Но — отметим для справедливости: синдром политической бдительности оказался живучим и въедливым. И поразил, увы, не только интриганов и сплетников. Александр Твардовский попросил Арагона написать предисловие к переводу романа-притчи «Чума» Альбера Камю: имя и слово члена ЦК братской компартии могли бы помочь «опасной» повести пробиться на страницы «Нового мира». Вместо предисловия Арагон отправил в советский ЦК письмо, извещая товарищей, что Твардовский собирается «проповедовать фашиствующих писателей». Отмежевался!.. Об этом есть свидетельство из первых рук: воспоминания члена редколлегии «Нового мира» Владимира Лакшина. Нелишне напомнить, что «фашиствующий» Камю в годы оккупации Франции был активным участником движения Сопротивления. С нацистами страстно боролся, коммунистов страстно же не любил.
Ежегодные встречи в Париже имели продолжение в Москве, куда стремились приехать при первой возможности едва ли не все западные «левые», из среды интеллигенции прежде всего. Впрочем, европейская интеллигенция, французская прежде всего, чуть ли не поголовно была заражена тогда «левизной». Одни были снабжены рекомендательными письмами или хотя бы устными приветами от Эльзы, другие для вхождения в дом не нуждались и в этом. Пабло Неруда, побывавший у Лили, когда ему в Москве вручали Международную Ленинскую премию, и потом не раз встречавшийся с ней в Париже (он был там чилийским послом), написал в ее честь стихи: «Мой старый друг, нежная и неистовая Лили!»
Неистовость ее проявлялась и в большом, и в малом. Она хорошо понимала, что бытие неотторжимо от быта и что без борьбы ничего не дается. И ничуть не гнушалась использовать личные связи, по опыту зная, насколько они помогают и как трудно приходится, если их нет. Когда Плисецкую и Щедрина перестали пускать за границу, Лиля с помощью личных связей сделала невозможное: раздобыла прямой (городской — не кремлевский) номер телефона тогдашнего шефа КГБ Александра Шелепина, дозвонилась до него и настояла, чтобы кого-либо из молодых супругов он принял сам. Кем была тогда Лиля? Тогда — и всегда? Никем. Лилей Брик — и только. Но это звучало!
Сначала Щедрина пригласил к себе один из заместителей Шелепина, генерал Евгений Питовранов, крупный лубянский чин с давних времен, а затем и сам Шелепин. Вопрос оказался не слишком простым — к наложенным на супругов санкциям был причастен лично Хрущев. Преодолели и это: загадочное влияние Лили на лубянских шишек было столь велико, что Питовранов при очередном посещении Хрущева сам передал ему письмо Плисецкой и Щедрина и добился положительного ответа. Таким образом Лиля помогла «невыездной» Плисецкой выехать с труппой Большого на гастроли в Америку: не используй она свои рычаги, ничего бы, наверно, не получилось. Тогда — не потом…
У самой Лили и Катаняна препятствий для выезда больше вроде бы не было. В 1960 году Арагоны поселились в трехэтажном особняке на улице Варенн, напротив отеля «Матиньон» — резиденции премьер-министра, — и там, рядом с двумя соединенными между собой и очень просторными двухэтажными квартирами (одна для Арагона, другая для Эльзы), удалось оборудовать еще одну однокомнатную для Лили и Катаняна. Теперь в Париже у них практически было вполне самостоятельное жилье, где они могли жить сколько и когда хотели.
В Москве тем временем без всякого перерыва шла работа по очернению Лили, работа, у которой была одна-единственная цель: вырвать ее из биографии Маяковского, объявить злым гением, свернувшим поэта с истинного пути, вменить ей в вину его гибель. Особенно неистовствовала Людмила Маяковская, для которой «изничтожение» Лили стало главной задачей на весь остаток жизни: ей к тому времени уже исполнилось семьдесят шесть лет. С этой целью она решила заменить Лилю в биографии Маяковского другими женщинами: какими — неважно, лишь бы другими.
Совершенно загадочным образом, явно не без чьей-то помощи, она вошла в контакт с жившей в Париже художницей Евгенией Ланг и стала ревностным ходатаем в попытке добиться ее возвращения на родину. Ланг эмигрировала еще в 1919 году, с тех пор жила и работала в Гёрмании и Италии и, наконец, обосновалась во Франции. Как-то в Берлине, проезжая на такси по Курфюр-стендамму, увидела из окна Маяковского, но остановиться не пожелала. Еще несколько лет спустя, в его последний приезд, они столкнулись лицом к лицу в парижской «Ротонде». Маяковский был в обществе Ильи Эренбурга и других знаменитостей, французских и русских. Увидев Женю, он встал, подошел к ней, пытался заговорить — та уклонилась. Теперь Людмила стремилась выдать Евгению Ланг за «первую любовь» ее брата и, что еще важнее, за истинную советскую патриотку — не чета антисоветчице Лиле Брик и всему ее темному окружению.
Дважды — в сентябре 1960-го и в июне 1961 года — Людмила писала Суслову, умоляя разрешить «подруге великого пролетарского поэта Владимира Маяковского» вернуться домой. Письма попали в руки помощника главного советского идеолога — Владимира Воронцова, с которым все было, конечно, заранее согласовано. Ему ничего не стоило передать письма лично адресату, ненавязчиво присовокупив свое устное мнение. Итогом этих усилий явилось постановление секретариата ЦК (ни больше ни меньше) от 18 сентября 1961 годао разрешении художнице Е. А. Ланг вернуться в Советский Союз и о возложении на исполком Моссовета обязанности предоставить ей отдельную квартиру.
Еще до Нового года Ланг покинула Париж и переехала в Москву. Людмила надеялась, что та присоединится к ней в усилиях избавить биографию Маяковского от присутствия «кошмарной и чудовищной» Лили Брик. Никакой симпатии к Лиле у Евгении Ланг, разумеется, не было, но от участия в грязной игре, даже и ради Людмилы, которая ей так помогла, она уклонилась. Воспоминания ее, не содержащие никаких выпадов против Лили, корректные и, судя по всему, объективные, были написаны в 1969 году и увидели свет лишь через двадцать четыре года.
Потерпев неожиданную неудачу, Людмила еще активней взялась за дело. Теперь ее надеждой стала Татьяна Яковлева. Не исключено, что розыск Татьяны, которым, хоть и вяло, занималось советское посольство в Вашингтоне, попытки его сотрудников и аккредитованных в Америке журналистов войти в контакт с Татьяной (после гибели виконта дю Плесси она вышла замуж вторично и обосновалась в Соединенных Штатах), — что все это было инспирировано «группой Воронцова», который самым беззастенчивым образом использовал свое служебное положение в ЦК.
Сама же Людмила с завидной энергией взялась собирать все, что хоть как-то касалось Татьяны. Разыскать ее мать в Пензе оказалось проще, чем саму Татьяну в Соединенных Штатах. Любовь Николаевна Орлова (мать Татьяны была замужем третьим браком за юристом Николаем Алексеевичем Орловым, который и откликнулся на зов Людмилы) передала сестре поэта более трехсот фотографий, письма дочери из Парижа за 1925–1938 годы и еще немало других документов, которые действительно представляют большую историческую ценность, независимо от того, кем и с какой целью они были добыты.
Людмилу, разумеется, интересовала не история, как таковая, а лишь поиск доказательств правильности своей точки зрения, которая очень четко выражена ею в одном из писем к Орлову. Она писала ему о «своей твердой уверенности в том, что их (Маяковского и Татьяну. — А. В.) разлучили искусственно, путем интриг лиц, заинтересованных в том, чтобы держать брата около себя и пользоваться благами, к которым привыкли. Последние пять лет его угнетало такое положение, и он безусловно рвался к новой жизни. Он говорил, что его «могла бы спасти только большая любовь!». Такой любовью для него стала Татьяна Алексеевна. Я так себе все представляла, письма подтвердили это. Думаю, что все было еще значительней и сильнее. Письма эти (Татьяны к своей матери. — А. В.) я буду беречь вместо брата».
Лиля не знала подробно и достоверно, какая затеяна возня вокруг нее, что конкретно готовят политиканствующие проходимцы и уязвленные родственники, пытаясь спекулировать на подлинной беде Маяковского через три с лишним десятилетия после его гибели. Но то, что она осталась без опоры в верхах, — это она знала хорошо.
Трагический парадокс состоял в том, что Сталин и лубянское ведомство по разным причинам ограждали ее в свое время от любой самодеятельности ревнителей идеологической «чистоты», независимо от цели, которую те преследовали: корыстной, амбициозной или какой-то иной. Повелеть ее растоптать или даже попросту уничтожить мог только сам Сталин, а не активисты-добровольцы, но он того не пожелал. Хрущеву было вообще не до этого, его совершенно не интересовало, кого и как любил Маяковский. Все подобные вопросы были отданы на откуп Суслову, а «серый кардинал» гнул свою линию, готовя почву, на которой он развернется, когда Хрущева отстранят от власти. Замысел этот уже вынашивался, хотя до его осуществления оставалось еще несколько лет.
Осенью 1962 года раздался взрыв поистине необычайной силы, укрепивший надежды в одних, а для других послуживший тревожным сигналом: надо спешить с «принятием мер», пока цепная реакция свободомыслия не стала необратимой. С разрешения Хрущева, при помощи его зятя Алексея Аджубея, главного редактора второй газеты страны «Известия», Твардовский опубликовал в «Новом мире» повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Сразу же по прочтении Лиля писала Эльзе: «Я потрясена. Вчера полдня проплакала. И как написана! Писал он ее, совсем не думая, что ее напечатают. Так, для себя. Прочел своему приятелю, а тот (Лев Копелев. — А. В.), без ведома автора, отнес ее в «Новый мир».
Потрясенная прочитанным, Лиля немедленно послала помер журнала Эльзе. Та сразу же отреагировала: «Повесть прекрасная. <…> Этот ясный, прекрасный человечек, Иван Денисович, безропотно несет эдакое и не жалуется, будто так и надо… А нам из-за него, от любви к нему жить не хочется. У меня вся душа исковеркана, как после автомобильной катастрофы, — одни вмятины и пробоины… Что ж о вас говорить… Несем вину перед Иван<ом> Денисовичем за доверие, фальшивомонетчики не мы, но мы распространяли фальшивые монеты, по неведению. Сами принимали на веру…»