской — Норе, как ее звали коллеги, знакомые и друзья, — и пригласил на бега. Брика она, разумеется, знала, но достаточно отдаленно, и не могла предположить, что он за ней станет ухаживать. Другой причины, побудившей Осипа вдруг вызвать на ипподром мало ему знакомую женщину, Нора представить тогда не могла. Куда лучше она знала Лилю, которая вместе с Виталием Жемчужным была режиссером пародийного фильма «Стеклянный глаз», где Нора сыграла одну из главных ролей, заслужив лестные отзывы привередливых критиков. Премьера состоялась еще в январе, и после празднеств по этому поводу она с Бриками почти не встречалась. Худенькая, изящная, необычайно женственная артистка Московского Художественного театра, которой только что исполнился двадцать один год, Нора уже четыре года была замужем за артистом того же театра Михаилом Яншиным. Не то что безумно в него влюблена, но вполне довольна тем, как складывается ее судьба.
Предложение Осипа было, однако, принято, но на непредвиденный случай вместе с Норой отправился любоваться бегами и ее муж. Компания собралась, как обычно, большая — присутствие в ней Маяковского никого удивить не могло. Здесь и познакомилась с ним Нора по-настоящему — до этого ей приходилось видеть его лишь издали и мельком. Ни он, ни Нора не могли догадаться, какой сценарий разработала Лиля: устроив им «случайное» свидание, она была уверена в том, что и на этот раз Маяковский не упустит возможности приударить за барышней, относившейся к его традиционному типу. Во всяком случае, заметит ее. Большего — для отвлечения — Лиле пока было не нужно.
И действительно — он ее заметил. Роман развивался с невероятной быстротой и интенсивностью — Маяковский в таких ситуациях никогда не терял времени даром и не слишком затягивал начальный этап. Эта, внезапно в нем вспыхнувшая, сильная страсть особенно впечатляет, потому что лишь две недели отделяли его от разлуки с той, которой он клялся: «Тоскую по тебе совсем небывало».
В те самые дни, когда он забрасывал Татьяну в Париже любовными письмами и телеграммами, ничуть не менее бурным его атакам подвергалась в Москве (а в июле — августе — на черноморском побережье, куда она выезжала с театром на гастроли) Вероника Полонская. В комнате на Лубянском проезде, куда тайком приходили письма из Парижа, Маяковский чуть ли не ежедневно — и тоже тайком — встречался с Норой: с пяти часов и до начала спектаклей в театре время безраздельно принадлежало им двоим. Соседи по квартире давно уже усвоили правило не слишком любопытничать, так что конспираторы вполне могли расчитывать на полную их дискретность.
Впрочем, для Лили эти потайные свидания вовсе не были тайной — их близости, даже и нараставшей, она была только рада: реальной опасностью считалась Татьяна, а вовсе не Нора. И все, что отдаляло Маяковского от Татьяны, было благом, какой бы ценой ни доставалось.
Близость Маяковского и Норы, их встречи наедине — все это оставалось подлинной тайной только для ее мужа Михаила Яншина, тогда еще стройного, элегантного красавца, слишком уверенного в своей неотразимости и в стойкой преданности жены. Он даже не знал о существовании «рабочего кабинета» на Лубянском проезде и всегда с готовностью откликался на предложение скоротать вечерок втроем в ресторане или в клубе, где Нора и Маяковский нарочито были «на вы», держась достаточно отчужденно друг от друга.
Совсем еще молодому, но уже заслуженно замеченному на мхатовской сцене, Яншину льстила дружба со знаменитым поэтом. Вряд ли он воспринимал его как «просто мужчину», о том, что тянуло Маяковского к общению с «ним», до поры до времени не думал вообще и, как показало дальнейшее, не мог допустить, что влюбленная в него красавица жена способна на адюльтер.
Что же касается Лили, то ее взгляды на супружеские измены были всем хорошо известны, так что ни малейшего смущения от роли сводни, которую она играла, Лиля, разумеется, не испытывала, с полной симпатией относясь к Яншину и провоцируя вместе с тем его жену на связь с Маяковским. Никакого противоречия в этом она не видела и видеть не могла. Ей искренне казалось, что в сложившейся ситуации выигрывают все и не проигрывает никто: Татьяна Яковлева, разумеется, в расчет не бралась.
Заподозривший, однако, неладное Яншин набрался храбрости просить Лилю повоздействовать на Маяковского и отвадить его от Норы. Лиля пожала плечами: «А что там может произойти? В самом худшем случае пустенький адюльтерчик. Закройте глаза и не обращайте внимания. Ничего серьезного нет, я вам ручаюсь». Маяковского Лиля знала лучше, чем кто бы то ни было: вполне вероятно, что по большому счету, отвлекшись от мимолетностей, она была права.
«Мне было очень больно, — вспоминала впоследствии Полонская, что <Маяковский> не думает о дальнейшей форме наших отношений. Если бы тогда он предложил мне быть с ним совсем — я была бы счастлива». Таким образом, замысел Лили пока что осуществлялся блестяще: Нора отвлекала, но не умыкала. Для Маяковского — тогда, летом двадцать девятого — она была не больше чем «барышней на время», которая простейшим, банальнейшим способом заполняла образовавшуюся для него пустоту.
И все-таки вытеснить Татьяну из его мыслей и сердца было ей не дано: свою дальнейшую жизнь Маяковский все еще представлял только вместе с «родным и любимым Таником», с «дорогим, милым и любимым Тани-ком», с «дорогой, родной, милой любимицей Таник» — так начинались все его письма в Париж. После двух часов торопливых ласк Нора уходила от него в театр на спектакль — он тут же садился за письмо к Татьяне: «Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно».
В одном из писем — от 8 июня 1929-го — он заверял любимого Таника: «Ты спрашиваешь у меня о подробностях моей жизни. Подробностев нет». Но подробности были: разве Нора не была важнейшей «подробностью»? О ней, однако, он упорно умалчивал, хотя это был самый пик драматичного их сближения. Сопоставляя даты его любовных писем к Татьяне и даты его любовных встреч с Норой в Москве, на Кавказе и в Крыму, можно легко убедиться в том, что никаких изменений в его дальнейшие жизненные планы Норатак и не внесла. Сколь бы точно замысел Лили ни осуществлялся, все ее усилия — опять же до поры до времени — пропадали впустую.
Ситуация, однако, решительно изменилась после того, как пришла весть о замужестве Татьяны. Очередной крах на любовном фронте, притом, несомненно, самый сильный за всю его жизнь, не мог остаться вообще без последствий. Рухнула еще раз — теперь уже оглушительно и унизительно — надежда на жизненный поворот, на создание своей семьи, где он чувствовал бы себя не только «любимым щеником», но еще и мужем. При этом о разрыве с Лилей и Осей для него конечно же не могло быть и речи, — неужели, однако, он сам не предвидел, что для любой его избранницы, которая согласилась бы создать с ним семью, «речь» об этом могла неизбежно зайти?
В начале 1930 года Маяковский, от которого Нора успела сделать не слишком удачный аборт, начал настаивать уже не на потайных встречах, а на гораздо большем: он хотел от нее немедленного развода с Яншиным и согласия стать его женой. Нет точных данных, знала ли Лиля о таком повороте в их отношениях. Зато вполне очевидно, что эта перспектива ее не пугала, поскольку в женитьбу Маяковского на Норе она попросту не верила. Никогда не видимой ею Татьяны испугалась сразу — и сильно, а Нору, которую хорошо знала, серьезной соперницей не считала, как бы ни складывались ее отношения с Маяковским. Иначе уж точно не уехала бы за границу…
Последнее письмо Маяковского Лиле отправлено в Берлин 19 марта, последняя телеграмма — в Лондон, всего из пяти слов, — 3 апреля. Никаких признаков той драмы, которая уже назревала, неминуемо переходя в трагедию, найти там невозможно: обычные деловые и бытовые мелочи скрывали то, что с ним тогда творилось. Прежде всего — болезнь: затянувшийся и тяжело проходивший грипп, которого он адски боялся, и — еще того хуже — тягчайшее нервное расстройство, граничившее с помешательством. Но те, кто считал его своим другом, не придавали этой беде никакого значения.
Допрошенный сразу же после трагедии Михаил Яншин, к тому времени все еще ничего не знавший об измене жены, воспроизвел убийственно точную картину той обстановки, в которой Маяковский находился последние недели своей жизни: «Все, кто мог, лягал <его> копытом.<…> Все лягали, и друзья, все, кто мог. <…> После премьеры <«Бани»> рядом с ним не было ни одного человека. Вообще ни одного. Так вообще не бывает. Он попросил заехать к нему актрису А. О. Степанову и завлита МХАТа П. А. Маркова, очень немного с ним знакомых через нас. Позднее приехали моя жена и я. <…> Один Маяковский. Один совершенно!»
Редко встретишь в неизбежно сухой, протокольной записи следователя документ такой эмоциональной силы… Впрочем, сам Маяковский не случайно же любил песенку, где о том же сказано еще короче и пронзительней: «У коровы есть гнездо, у верблюда дети, ау меня никого, никого на свете».
Никого? А как же Лиля?..
Как ни странно, Маяковского всю жизнь — и очень часто — преследовала на «любовном фронте» одна и та же ситуация: ему приходилось отвоевывать у других предмет своего увлечения. По какой-то роковой случайности «его» женщины чаще всего оказывались принадлежавшими другому. Отнюдь не обязательно в формально юридическом смысле. И эта борьба, в которой мужчины другого типа находят даже удовлетворение, особенно после одержанной победы, изматывала Маяковского и выводила его из себя. Напоследок он уже настолько не мог выносить никакого сопротивления, что любое слово невпопад со стороны дорогой ему женщины могло привести к нервному срыву. А отсутствие сопротивления быстро ему приедалось…