Лиля имела все основания ждать его к Новому году, но он полетел в Тбилиси. Там был сын, все близкие люди. Город, который его предал, и все равно — свой. До боли знакомый. И родной навсегда. Для Лили это было огромной, незалечимой обидой. Но она простила и это. Когда он все же приехал в Москву, они виделись каждый день. На Память об этих встречах остались привезенные им подарки — коллажи, рисунки, всевозможные поделки, несущие на себе печать его буйной фантазии. Лиля предложила ему — бездомному, в сущности, нигде не имевшему постоянной крыши, — навсегда остаться в их доме: мысль о возрождении какого-то подобия генд-риковской коммуны была и сладостной, и реальной.
Нет, реальной она не была. Параджанов перестал бы быть Параджановым, если бы смог замкнуться даже и в этом доме, где его ждали уют, забота, общество людей, влюбленных в его талант. Он был поистине вольной птицей — отнюдь не в метафорическом смысле слова — и мог принадлежать только самому себе. Только себе — и никому больше. Он уехал. Понять его поступок было можно, смириться с ним — куда тяжелей. Финал многолетней драмы, в которой Лиля играла ведущую роль, оказался не совсем таким, каким она его себе представляла.
Обида была, но и в помине не было того, что придумал, как истолковал эти события — уже после ее смерти — один из биографов Маяковского, безжалостный, чем-то люто озлобленный и вскоре трагически заплативший сам за эту озлобленность, сведя счеты с собой. Юрий Карабчиевский, автор талантливо написанной, но абсолютно несправедливой книги «Воскресение Маяковского», сочинил легенду о том, что, столкнувшись лицом к лицу с неразделенной, грубо отвергнутой, притом отнюдь не платонической, любовью к Параджанову, Лиля не смогла пережить эту драму, и этот удар свел ее вскоре в могилу.
Имеет смысл привести довольно длинную цитату из его незаурядного сочинения. «Лиля Юрьевна была умным и тонким человеком и, не в пример Осипу Брику, человеком одаренным в слове. <…> Но главное в ней, конечно, не это, главное — дар быть женщиной. <…> Ее дом был собранием различных коллекций и редких изделий: картины, фарфоровые масленки, расписные подносы, браслеты и кольца… На этой эстетской, почти бескорыстной любви к драгоценностям, на умении увидеть прекрасную вещь и безошибочно оценить ее стоимость и сошлись они в последние годы с предметом ее последней страсти. Это был известный кинорежиссер, человек оригинальный и одаренный. Он искренне восхищался удивительной женщиной, он попросту был от нее в восторге, но, конечно, полной взаимностью ей отвечать не мог, тем более, что к этому времени женщины — не только старые, но молодые — вообще перестали его интересовать».
Далее, фантазируя в русле придуманной им самим схемы, автор этой новеллы (он сам дал такое жанровое обозначение своей выдумке) утверждал, что Лиля специально заказала в «прославленной фирме со звучным названием» семь платьев на каждый день недели, чтобы «хорошо подготовиться» к встрече с предметом своей закатной любви и поразить его своими нарядами. Но любовь не состоялась, и «что-то в ней надломилось после этой истории — сначала в душе, потом в теле. <…> Каждый день она ждала, что он приедет». Но он не приехал — и она погибла.
Лилю всю жизнь преследовали легенды — одна нелепее другой. Случались и более мерзкие. Но такой, которая была бы равна по пошлости этой, — не было никогда. Какая-то взбесившаяся на сексуальной почве старуха, какой-то патологический роман коллекционера с коллекционершей, и еще эти платья от Сен-Лорана, специально ею заказанные, — расплатиться за такой «заказ» она не смогла бы, даже продав все свои коллекции… Можно только порадоваться, что Лиле не довелось узнать о новой — и последней — в ее жизни — лжи «за гробом», на которую она уже не могла ответить.
Ответил сам Параджанов, направив письмо в редакцию журнала, который опубликовал фрагменты его книги перед ее выходом. Сообщая о том, что он «с отвращением прочитал <…> опус Карабчиевского», Параджанов писал о своем желании подать на автора в суд «за клевету на наши отношения с Л. Ю. Брик».
Болезнь помешала ему осуществить это намерение. «Лилия Юрьевна, — продолжал Параджанов, — самая замечательная из женщин, с которыми меня сталкивала судьба, — никогда не была влюблена в меня, и объяснять ее смерть «неразделенной любовью» — значит безнравственно сплетничать и унижать ее посмертно. <…> Наши отношения всегда были чисто дружеские».
Это письмо говорило о благородстве Параджанова и его верности памяти Лили, но оно все же не могло остановить рапространение лжи, запущенной даровитым автором в скандально эпатирующей читателя книге. В этом была, вероятно, какая-то закономерность: очень бурно прожитая жизнь не могла завершиться посмертным благоговением окружающих, лишенным какой-либо новой скандальности. Горько лишь то, что финальный комок грязи вылетел не из того угла, откуда его можно было бы ждать.
Впрочем, и самые достойные люди, случалось, испытывали к Лиле отнюдь не добрые чувства. К примеру, один очень уважаемый в России поэт и переводчик Аркадий Штейнберг почему-то настолько ее ненавидел, что вообще не мог находиться в ее присутствии. Однажды он был в консерватории на концерте Исаака Стерна и все время испытывал ничем не объяснимое беспокойство. Когда концерт закончился, он увидел Лилю среди выходивших из зала — и понял все…
Предчувствуя, что конец близок, Лиля решила вернуться к последнему, возможно, самому драматичному в ее жизни, сюжету, который все еще не имел своего завершения. Она узнала американский адрес Татьяны Яковлевой и вступила с ней в переписку. Рассказала, что сохранила письма Татьяны к Маяковскому, в том числе и то, где она сама сообщала ему о своей помолвке с виконтом дю Плесси. Письмо, которое никогда не было опубликовано.
Десять лет спустя Татьяну навестила в Соединенных Штатах писательница Зоя Богуславская, жена Вознесенского и так же, как он сам, добрая знакомая Лили. «Я ей ответила на ее письмо, — рассказывала Татьяна своей гостье, — сказав, что абсолютно ее понимаю и оправдываю, и только прошу, чтобы она все мои письма Маяковскому сожгла. Она ответила, что тоже меня понимает и оправдывает. Так что перед смертью мы объяснились. И простили друг друга».
Все, кто знает об этой истории, убеждены, что Лиля исполнила просьбу Татьяны и уничтожила драгоценнейшие документы — письма к Маяковскому той женщины, без которой не существует ни биографии поэта, ни биографии самой Лили.
Так ли это на самом деле? Характер Лили и ее, вполне естественное, желание сохранить за собой монопольное положение «при» Маяковском позволяют считать, что она могла бы решиться на этот безумный шаг. Подтверждением может и служить и тот несомненный факт, что не очень приятные ей письма из эпистолярного дуэта с сестрой она, несомненно, уничтожила тоже. Но, с другой стороны, она же понимала, что отношения всех, кто причастен к этой человеческой драме, принадлежат уже не только им — Татьяне и Лиле, но еще и истории. Не пострадала же переписка Маяковского с нею самой, хотя там есть и такие строки, которые представляют Лилю не в самом лучшем свете. Так что есть еще, кажется, небольшой, скорее ничтожный, шанс, который позволяет надеяться на чудо: вдруг отыщутся и эти «сожженные» письма…
12 мая 1978 года на даче в Переделкине Лиля упала возле кровати и сломала шейку бедра. В старости это довольно часто случающаяся беда, а Лиле было тогда без малого восемьдесят семь лет. Ее спешно доставили в больницу, где она провела полночи в холодном коридоре и практически без ухода. От операции Лиля отказалась и просила вернуть ее домой, в привычную атмосферу, где ее окружали бы только близкие люди. Перелом заживал медленно и с трудом. Строго говоря, он вообще не заживал — в самом лучшем случае хромота была неизбежной. Она не теряла, однако, присутствия духа.
С наступлением лета Василий Катанян-младший перевез ее в Переделкино. Многочисленные друзья приезжали к ней сюда, чтобы поддержать и пробудить интерес к жизни. Из Парижа прилетел Франсуа-Мари Ба-нье — она была счастлива, рада его приезду и вместе с тем не могла смириться с тем, что встречает дорогого гостя в состоянии полной беспомощности. В июне ей прислали из Италии оттиски книги журналиста Карло Бенедетти с записями данных ему интервью. В книге было много фотографий — она подолгу рассматривала их, мысленно возвращаясь в свое драматичное и счастливое прошлое.
Кость не срасталась. О возвращении к привычному образу жизни уже не могло быть и речи. Близкие делали все возможное, чтобы приободрить ее, — из этого ничего не вышло. 4 августа, воспользовавшись тем, что на какое-то время она осталась одна на переделкинской даче, Лиля покончила с собой, приняв безумную дозу намбутала. В оставленной ею записке, которую она писала дрожащей рукой, теряя сознание, были строки, обращенные к мужу: «Васик, я боготворю тебя».
7 августа в Переделкине состоялось прощание. Арагон не приехал. Как и Банье… Но пришло множество друзей и тех, кто чтил не просто музу поэта — женщину удивительной, беспримерной судьбы. Панихида длилась долго, желающим высказаться никто не отказывал, но и эта печальная церемония казалась продолжением неумолкнувших споров, которые сопровождали ее всю жизнь.
«Никому не удастся, — сказал Константин Симонов, — оторвать от Маяковского Лилю Брик. Попытки эти смешны и бесплодны».
Восьмидесятипятилетний Виктор Шкловский, которого Лиля в одном из последних писем Эльзе без обиняков назвала «противным», не мог стоять на ногах и произнес свою речь, сидя на стуле. То была не речь, а крик: «Маяковского, великого поэта, убили. Неживого — убили после его смерти. Его разрубили на цитаты. Лиля защищала его — и при жизни, и после смерти. Они ей мстили за это.'Но вытравить Маяковского из сердца не дано никому! И Лилю не вытравить тоже…»
Вся в черном, безмолвно стояла, склонив голову, прошедшая ГУЛАГ Софья Шамардина — «Сонка». Ей дали слово. «Великая защитница всех обиженных» — так сказала она о Лиле. О том же говорила и Рита Райт: «Если бы все, кому ты помогала, пришли сюда, то им не хватило бы здесь места». Голос ее сорвался, и она замолчала.