Исключительно много сделавшая для того, чтобы имя и стихи Маяковского не оказались в забвении, чтобы он получил кремлевское признание и тем самым всенародную славу, — неужто же Лиля не понимала, что палка-то оказалась о двух концах?!
Приватизированный Кремлем Маяковский был нужен хозяину лишь таким, каким он только и мог заслужить высокое покровительство. Хрестоматийный глянец дал поэту посмертно миллионные тиражи, но он же и убивал его: Маяковского назойливо превращали в воспевателя той реальности, которая его сломала и которую он все же успел осмеять. Этого ли хотел Маяковский, вверяя Лиле свою посмертную судьбу: «Лиля, люби меня»? «Бороды», не пришедшие к нему живому, на его юбилейную выставку, слетелись теперь на запоздалые, но зато торжественные поминки. Деться было некуда: чтобы остаться «при Маяковском», надо было участвовать в большевизации поэта, приняв навязанные сверху правила игры. До какого-то времени это, видимо, не расходилось и с тем, к чему влекла ее душа…
Сталин демонстрировал свои причуды. Отказав в покровительстве Лиле, забыв про свое «Брик права», не считая больше нужным вмешиваться в шедшую полным ходом канонизацию Маяковского, превращенного из живого поэта в бронзовый монумент, Сталин решил вдруг проявить благоволение к Анне Ахматовой, матери политзаключенного (Лев Гумилев), жене одного расстрелянного (Николай Гумилев) и одного арестованного (Николай Пунин) «врагов народа». Он повелел принять ее в Союз писателей и издать — после огромного перерыва — сборник избранных стихов, вероятно, с расчетом на то, что в благодарность за высочайшее покровительство (и еще от безысходности, стремясь вымолить милость к сыну) она сочинит оду в его честь. Встречи двух женщин — одной, впавшей в опалу, и другой, временно из нее извлеченной, — проходили в Москве, когда Ахматова приезжала туда из Ленинграда. Как рассказывает Василий Катанян-младший, есть запись в Лилином блокноте: Ахматова навестила ее к обеду 6 июня 1941 года.
Годом раньше, в «юбилейные» (годовщина смерти!) дни, на страницах журнала «Знамя» были опубликованы воспоминания Лили, где она рассказывала и о том, как Маяковский любил ахматовские стихи, часто их цитировал («проборматывал»), но для смеха (он ведь вообще был пересмешником) порой и перевирал. Ахматову это очень задело — не столько, наверно, шуточки Маяковского, сколько то, что Лиля не без удовольствия предала их огласке, — так что вряд ли обеденный диалог в опустевшем и захиревшем бриковском «салоне» был уж очень сердечным.
О чем могли говорить эти женщины, на долю которых выпала такая судьба? Ахматова была к ней готова — после гибели Гумилева в 1921 году (в его аресте и расстреле решающую роль сыграл не кто иной, как Агранов) — ничего другого от советской власти она не ждала. «Все расхищено, предано, продано…» — ее стихи с точной датировкой: 1921 год. А Лиля, напротив, и ждала, и получала совершенно иное. Теперь они оказались на равных.
Елена Юльевна покинула Москву, где чувствовала себя вполне неуютно, и отправилась туда, где ей были рады. На Северном Кавказе, в заштатном городке Армавире, жила ее сестра Ида (стало быть, тетя Лили и Эльзы) вместе со своим мужем Кибой Данцигом. Никакого, сколько-нибудь престижного по советским понятиям, социального статуса у этой четы не было, зато они создали Елене Юльевне домашнюю среду и необходимый уход. Рядом был санаторий, где она, страдавшая массой недугов, лечила больное сердце. Отъезд матери освободил Лилю от забот о пожилой женщине, требовавшей постоянного медицинского наблюдения. Ограниченные возможности Лили делали эту задачу трудноразрешимой.
Не только мать — все они теперь, после пережитого, нуждались в лечении. Осип с Женей 16 июня 1941 года отправились в Сочи и радостно сообщили Лиле о том, как славно доехали и как хорошо устроились. Через несколько дней радость померкла: началась война. 26 июня они уже добрались до Москвы.
Мобилизации — по возрасту — Осип, разумеется, не подлежал, но сразу же предложил свои услуги пропагандистским и сатирическим «Окнам ТАСС», заменившим собою те самые «Окна РОСТА», где некогда «служил революции» Владимир Маяковский. Работа эта длилась меньше месяца. 25 июля, сразу же после первой бомбежки Москвы (22 июля), Лиля с Катаняном (он тоже не подлежал мобилизации по зрению) и Осип с Женей эвакуировались на Урал, в город Молотов, которому ныне возвращено его старое имя Пермь.
Они поселились в ближнем пригороде Перми (поселок Курья): одна пара в одной избе, другая в соседней. Совсем неподалеку, в своем доме на берегу Камы, в селе Троица, жил их давний приятель, очень близкий молодому Маяковскому человек, — один из первых футуристов (и к тому же один из первых русских пилотов), поэт Василий Каменский. Тринадцатью годами раньше он участвовал в шутливом и триумфальном для Маяковского юбилейном вечере в канун Нового года (том самом, на котором произошел печальный инцидент с изгнанием Пастернака), играл на гармони специально, к случаю, сочиненный гимн в честь виновника торжества, — под его гармошку танцевали разгоряченные гости, Маяковский с Норой в том числе. Веселье было — у Маяковского, не у гостей — напускное (Нора заметила это), но, так или иначе, помогал его создавать друг дома Каменский.
Вряд ли у Бриков было в этой глуши много знакомых, тем более столь высокой степени близости, но общаться с Каменским не захотели даже и в этом «безлюдье», ни разу не навестили его, жившего в одиночестве и с ампутированными ногами. Сам он о себе им вести не подал. С Маяковским и Бриками он не ссорился, но, похоже, не слишком жаловал Лилю, а она обладала тончайшей способностью распознавать, кому она мила, а кому нет.
Брики и тут не теряли времени даром. Осип писал статьи для местных газет, завершил и издал там же, в городе Молотове, историческую трагедию «Иван Грозный», Лиля — свои воспоминания: брошюрку с ее рассказами о Маяковском тоже выпустило областное издательство. Эти воспоминания, практически недоступные для сколько-нибудь широкого читателя, были позже воспроизведены лишь в русских изданиях за рубежом (в Стокгольме и в Риме): то, что могло позволить себе тыловое областное издательство в годы войны, ни одно столичное не посмело. Посмело — и сразу же поплатилось. В марте 1943 года, в разгар войны, когда, казалось, серьезных забот хватало, начальник управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Александров доносил сразу трем секретарям ЦК Андрееву, Маленкову и Щербакову: «Рассказ Брик «Щен» посвящен щенку, которого выкормил Маяковский. В книге щенок сравнивается с Маяковским. <…> Подобная пошлость занимает печатный лист и издана 15-тысячным тиражом». Лиля могла бы догадаться о разыгравшейся за партийными кулисами буре, узнай она о партийных взысканиях, наложенных на издательское руководство. Но Лиля была беспартийной, и никто, конечно, ей эту страшную партийную тайну не выдал.
Жалкий и суровый беженский быт напоминал то, что было пережито двадцатью годами раньше, но тогда помогала не только молодость, а и огромный душевный подъем. На уныние, однако, Лиля ни в каких условиях не была способна. При первой же возможности, когда немцев отогнали от Москвы, Лиля, преодолев различные административные сложности, добилась разрешения вернуться домой еще осенью сорок второго — намного раньше, чем это смогли сделать другие беженцы.
Здесь с огромным опозданием до нее дошла весть о том, что еще 12 февраля 1942 года от порока сердца умерла в Армавире Елена Юльевна. Даже после начала войны ее сумели устроить в санаторий, потом, в уже совершенно безнадежном состоянии, положили в больницу, где она и скончалась на руках у своей сестры. Через полгода Армавир заняли немцы. Ида и ее муж Киба Данциг попали в облаву на евреев и оба были убиты. Эльза о смерти матери ничего, разумеется, не знала: никакие письма из России в «свободную французскую зону», где она жила во время войны (в деревне, в Ницце, а то и наведываясь даже в Париж) не доходили. Лиля их и не посылала. Куда бы она могла их послать?
В Москве было голодно и холодно, но к этим превратностям быта Лиле было не привыкать. Кое-как восстановилась разоренная квартира в Спасопесковском. Вставили разбитые стекла. Раздобыли — как в те далекие времена гражданской войны — печку-«буржуйку», — какое-никакое, а тепло все-таки было. Союз писателей «выбил» для своих членов, оставшихся в Москве или вернувшихся в нее, кусочек земли возле Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, которая впоследствии была преобразована в так называемую «выставку достижений народного хозяйства». Лиля с Бриком ездили туда осваивать свой огород: в доме появились своя картошка, своя зелень.
Постепенно Лиля начала входить в ту жизнь, от которой была оторвана. Да и жизни, собственно, — той, довоенной — уже не было, она стала восстанавливаться по мере того, как фронт все дальше отходил на запад. В 1943 году Лиля дома — без всякой парадной помпы — устроила скромное торжество по случаю пятидесятилетия Маяковского. Вечером начинался комендатский час, поэтому празднество было решено провести днем. Гости приходили со своей провизией, но достать выпивку почти никто не сумел.
До войны Лиля ежегодно отмечала этот день варениками с вишней, — их очень любил Маяковский. Чтобы вернуться к традиции, предстояло еще дождаться лучших времен. Зато был доступен не менее традиционный крюшон: его изготовила хозяйка дома — он напоминал былые дни. Гостей набралось видимо-невидимо — Маяковский был бы доволен таким юбилеем.
Еще до войны Лиля познакомилась с молодым журналистом, дипломатом и, что выяснилось совсем недавно, резидентом спецслужб очень большого калибра Константином Уманским, который был назначен послом в Соединенных Штатах. Она просила его разыскать там Элли Джонс и дочь Маяковского и помочь установить с ними связь. Из этого ничего не вышло. Теперь, в 1943-м, Уманский отправлялся послом в Мексику, и Лиля повторила свою просьбу: все же Нью-Йорк ближе к Мехико, чем к Москве. Но Уманский вскоре погиб в авиационной катастрофе, направляясь в Коста-Рику для вручения верительных грамот (по совместительству он был послом еще и в этой центральноамериканской стране).