любая перемена.
Главный «маяковед» страны, утвержденный в этом качестве на самом верху, Виктор Перцов выпустил книгу «Маяковский. Жизнь и творчество», дав в ней официально насаждаемое, ставшее обязательным толкование стихов «лучшего и талантливейшего». Там же была изложена и новая, получившая одобрение идеологического аппарата ЦК, трактовка отношений поэта с Бриками и с их сомнительным окружением. Лиля, сознавая, что ее ответу суждено остаться в архиве до лучших времен, уединилась на даче в Серебряном Бору и подготовила рукопись объемом в 350 страниц под условным названием «Анти-Перцов», где фактами и простейшей логикой опровергла его измышления. «Перцов, умоляю вас, — восклицала она в своих заметках, — <…> бросьте писать биографию Маяковского. Вам это не под силу».
При «определенном» повороте событий эта рукопись могла бы только послужить дополнительным подтверждением обоснованности любых обвинений против нее. Впрочем, ни в чем дополнительном обвинители тогда не нуждались, достаточно было сигнала сверху, и нашлись бы доказательства для чего угодно. Предстояло жить снова в атмосфере отчаяния и страха, пройти второй раз ужасы тридцать седьмого. Такой была реальность, как бы трудно ни было с этим смириться.
В Париже все гляделось не так, как в Москве, — совершенно иначе. Впрочем, Эльза-то могла выдавать себя за незрячую, но быть таковой ни в коем случае не могла. В самый разгар поднятой Сталиным второй волны Большого Террора, когда вся пресса изнывала в поисках новых «врагов», «предателей», «презренных наймитов», по инициативе Эльзы Триоле коммунистическое издательство «Эдитейр фрапсе реюни» стало выпускать гигантскую серию книг советских писателей — Горького, Фадеева, Федина и других. В подборе писателей и их книг ничего, конечно, зловредного не было: каждый из них имел право на читательское внимание. Гордость Эльзы составляло иное. Это она придумала название серии, о чем с гордостью сообщила сестре. Серия называлась «В стране Сталина». В списке творческих свершений Эльзы Юрьевны Каган-Триоле эта строка должна занимать особо почетное место.
В ту пору одним из наиболее близких собеседников Лили стал Константин Симонов. Он был заместителем Фадеева, играл большую роль в различных международных мероприятиях, особенно в рамках созданного Сталиным Движения в защиту мира, — на эту, очень ловко придуманную кремлевским вождем, демагогическую пропагандистскую акцию откликнулось много весьма достойных и весьма известных в мире людей. Симонов часто бывал в Париже, служа как бы мостом между нею и Арагонами. От дружбы с Лилей он выигрывал куда больше, чем она от дружбы с ним. Но Лиля великолепно разбиралась в людях — и в Симонове не ошиблась тоже.
Она понимала, конечно, насколько скромен его литературный дар и насколько недолговечны его творения. Понимала, что он партийно-литературный функционер, для которого «приказ партии» превыше всего остального. Но она видела и ту раздвоенность, в которой он находился. Видела, насколько его вкусы, пристрастия, его личное восприятие оболганного и оплеванного искусства отличаются от того, что он обязан произносить вслух. В конечном счете он — не силой своего таланта, а линией поведения, избранной им жизненной позицией (и даже сединой, оттенявшей молодое лицо) — очень напоминал ей Луи Арагона: тот тоже говорил все время не то, что думал, убеждая себя и других в какой-то высшей правоте такого двуличия. С Симоновым Лиля была откровенна, как ей казалось, сверх всякой меры, — поверила в него и доверилась ему. Он ни разу не обманул ее доверия. Тоже разбирался в людях и тоже понимал, с какой личностью его столкнула судьба.
В сентябре 1951-го Лилю сразил инфаркт. Врачи сочли его не слишком серьезным, но при любой «несерьезности» это все же не обычная простуда. Выйти из болезни было тем тяжелее, что Лиля и Катанян по-прежнему жили на пятом этаже в доме без лифта. При рано наступивших холодах (мороз достигал двадцати градусов) ей приходилось или «гулять» на балконе, или выходить на улицу со складным стульчиком, отдыхая при спуске и при подъеме на каждой площадке. Пришлось отменить и юбилейный вечер с друзьями: 11 ноября Лиле исполнялось 60 лет. И его подготовка, и неизбежно с ним связанные сильные впечатления слишком бы ее утомили. Личные переживания вольно или невольно отодвигали на второй план впечатления от событий, значительность и судьбоносность которых держали тогда в напряжении всех, у кого не слишком еще задубела кожа.
Один за другим продолжали исчезать хорошо ей знакомые (иные хотя бы по именам) люди высокого положения в мире культуры. В августе пятьдесят второго после тайного судилища, длившегося более двух месяцев, были казнены руководители Еврейского Антифашистского комитета — писатели, артисты и Журналисты. Первым в списке обвиняемых и казненных был тот самый Соломон Лозовский, который тринадцатью годами раньше имел душевный разговор с Лилей по поводу издания сочинений Маяковского.
Об этом злодеянии, которое, в отличие от иных потайных судилищ, вершилось с мнимым соблюдением процессуальных норм, не только не было никакого сообщения в печати, но — более того: на все вопросы с Запада, куда делись хорошо известные там советские литераторы, писавшие на идише, положено было отвечать, что никуда они не делись, благополучно здравствуют и трудятся где-то в тиши над новыми произведениями. Все они почему-то разом предпочли уединение и сбежали от мирской суеты…
Но секретом свершившееся вовсе не стало — о нем знала «вся Москва». И Лиля, само собой разумеется, узнала, и Эльза с Арагоном в Париже узнали тоже. Отзвуком этого явилось письмо Эльзы Лиле от 26 октября 1952 года. Оно шло по почте, заведомо было обречено на перлюстрацию, и однако же Эльза назвала вещи своими словами: «Милая моя Лиличка, как вспомню, что ты опять в опасности, сердце обрывается, будто хожу над пропастью».
В 1936 году, перепуганные тем, что начало твориться на их глазах в Советском Союзе, Арагоны бежали из Москвы, оставив Лилю наедине со своим горем и с ужасом наблюдая из своей парижской дали за тем, что происходит в стране большевиков. Есть свидетельства, что Эльза больше всего опасалась, как бы встреча Арагона лицом к лицу с новыми советскими реалиями не помешала ему по-прежнему пребывать активистом французской компартии и «верным другом» Советского Союза. Поэтому и убедила его в том, что лучше бы воздержаться от поездок в Москву, пока там «не разберутся» со своими проблемами.
Так или иначе, отсутствие Арагонов в советской столице после того бегства длилось девять лет. Теперь положение Арагона — не только в недрах французской компартии, но и в глазах Кремля — существенно изменилось. Он стал важной фигурой в крупной политической игре, за свою личную безопасность в Советском Союзе опасаться уже не приходилось, да и Эльза тоже стала на многое смотреть другими глазами.
Особо тяжкое впечатление произвел на нее и на Арагона зловещий антисемитский процесс в Праге: казни подвергся (наряду с десятком других партийных руководителей первого ряда, виновных, как оказалось, вовсе не в своей причастности к преступлениям режима, а в своем еврейском происхождении) их давний приятель Андре Симон, главный редактор газеты «Руде право», а заключению в лагерь — Артур Лондон, заместитель министра иностранных дел, близкий их друг времен гражданской войны в Испании: он и член политбюро французской компартии Раймон Гюйо были женаты на родных сестрах.
Оказавшись по делам Всемирного Совета Мира в Вене, Арагоны решили оттуда отправиться прямо в Москву, чтобы не оставить Лилю в рождественские и новогодние праздники без моральной поддержки. Эта идея пришлась как никогда кстати кремлевским хозяевам. Товарищ Сталин, снимая с себя всякую ответственность за кампанию антисемитизма и, напротив, доказывая, что обвинение его в этом есть очередная клеветническая акция агентов империализма и сионизма, увенчал высшей наградой своего имени — Международной Сталинской премией мира — известного борца с антисемитизмом Илью Эренбурга. Предстояло торжественное чествование лауреата, и присутствие на нем «выдающегося французского писателя и общественного деятеля» Луи Арагона было, как никогда, кстати.
13 января 1953 года «Правда» сообщила об аресте «врачей-убийц» и о завершении следствия в ближайшее время: предстоял суд над «заговорщиками в белых халатах». Это был предпоследний акт задуманной Сталиным кошмарной мистерии. Последним — по крайней мере, по его замыслу — должно было стать линчевание «убийц» и депортация всех евреев в Сибирь, где им предстояло «искупать свою вину» перед советским народом.
Шок был настолько сильным, что Лиля снова, как в тридцать седьмом, решила искать спасение в алкоголе, к которому, не считая бокала шампанского по праздничным дням, давным-давно уже не прикасалась. Теперь из этого состояния ее не могли бы вывести ни Катанян, ни Эльза, ни Арагон. Когда массовая истерия достигла своего апогея, в Кремле состоялось вручение премии Илье Эренбургу. Его огромный портрет был опубликован во всех газетах. На церемонию вручения собрались знатные люди по специальному списку. Арагон мог бы, наверно, получить билет и для Лили, но состояние, в котором она находилась, исключало возможность ее появле-нияналюдях.
Приветственную речь в честь лауреата держал Арагон, взявший на себя смелость говорить «от имени французского народа». О лауреате он практически не сказал ничего. Зато о том, кто выдал ему эту премию, говорил долго и страстно. С пафосом, который затмил пафос самого Эренбурга. Вот что сказал Арагон: «Эта премия носит имя человека, с которым народы всей земли связывают надежду на торжество дела мира; человека, каждое слово которого звучит на весь свет; человека, к которому взывают матери во имя жизни своих детей, во имя их будущего; человека, который привел советский народ к социализму. <…> Эта награда носит имя величайшего философа всех времен. Того, кто воспитывает человека и преобразует природу; того, кто провозгласил человека величайшей ценностью на земле; того, чье имя является самым прекрасным, самым близким и самым удивительным во всех странах для людей, борющихся за свое человеческое достоинство, — имя товарища Сталина».