а юг, а Лиля с Примаковым, как бывало уже не раз, готовились провести бархатный сезон все в том же Кисловодске: нарзанные ванны действовали на них всегда благотворно. Судьба решила иначе.
14 августа — за пять дней до того, как открылся первый из трех Больших московских процессов (скамью подсудимых возглавляли Зиновьев и Каменев), — Примаков был арестован в Ленинграде. Через шесть дней арестовали Витовта Путну, бывшего военного атташе в Лондоне, — эти два ареста послужили началом тотального разгрома всего высшего командования Красной Армии.
Ленинградская домработница сообщила Лиле по телефону об аресте Виталия и об обыске в их. квартире. Арагон застал потрясенную Лилю в Спасопесковском, куда заглянул поболтать за кофе с сестрою жены. Лиля ничего не понимала и не находила сил, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Да и что она могла бы? Ее опорой были Примаков и Агранов. Примаков уже находился на пути в московскую Лефортовскую тюрьму, пыточные камеры которой позже войдут в десятки мемуарных свидетельств. Агранов сам был одним из шефов того ведомства, которое арестовало Примакова. Он не мог не знать о готовившемся аресте человека, с которым десятки раз сидел за общим дружеским столом. Не мог не знать, а скорее всего, и лично не мог не участвовать в самой подготовке ареста. Обращаться к нему было бесполезно: если бы счел нужным, если бы смог, а главное захотел, — нашел бы способ дать знать о себе. Завсегдатай и друг дома, он вдруг просто исчез, что с полной очевидностью означало только одно: «Забудь про меня!»
Лиля мучительно пыталась понять, что могло привести к такой катастрофе: ведь Примаков только что, всего лишь несколькими неделями раньше, был назначен членом Высшего военного совета при наркомате обороны СССР! Вспоминался его арест двухлетней давности — но ведь тогда сразу же было доказано, что Примаков ни в чем не виновен, он не только был освобожден, не только реабилитирован, но получил еще более высокий пост, чем занимал раньше. До 1927 года он действительно, как и Путна, разделял троцкистские взгляды, но давно отрекся от них и делом доказал свою полную преданность Сталину и его политике.
Ей вспомнилось еще, что и в Берлине, и в Москве, и в Ленинграде к Примакову приходили его друзья, в том числе военачальники высшего ранга, много спорили, и, случалось, кто-то произносил: «Этот дурак Ворошилов» или «Буденный просто неграмотен» — и то, и другое было чистой и несомненной истиной, но кому же нужна она, истина, во вред самому себе? Может быть, кто-то донес, и это послужило причиной ареста? Беседуя в 1975 году с Соломоном Волковым, Лиля честно призналась: «Я была уверена, что заговор Тухачевского существовал! И поэтому (именно так: поэтому! — А. В.) вырвала из своего сердца Примакова». Вырывая из сердца, всю свою безудержную активность она сразу теряла.
Зато Арагон не мог бездействовать, когда с Лилей случилась такая беда. Он бросился к своим давним знакомым — советским дипломатам, с которыми встречался в Париже или в Москве. Его встречали с испугом и недоверием, старались как можно скорее отделаться от опасного и незваного гостя. Дипломаты сами дрожали от страха, каждый раз с ужасом ожидая наступления вечера: аресты производились обычно с полуночи до пяти утра. Да и что они могли бы ему сообщить, чем могли бы помочь, — даже если бы захотели?
Несолоно хлебавши, Эльза и Арагон отбыли в безопасный Париж. Месяц спустя, досконально зная о том, что происходит в Союзе и какая катастрофа постигла ее родную сестру, Эльза жалуется в письме к ней: «Настроение здесь мрачное, хотя люди принюхались, для нас же, со свежего воздуха, просто невозможно дышать». Во Франции действительно существовала тогда угроза фашизма, противовесом которой было создание правительства Народного фронта. Но пассаж насчет «свежего воздуха», которым Арагоны надышались в Москве, все равно впечатляет. Если вставлен он для советской цензуры, то расчет никуда не годился: перлюстраторы, на которых, видимо, была рассчитана эта лесть, в слишком тонких эвфемизмах не разбирались.
Похоже, Эльза на самом деле была в упоении от московского кислорода, и уж во всяком случае мало в чем разбиралась. Просила, к примеру, в том же письме Валентину Агранову помочь пристроить в театрах свой перевод пьесы Андре Жида «Общее благо». Неужто не могла догадаться, что с арестом Примакова оборвется и связь со знатной чекистской четой? Отзвук трагедии, которая произошла почти на ее глазах, когда вместе с Арагоном она была в Москве, можно найти лишь в одной завершающей фразе того же письма: «Я денно и нощно жду от тебя известий». Но известий у Лили не было никаких.
Из Примакова тем временем выбивали — не в переносном, а в буквальном смысле слова — «признание»: он должен был подтвердить, что стоит во главе военного заговора (или, по крайней мере, активно участвует в нем) для свержения Сталина и прихода к власти «наймита германских фашистов» Льва Троцкого. Сегодня, когда приоткрылись архивы, известны имена по крайней мере девяти следователей Лубянки, которые его избивали, пытали, лишали сна, еды и воды, добиваясь желанных им показаний. Сохраним для истории их имена: Слуцкий, Миронов, Ильицкий, Шнейдерман, Фрадкин, Леплевский, Авсеевич, Бударев, Эстрин…
Примаков стойко выдерживал пытки и никаких признаний не дал. Он несколько раз писал Сталину, доказывая свою невиновность и разоблачая своих истязателей: «Я не троцкист и не контрреволюционер, я преданный боец и буду счастлив, если мне дадут возможность наделе работой доказать это». Все его письма позже нашлись в личном сталинском архиве. Ни одного ответа на них не последовало.
Какое-то время, видимо, в Примакове теплилась еще надежда, что он что-то сумеет доказать, и, как двумя годами раньше, придет освобождение с извинением за допущенную ошибку. Через две недели после ареста, 29 августа, он написал заявление Агранову, наивно полагая, что «близкий друг» их общего с Лилей дома придет на помощь: «Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу о троцкистской организации. Меня все больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвинениях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы».
И это письмо, как водится, осталось без ответа. Широко распространенное мнение, будто «близкий друг» Агранов сам участвовал в его допросе, не соответствует истине. Агранов допрашивал Путну, но не Примакова, нарочито уклоняясь от встреч с этим подследственным и тем подчеркивая свою объективность. Но, ясное дело, именно он — по должностному своему положению — дирижировал всеми пытками из служебного кабинета: информация о ходе «следствия» поступала к нему ежечасно.
Зимой, накануне пленума ЦК, где должна была решиться демократическим путем уже предопределенная Сталиным судьба Бухарина и Рыкова, истерзанного и кое-как залатанного Примакова привезли на заседание политбюро. Собрался весь верховный синклит, в том числе и те, кого уже дожидались свои палачи. Примаков продолжал стоять на своем, не желая смириться с уже неизбежным, и Сталин бросил ему в лицо: «Трус!» Вероятно, он хорошо знал психологию этих людей, фанатично приверженных так называемой партийной дисциплине и советской воинской чести.
Еще несколько месяцев «запирательств», и лубянские мастера могли рапортовать о победе: 14 мая 1937 года Примаков начал признаваться во всем. То есть подписывать абсолютно все, что вкладывали в его уста истязатели. Разумеется, он состоял в руководстве военного заговора, разумеется, организатором готовившегося переворота был Тухачевский, разумеется, среди заговорщиков, как того и хотелось авторам сочиненного на Лубянке сценария, были Иона Якир, Иероним Уборевич и еще много других. И тем более разумеется — все нити вели лично к Льву Троцкому. Возникни у палачей такая необходимость, Примаков признался бы, что зарезал своих детей и поужинал ими… В начале июня участников заговора, по показаниям Примакова, насчитывалось уже более сорока человек. Дожившие до оттепели двое его истязателей — Владимир Бударев и Алексей Авсее-вич — рассказали (первый в 1955 году, второй в 1962-м), что ни один из так называемых заговорщиков не подвергался столь жестоким пыткам, как Примаков.
11 июня, в 23 часа 35 минут, на фальсифицированном суде Примаков и все остальные «главные заговорщики» были приговорены к расстрелу, и уже через час его не стало. Казнь свершилась в присутствии судьи Василия Ульриха и прокурора Андрея Вышинского. Сталин потребовал от членов так называемого Специального Судебного Присутствия, пред которым предстали «заговорщики», письменно ему доложить, как они вели себя на скамье подсудимых. Один из судей, командарм Иван Белов (тоже расстрелянный годом позже) докладывал: «Примаков выглядел сильно похудевшим, показывал глухоту, которой раньше у него не было. Держался на ногах вполне уверенно». Другой член суда, маршал Семен Буденный тоже представил свой доклад: «Примаков держался на суде с точки зрения мужества, пожалуй, лучше всех <…> Очень упорно отрицал, что он руководил террористической группой против Ворошилова <…>».
Эти свидетельства можно дополнить воспоминаниями бывшего заместителя министра государственной безопасности Селивановского, представленными в ЦК КПСС в декабре 1962 года, когда полным ходом шла реабилитация жертв «культа личности»: «Зверские, жестокие методы допроса сломили Примакова. <…> Ему приписали то, чего он не говорил даже под пытками. <…> Примаков был сломлен длительным содержанием в одиночной камере, скудным тюремным питанием. Его одели в поношенное хлопчатобумажное красноармейское обмундирование, вместо сапог дали лапти, не стригли и не брили…»
О пытках в лубянских застенках просвещенный западный мир знать, конечно, не мог. Он даже не знал ничего о конкретной судьбе вдруг куда-то пропавшего человека. Но Эльза-то хорошо знала про то, что неведомо было другим. Да что там Эльза — москвичи, которые были в самом центре событий, — даже они гнали от себя тревожные мысли. Жена Уборевича Нина участвовала в подготовке советского павильона на Всемирной выставке в Париже, — никакой «внутренний голос» не подсказывал ей, что вот-вот судьба Примакова постигнет и ее мужа. Через Лилю она просила у Эльзы совета, какое меню составить для выставочного советского ресторана. По этой части Эльза была безусловной докой: «Из закусок, — писала она Лиле для передачи Нине Владимировне Уборевич, — лучше всего икра и копченая рыба — лососина, семга и прочая… Шашлыки. Жареные цыплята на вертеле.