– Оружия у нас нет, – сказал старший инспектор. – Мы даже не представляем, чем их убили. Какой нож сможет разрезать горло подобным образом?
– Длинный, узкий, острый, как бритва, – ответила Эльза, глядя на черную щель, из-за которой шея Хьюго Бака стала похожа на почтовый ящик.
Крови на теле не осталось, лишь от уха до уха тянулся черный надрез.
– Убийца стоял у жертвы за спиной, это видно по классическому длинному разрезу. Оружие – нечто вроде короткого, обоюдоострого меча или длинного скальпеля. Что-то с острым концом и хорошо заточенное, ведь края раны безупречны. Разорванная артерия сокращается и сдерживает кровотечение, но разрезанная – кровоточит без остановки… Характер смерти – убийство, – добавила она, помолчав.
– Время? – спросила Уайтстоун.
– Что касается Хьюго Бака, то после смерти температура тела была тридцать шесть целых и одиннадцать сотых по Цельсию. Чуть ниже нормальной. У Джонса – тридцать пять градусов. Но мистер Джонс умер на улице, а банкир – в кабинете.
– И на открытом воздухе тела остывают быстрее, – сказала Уайтстоун, глядя на Гейна.
– Адама Джонса нашли вечером, в начале восьмого, – сказала Эльза. – Думаю, его убили между пятью и семью. Хьюго Бака обнаружили в шесть. Он умер между четырьмя и шестью утра.
– Двухчасовой интервал? Решила себе соломки подстелить, да? – Мэллори улыбнулся. – А я думаю, обоих обнаружили почти сразу после убийства. Оба погибли незадолго до того, как мы прибыли на место.
Эльза подняла руки – безупречная хозяйка, которая старается не допустить неприятной сцены.
– Точное время назвать невозможно. Вы это знаете не хуже меня.
– Не будем слишком строгими, – сказал Мэллори, по-прежнему улыбаясь. – Время смерти может оправдать человека или приговорить его. Поэтому здесь наши коллеги, судмедэксперты, не склонны строить догадки.
– А детективы отчаянно желают точности, – ответила Эльза.
– Следов борьбы не осталось? – спросил ее Гейн. – Я их не вижу.
– Их нет. У жертв не было ни сил, ни возможности себя защитить. – Эльза поглядела на тело бродяги. – Правда, у мистера Джонса я заметила несколько старых порезов, синяков и ссадин, оставшихся после более ранних инцидентов.
– Улица берет свое, – сказал я. – Нет признаков передозировки? В момент смерти он ничего не употреблял?
Эльза покачала головой.
– Как ни странно, нет. – В ее голосе мелькнула нотка сожаления. – В крови мистера Джонса не содержалось наркотиков. Он хотел изменить свою жизнь, несмотря на то что мы видим.
А видели мы измученные вены – дорожки уколов, миниатюрные рельсы героиновой зависимости. Они уже поблекли.
– Мне кажется, он пытался завязать, – сказала Эльза. – И не раз. – Она виновато улыбнулась. – Если я начну делать вашу работу, вы меня остановите, ладно?
– Знак Зодиака? – спросил старший инспектор.
Эльза широко раскрыла глаза:
– Телец. Об этом свидетельствует гобой, о котором вы упоминали в заметках. Тельцы очень музыкальны. Да отстаньте же от меня, Мэллори!
Все рассмеялись.
Я наклонился и осмотрел шею Адама Джонса, потом – Хьюго Бака. По длине, глубине и цвету раны были совершенно одинаковыми.
– Один разрез, – сказал я. – Один разрез в правильно выбранном месте.
– Порой и одного хватает, – отозвался Мэллори. – Заговорщики нанесли Цезарю двадцать три раны. Но римский врач, который его осматривал, заключил, что Цезарь выжил бы, если бы один из ударов не попал в сердце.
Эльза показала на швы, оставшиеся на телах там, где она разрезала их, чтобы изучить содержимое желудков.
– Как видно по сжатым кулакам, в момент смерти у мистера Бака случился трупный спазм. То, что вы любите называть Помпейским моментом, инспектор. Однако с мистером Джонсом дело обстоит иначе. Окоченели у него только ноги. Как вы знаете, обычно тела застывают в течение двух часов. Если только какая-нибудь часть тела не тратит энергию. В этом случае происходит химическая реакция – потеря аденозинтрифосфата, или АТФ, – вследствие которой мышцы затвердевают и сокращаются. Поэтому окоченение ног означает одно – перед смертью их мышцы очень активно работали.
Мы посмотрели на тело Адама Джонса.
– Выходит, он бежал, – сказал Мэллори. – Нет…
– Убегал, – закончил я.
Ольсен улыбнулась мне, как учительница – лучшему ученику, и протянула что-то, будто вручая награду.
– Это принадлежало банкиру. – Она уронила мне в ладонь какую-то штуковину.
Я разжал пальцы. На меня, точно из могилы, таращился твердый голубой шарик.
– У Хьюго Бака был стеклянный глаз, – сказала Эльза.
Шесть
Вечерело. Я припарковался неподалеку от Риджентс-парк. В буйстве красного и золотого цветов деревья были прекрасны, до листопада еще оставалось время. Правда, совсем немного, подумал я, направляясь к стеклянным дверям многоквартирного дома и жалея, что не надел пальто. Холодало прямо на глазах.
Консьерж безропотно меня впустил. Миссис Бак снова была в халате. Я все не мог решить, рановато сейчас для него или слишком поздно. Однако на этот раз волосы Наташи были сухими. И она оказалась не одна.
Через гостиную прошел мужчина с бокалом шампанского в одной руке и сигаретой в другой. Я узнал шофера из черного «мерса». Даже несмотря на то, что он был в трусах.
– Вы поздно, – сказала миссис Бак.
– Я всего на минуту.
Шофер подошел к двери, потягивая шампанское. Он стал на ступеньку выше в этом мире.
– Какие-то проблемы?
– Пока нет, – ответил я. – Но если захочешь, будут.
– Я подожду в другой комнате.
Шофер с бокалом ушел. Умница.
– Расскажите мне про искусственный глаз вашего мужа, – попросил я.
– Что именно вы хотите знать?
– Как он его потерял?
– В школе. Получил ногой в лицо во время матча по регби. Хьюго был прирожденным спортсменом, – с гордостью сказала она. – Все английские игры – регби, крикет, теннис, футбол – давались ему легко.
– Значит, он потерял глаз в детстве?
Наташа кивнула:
– Он отлично играл.
На следующее утро, после короткого совещания, я покинул Центральное управление, а часом позже припарковал свой «икс пять» на длинной, усыпанной гравием дорожке перед большим особняком.
Похоже, Адам Джонс серьезно упал, подумалось мне, когда домработница-филиппинка впустила меня в большой холл и оставила одного. Я смотрел сквозь стеклянные двери на сад, что находился с другой стороны дома, и ждал, когда выйдет мать покойного.
Сад разросся и одичал, скрывая давно не чищенный бассейн. На краю бассейна безмятежно спала лиса, будто знала, что сюда никто не придет. Сейчас дом казался необитаемым, но когда-то у его хозяев водились деньги. А может, водятся до сих пор. Возможно, причина запустения – не бедность.
На стене висела картина: улица большого города, но все люди разошлись по домам, луч заходящего солнца падает на стену небоскреба. Написал ее тот же самый художник, чью работу я видел в квартире Бака. И в уголке стояли те же инициалы, маленькие буквы js.
– Большое спасибо, что приехали, – сказала миссис Джонс, спускаясь по лестнице и протягивая мне руки, будто я заглянул к ней с дружеским визитом.
Я старался не подавать вида, но сразу понял, зачем она повязала на голову яркий шарф. Я узнал одутловатую бледность лица, что появляется после месяцев химиотерапии.
И все же красота этой умирающей женщины не увяла. Сквозь рак и химию на меня смотрело молодое, лишенное морщин лицо. Она сохранилась, будто зачарованное существо из сказки.
– Детектив Вулф, – представился я. – Мы с вами говорили по телефону.
Я показал удостоверение, и она вежливо улыбнулась.
– Миссис Джонс, мне очень жаль, что вы потеряли сына.
Ее губы скривились от боли, женщина кивнула и взяла себя в руки. Она была горда и ни за что не показала бы горя постороннему.
– Прошу, – сказала миссис Джонс, указывая в сторону гостиной.
Я пошел следом. Женщина двигалась осторожно и медленно, как человек, который больше не доверяет своему телу. Я подождал, пока она опустится в кресло, и сел напротив, на диван. В комнату бесшумно вошел старый черный лабрадор. Я протянул к нему руку, пес обнюхал ее и устроился у ног хозяйки. Появилась филиппинка.
– Розалита, подай нам, пожалуйста, чаю, – попросила миссис Джонс.
Она взглянула на меня сквозь очки сияющими голубыми глазами, полными мудрости и скорби.
– Я искренне благодарна, что вы приехали. Как идет расследование? Арестовали кого-нибудь?
– Нет, мэм. Но вы окажете нам неоценимую помощь, если ответите на некоторые вопросы.
Она кивнула, рассеянно поглаживая загривок лабрадора. Собака довольно ворчала.
– Ваш сын, – начал я, – Адам. Нам бы хотелось узнать о нем побольше. – Я поколебался и добавил: – На момент смерти у него не было постоянного жилья.
Миссис Джонс улыбнулась, вспоминая прошлое.
– Адам был очень одаренным ребенком. Невероятно талантливым, чутким. И прекрасным музыкантом. Прекрасным!
Она кивнула в сторону, и я заметил, что эта комната – святилище умершего сына. На стеллажах стояли кубки, награды, гипсовые бюсты мужчин с буйными шевелюрами. Между стеллажами на стенах висели грамоты, а на маленьком пианино выстроились фотографии в серебряных рамках.
– Мой сын учился в Королевской академии музыки.
– Один семестр, – заметил я. – Потом его попросили забрать документы.
Розалита принесла чай. Миссис Джонс подняла руку, показывая, что мы нальем его сами. Я подождал, пока домработница уйдет.
– Почему это произошло?
Миссис Джонс почесала пса за ухом. Ее губы плотно сжались, и я понял, что она борется с болью, которая мучает ее, не переставая.
– Потому что в нем была тьма. – Женщина улыбнулась с привычной грустью. – Не знаю, как еще объяснить. В моем сыне поселилась тьма. Она привела его к наркотикам, а наркотики отняли все.
– Кажется, он пытался завязать, – сказал я. – Вскрытие показало, что в крови Адама не содержалось наркотических веществ.