Киностудия «Мосфильм» вознамерилась сделать к юбилею документальный фильм о Маяковском, поручив работу Сергею Юткевичу, хорошо знавшему некогда юбиляра. Макаров подсуетился и на этот раз — написал донос в ЦК, предварительно о нем же договорившись с теми, кому писал. Аргумент был единственный, и он не скрывался. В фильме непременно скажут что-то о Лиле, а то, чего доброго, ее и покажут: хроникальных кадров с ее изображением хватало в избытке. Такой криминал следовало убить в зародыше — его и убили: съемки фильма были запрещены.
Мысль о несостоявшемся фильме не давала Лиле покоя. Три года спустя она написала в Рим незнакомому ей лично Феллини, предлагая сделать фильм о Маяковском или «по Маяковскому». Ответ не пришел. Впрочем, нет доказательств, что Феллини письмо прочитал: его могли отфильтровать ассистенты, ограждавшие великого режиссера от полчищ поклонников и докучливых корреспондентов.
Примерно тогда же (или чуть раньше) внезапно оборвалась тесная и нежная дружба, которая связывала Лилю с Плисецкой и Щедриным. О точной причине разрыва не было ничего известно до тех пор, пока не появилось свидетельство В. В. Катаняна, опубликованное, увы, уже после его смерти. Причину эту он называет нелепой, — так оно, несомненно, и было. По просьбе Лили Щедрин «проталкивал» на телевидении (его авторитет был там очень велик) заявку С. И. Юткевича и В. А. Катаняна на фильм о Маяковском, причем Щедрин заранее предупредил Лилю, что писать музыку к фильму, если заявка пройдет, все равно не сможет, поскольку имеет другие обязательства, которые уже на себя взял. Заявка прошла — в ней, среди создателей будущего фильма, стояло имя композитора Щедрина.
«Лиля Юрьевна, — пишет В. В. Катанян, — по-видимому, забыла, что Щедрин говорил ей год назад о своей занятости, обидевшись и разозлившись, в гневе повесила трубку. <…> Хотя причины были нелепы, они (то есть Майя, Щедрин и Лиля) перестали разговаривать и встречаться». Вполне вероятно, что Лиля действительно забыла, о чем предупреждал ее Щедрин, хотя память, кажется, никогда ее не подводила. Но скорее всего, она просто не могла представить себе, как может близкий друг предпочесть любую другую работу той, которая не просто ей дорога, но связана с именем Маяковского, — да к тому же еще в то самое время, когда все могучие кремлевские силы стремятся отторгнуть ее (и Василия Абгаровича тоже) от поэта и того, что связано с ним, изгнать ее из его биографии. Так или иначе, эта потеря, по какой бы причине она ни произошла и кто бы в ней ни был виновен, еще более сузила и без того редеющий круг близких друзей.
Напоследок судьба подарила Лиле новую встречу — с человеком, чей огромный и разносторонний талант был сразу же ею понят и доставил несказанную радость: всю жизнь она тянулась к талантам, и не было для нее большей радости, чем открыть еще один — для себя. Человека этого звали Сергей Параджанов — сегодня это всемирно признанный классик, тогда же он был просто бездомным, которого гнали и травили власти нескольких республик и городов. Приведший ее в восхищение фильм Параджанова «Тени забытых предков» она увидела раньше, чем автора. Едва он приехал в Москву, о чем ей сообщили друзья, Лиля сразу же пригласила Параджанова на обед, и они влюбились друг в друга с первого взгляда.
К тому времени это был известный во всем мире кинорежиссёр, которого отвергли власти Грузии, где он родился, жил и работал, — отвергли за неуправляемость, неукротимый свободный дух и нежелание считаться ни с какими условностями, ни с какими правилами «приличного» поведения. Он нашел приют в Киеве, работу — на украинской киностудии, но и там пришелся не ко двору; безраздельный хозяин Украины, один из самых неукротимых партийных «ястребов» (особо отметился агрессией в Чехословакию), член политбюро Петр Шелест, невзлюбил «строптивого армянина» (Параджанов был тбилисским армянином), который снимал то, что хотел, и так, как хотел, вместо того чтобы покорно исполнять заказы властей Украины, оказавшей ему «гостеприимство».
За Параджановым уже тянулся длинный шлейф анкетных данных, обрекавших его на участь парии в «здоровом социалистическом обществе». Он имел к тому времени различные административные кары и даже судимость, пока еще первую — в 1947 году. Наказывали его — и раньше, и позже — за свободомыслие и вольность в речах и поступках, но всегда же камуфлировали это то обвинением в даче взятки, то обвинением в спекуляции антиквариатом…
Особо впечатляет последнее: Параджанов покупал приглянувшееся ему старинное кресло или старинную люстру, потом продавал их, чтобы купить что-то другое, более ему симпатичное в данный момент. Если бы такого «движения» старинных вещей не существовало, вся торговля антиквариатом, да и вообще само понятие «антиквариат», прекратили бы существование. Но способны ли были гонители Параджанова усвоить эти простейшие истины? Его гноили в тюрьме, потому что хотели гноить, а не потому, что он был в чем-то виновен.
Приезд в Москву осенью 1973 года был его триумфом и его бедой. С Лилей он встречался только два раза — этого было вполне достаточно, чтобы его необузданный, огромный талант вызвал в ней необычайный восторг, несмотря на то, что, как оказалось, он никогда не читал Маяковского: что делать, свободный человек — имеет право читать, кого хочет, и не читать того, кто ему не интересен. Столь же восторженно встречала Параджанова московская творческая интеллигенция, — где бы он ни появился. Снова показывали и «Тени забытых предков», и «Цвет граната», и «Саят-Нова» — фильм, посвященный классику армянской поэзии.
Прием, который Параджанову оказали в Москве, слова, которые он произносил на разных просмотрах и дружеских встречах, — информация об этом весьма обогатила его Лубянское досье. Еще двумя годами раньше глава КГБ Юрий Андропов докладывал членам политбюро о речи, произнесенной Параджановым в Минске на творческой встрече с ним. «Выступление Параджанова, — сообщал Андропов, — носившее явно демагогический характер, вызывало возмущение большинства присутствующих». Теперь от «выражения возмущения» перешли к делу. По возвращении из Москвы в Киев, 17 декабря 1973 года, Параджанова арестовали.
На этот раз обвинение было особенно грязным. Его обвинили в гомосексуализме (он был тогда официально в СССР запрещен и относился к числу деяний, предусмотренных Уголовным кодексом), да к тому же еще сопряженном с насилием и повлекшем за собой тяжкие последствия: ему пытались «пришить» самоубийство одного архитектора — якобы объекта его сексуальных домогательств. В обвинительном заключении было сказано, что Параджанов изнасиловал не просто некоего мужчину, а «члена КПСС», что должно было, очевидно, служить отягчающим вину обстоятельством.
В этом пассаже явственно слышен отзвук безумных застольных рассказов самого Параджанова, который не раз хвастался, что «всегда мстил коммунистам и старался их изнасиловать. Всего изнасиловал триста коммунистов». Автор доноса теперь известен — его, имя и его «творение» содержатся в деле Параджанова, и сам режиссер уже после отсидки успел узнать его. Узнать — и простить…
Получив совершенно сразившее ее сообщение об аресте Параджанова, Лиля поспешила уведомить об этом и Арагона, и своих зарубежных друзей. Имя арестованного режиссера уже было широко известно в творческих кругах на Западе, поэтому реакция не замедлила. Был создан международный комитет по спасению Параджанова во главе с Лукино Висконти. В него вошли еще Пьер-Паоло Пазолини, Джон Апдайк, Тонино Гуэрра и другие всемирно известные деятели литературы и искусства.
К их обращениям советские власти, как и следовало ожидать, остались глухи. Но Лиля не теряла надежды, хотя глумление над Параджановым стало уже публичным. Первый заместитель прокурора города Киева написал про него в газете, что Параджанов «вел аморальный образ жизни, разрушил семью, превратил свою квартиру в притон распутства, занимался половым развратом и теперь привлечен к <уголовной> ответственности». Приговора к тому времени еще не было, но публикация статьи означала, что он предрешен.
Параджанова осудили на пять лет лагерей строгого режима и отправили отбывать наказание вместе с уголовниками-рецидивистами. Он имел право писать не более двух писем в месяц. Одним из них обычно оказывалось письмо к сыну Сурену и его матери, с которой Параджанов давно разошелся, оставшись в дружеских отношениях, другим — к Лиле и Катаняну. Эта переписка, несомненно, помогала ему выжить в лагерных условиях, давала силы, связывала с миром, которого он был лишен. Для Лили же это была насущная потребность деятельной помощи преследуемому таланту, что — теперь, ретроспективно, это видно с особой отчетливостью — всегда было главным делом ее жизни.
«Бесценный наш Сергей Иосифович», «Самый любимый, самый родной, удивительный Сергей Иосифович» — такими обращениями начинались письма Лили и Катаняна в гулаговский ад. «Вы удивительные друзья, — отвечал он им, — вы превзошли всех моих друзей благородством». Ему писали в лагерь многие, не убоявшиеся таким образом вызвать гнев властей предержащих: Юрий Любимов, Андрей Тарковский, другие режиссеры, писатели, художники — Кира Муратова, Василий Шукшин, Эмиль Лотяну. Но ничего не было важней и дороже писем от Лили и Катаняна. «Беспокоимся, беспокоимся о Вашем сердце, — писали они. — Держитесь, ради Бога! Вы так нужны нам (человечеству) — самый лучший, самый добрый, самый талантливый, любимый Сергей Иосифович». Он отвечал, получив присланную Лилей посылку: «Вероятно, стоило жить, чтобы ощутить в изоляции, во сне присутствие друзей, их дыхание, и тепло, и запахи, хотя бы ананаса, которого Вы касались».
В каком-то смысле переписка Лили с Параджановым глубже, эмоциональнее и даже «функциональнее», чем ее же переписка с Маяковским: в ней больше непосредственности, искренности, осознания огромной, жизненной для адресата, важности каждого слова. Не случайно же в одном из лагерных посланий Параджанов написал: «Не знаю, во что оценивается Ваша доброта и сердце. Что и когда я мог бы выразить в ответ.