и многие другие». В числе этих семи бояр-воевод оказался некий Александр Пересвет, ничего общего не имеющий ни с Троицким монастырем и Сергием Радонежским, ни вообще с монашеством.
Возвратившись с богатой добычей в Москву, Дмитрий Иванович получил третью весть, что Олег Рязанский, оказывается, все-таки не остался в стороне и втихаря посылал помощь Мамаю да еще какие-то мосты разметал. Каким-то непонятным образом Дмитрий и его воеводы в спешке не заметили отсутствия мостов во время марш-бросков за Оку и за Дон, не приметили и рязанцев среди врагов на поле боя, поэтому до третьего известия и не подозревали о коварстве Олега. Зато теперь, легко поверив то ли вестникам, то ли клеветникам на слово, Дмитрий решил было наказать соседа. Но тут какие-то срочно прибывшие к Дмитрию рязанские бояре били челом и отговорили его от похода на Рязань, поскольку, дескать, Олег, испугавшись праведного гнева московского князя, куда-то удрал «вместе с княгиней, детьми, боярами и думцами своими». Дмитрий не стал разбираться, что за «рязанские бояре» прибыли к нему (хотя такое расследование напрашивалось, коли Олеговы бояре и думцы якобы удрали невесть куда вместе со своим князем), он просто воспользовался ситуацией и посадил на великое княжество Рязанское своего наместника. Может быть для того и была грамотно организована третья весть? Московское наместничество в Рязани во времена Дмитрия Донского ничем документально не подтверждено, первые московские наместники появились на рязанской земле только во второй половине XV века. Так что, похоже, здесь автор Повести либо перенес в прошлое современное ему положение дел, либо просто слегка приврал. В истории борьбы Москвы с Рязанью к моменту Мамаева побоища была пара эпизодов, которые могли в той или иной мере если не оправдать, то хотя бы объяснить такое вранье. В 1301 году первый московский князь Даниил, младший сын Александра Невского, захватил Коломну, принадлежавшую в то время Рязани, и действительно посадил там своего наместника. Но это в Коломне, не в самой Рязани. А в начале 70-х годов при прямом вмешательстве Москвы великим князем Рязанским ненадолго сумел стать пронский князь Владимир Дмитриевич. Хотя удельное Пронское княжество искони считалось принадлежащим Рязани, его князья, долго тягавшиеся за великокняжество с рязанскими, в тот период явно тяготели к поддерживавшей их Москве. Тот же Владимир Пронский, который, не исключено, был сыном Дмитрия Боброка-Волынского, принимал под руководством предполагаемого отца участие в отражении нападения Ольгерда на Москву в 1372 году, а его преемник, Даниил Пронский, — в битве на Воже 1378 года под началом Дмитрия Ивановича, причем, конечно же, совершенно независимо от великого князя Олега Рязанского.
Кончается Краткая повесть убийством Мамая, воцарением Тохтамыша и сопутствующими такому событию «многими дарами царю» от русских князей.
Таким образом, Летописная повесть в кратком изложении в основном пересказывает сюжет «Задонщины» лишь с добавлением некоторых незначительных деталей: ссылки на Вожскую битву, сомнительного состава войска Мамая, короткого списка погибших в бою воевод, выдуманного московского посадничества в Рязани и введения в число противодействующих Дмитрию Ивановичу лиц Олега Рязанского. Все эти «детали» имеют нулевую историческую ценность, не говорят ничего существенного о самом сражении и подготовке к нему, вообще главным образом отражают реалии не столько времен Куликовской битвы, сколько времени написания Повести, то есть десятилетия спустя. Кстати, сама Куликовской битва в Повести ни разу не названа, оставшись безымянной, что заставляет с осторожностью отнестись к этому названию и в «Задонщине». Из-за такой скудости и ненадежности информации надежды остаются только на пространный вариант.
Пространная повесть о Куликовской битве начинается с того, что неизвестно откуда, неизвестно куда и неизвестно зачем «пришел ордынский князь Мамай с единомышленниками своими, и со всеми прочими князьями ордынскими, и со всеми силами татарскими и половецкими, наняв еще к тому же войска бесермен, армен, фрягов, черкасов, и ясов, и буртасов». Такая неопределенность с местом действия, никак не свойственная летописанию и куда бо́льшая, чем в кратком изложении, в совокупности с «князем Мамаем» и «прочими князьями ордынскими» невольно сразу настораживает и порождает сомнения в достоверности Пространной повести. Сомнения усугубляются уже следующей фразой, в которой «собрался с Мамаем, единомыслен с ним и единодушен, и литовский князь Ягайло Ольгердович со всеми силами литовскими и польскими». Упомянут и Олег Рязанский: «С ними же заодно Олег Иванович, князь рязанский». Даже если бы Ягайло действительно намеревался помочь Мамаю, не могло у него быть никаких «польских сил». Кревская уния Литвы и Польши, благодаря которой Ягайло теоретически мог бы получить в свое распоряжение какую-то помощь из Польши, была заключена только через пять лет после Куликовской битвы, а «все польские силы» поступили в распоряжение Ягайла вместе с польской короной еще год спустя. Знакомая картина: «летописец» вновь переносит в описываемое прошлое современную ему международную обстановку. Таким образом, Пространная повесть где-то просто повторяет, как в случае с Олегом, а где-то и развивает, как в случае с Ягайлом, сюжет Краткой повести, аранжируя его выдуманными подробностями сообразно реалиям XV века. Но при этом прослеживается вполне определенная направленность аранжировки, при которой вообще никакие реалии не имеют значения.
Хотя Пространная повесть повторяет утверждение Краткой, что Мамай «люто гневался из-за своих друзей и любимцев, из-за князей, убитых на реке Воже» (с заменой любовниц на любимцев), сам Мамай тут же опровергает это утверждение, и совершенно иначе формулирует цель своего похода: «Христианство погубим, церкви Божии сожжем и кровь христианскую прольем, а законы их изничтожим». Как видим, ни слова о мести, конкретно Москве и московском князе. Забыты и любовницы, и любимцы. Все поглотила приписываемая Мамаю автором Пространной повести цель вторжения — беспощадная, огнем и мечом, борьба с христианством, с православной церковью. Но эта цель входит в явное противоречие с выбранными Мамаем средствами: помощниками в задуманном Мамаем истреблении христианства и православия выступают два великих княжества, Рязанское и Литовское, населенные в основном христианами, такими же православными, как и жители великого Владимирского княжества! Это вопиющее противоречие автор Пространной повести пытается сгладить, объявив Ягайла «нечестивым», а Олега «хитрым сотонщиком, сообщником дьявола, отлученным от Сына Божия, помраченным тьмою греховной и не хотящим уразуметь». Оба объявления не комментируются автором, поэтому придется нам сделать это за него. Что касается «нечестивости» Ягайла, то он был крещен, причем дважды: по православному обряду с именем Яков и по католическому с именем Владислав. И уж тем более абсолютно необоснован навет на примерного христианина, князя-инока Олега Ивановича. Если уж на то пошло, во время Куликовской битвы «сообщником дьявола», отлученным «от Сына Божьего» лично действующим митрополитом Всея Руси, был как раз московский князь, а не рязанский. Нет, что ни говори, все-таки мы вновь читаем «повесть по-чешски». Только этим можно объяснить, почему в фантастическом Зазеркалье Пространной повести «нечестивый» Ягайло и «сообщник дьявола» Олег соглашаются губить церкви, лить кровь христианскую, для чего сговорились «собраться у Оки-реки в Семенов день [1 сентября по Юлианскому календарю. — В.Е.]» и совместно с Мамаем пойти «на благоверного [еще раз напомню: на тот момент преданного анафеме митрополитом всея Руси! — В.Е.] князя».
И чем дальше в леса Повести, тем больше наломанных дров и несуразиц. Автор рубит с плеча, не обращая внимания на разлетающиеся во все стороны щепки: «Олег же, отступивший уже от Бога, так как злой сговор учинил с погаными, послал к князю Дмитрию с лживой вестью: «Мамай идет со всем своим царством в мою землю Рязанскую на меня и на тебя, а знай и то, что идет на тебя и литовский Ягайло со всеми силами своими»». Зачем предупреждать врага? В чем лживость вести-предостережения Олега? Остается только пожимать плечами. Далее, Дмитрий Иванович, получив предупреждение Олега, идет в соборную церковь Богородицы и молится там «обливаясь слезами». Хороша картинка — плачущий князь! Вместо того, чтобы срочно скликать воевод и начинать мобилизацию войска, великий князь отправляется молиться и лить слезы. Наконец, после многословной молитвы, обращенной к Господу и Богородице, он призывает Владимира Серпуховского, князей и воевод идти против «окаянного, и безбожного, и нечестивого, и темного сыроядца Мамая за правоверную веру христианскую, за святые церкви, и за… всех христиан, живых и усопших». Обратим внимание: не за родину, даже не за вотчины зовет соратников на бой Дмитрий, а за веру, за церкви. Таким образом на фоне череды несуразиц все ярче проявляется основная идея Пространной повести: на цитадель истинного православия — Московское княжество — дружно ополчились все противники веры христианской, по совместительству все соседи, но у православной веры, святых церквей и всех христиан есть надежный защитник, ибо все враги бессильны против «скипетра Царя Небесного — неодолимой победы» и «Авраамовой доблести». Целиком и полностью полагаясь на этот скипетр, Дмитрий Иванович вместо того чтобы командовать сбором войск, вновь раз за разом обращается в молитвах к Богу, свободно оперируя при этом словами Ветхого завета: «Господи; прислушайся к мольбе моей, Боже, на помощь мне поспеши! Пусть устыдятся враги, и посрамлены будут, и узнают, что имя Твое — Господь, что Ты — один Всевышний во всей земле!»
В Пространной повести великий князь вообще не собирает свои войска, не мостит переправы, не разрабатывает план кампании. Он целиком и полностью вручает свою судьбу и судьбы подданных Богу и все время отдает молитвам и слезному плачу. Так в непрестанных молитвах и обильных слезах наступает Рождество Богородицы, день битвы. «