– Дело ваше… Может быть, в следующий раз, когда все будет оформлено?
Но какое отношение имеет бухгалтерский документ к самому факту архивной находки? И когда начинается обсуждение доклада, беру слово и объявляю о том, что обнаружилось в актюбинском чемодане.
Не успел кончить – из зала идут записки; поднимается Василий Александрович Киселев – профессор, музыковед, один из деятельнейших работников Музея музыкальной культуры.
– Простите, – обращается он ко мне, – кому адресованы письма Чайковского, обнаруженные в этой коллекции?
– Два из них, – отвечаю, – обращены к какому-то Павлу Леонтьевичу и относятся к 1892 году, другие…
– Спасибо! А письма композитора Львова?
– Письма Львова, мне помнится, адресованы певице Бартеневой.
– О, это важные сведения! Вам, вероятно, будет интересно узнать, что в Астраханской картинной галерее имеются письма Чайковского к тому же Павлу Леонтьевичу (фамилия его Петерсон), а также неизвестные письма Михаила Ивановича Глинки, и – что в данном случае важно! – к той же певице Бартеневой. Очевидно, актюбинские и астраханские материалы как-то связаны между собой! Мне кажется, вам следует это проверить.
– Простите— спрашиваю в свою очередь я, – а как они попали в Астраханскую галерею, письма, о которых вы говорите?
– Мне объясняли, – отвечает Киселев, – только я уже точно не помню. По-моему, в Астрахани умер какой-то старик, родственники его не то погибли во время войны, не то куда-то уехали – словом, это поступило в Астраханский музей в военное время и куплено чуть ли не на базаре.
Корзина, о которой не говорили
Кончилось заседание. Приезжаю домой. Дверь открывает Рина. Кутается в оренбургский платок, угасающим от долгого ожидания голосом спрашивает:
– По нашему делу ничего нового нет?
– Есть, – говорю. – С вашей помощью попал сегодня в очень неловкое положение.
– В неловкое? А я тут при чем?
– При том, что со слов Ольги Александровны и с ваших я уверяю всех, что коллекция передана вами полностью, а вы, оказывается, продали часть документов в Астрахани.
– Да что вы мне говорите! Никаких документов не продавали! Уж я-то знаю! – Рина возмущена.
– Ну, значит, Ольга Александровна поручила кому-то продать. Чудес не бывает: ваши рукописи попали в Астраханскую картинную галерею.
– Каким же образом? Господи! – Она чуть не плачет. – В первый раз слышу! Рукописи? Это значит – кто-то взял и продал без нас. Подлость какая!..
– Постойте, – прошу. – Давайте говорить по порядку. Я ничего не пойму. Рукописи в Актюбинске, а вы говорите, что кто-то взял их у вас… И что же? Повез продавать в Астрахань?
– Да вы никак не поймете, потому что не знаете толком: у нас половина архива осталась на подловке в Астрахани.
– Так вы же ездили и целый чемодан привезли?!
– Ну да… чемодан – привезла. А там еще куча целая оставалась. Я чемодан-то набила, а с этими что делать – не знаю. Взяла корзину – мама раньше белье в ней держала – и туда все! Если с сорок первого, думаю, пролежало три года, что может случиться? Не могла же я еще и корзину забрать! Я и с чемоданом намучилась: вы знаете, какой он тяжелый. Холод! В вагон не протиснешься. Время военное. А у меня две руки только… Как уезжать из Астрахани, я подругам кое-что раздала. Дневник писателя Лейкина Гена один взял читать. А теперь ругать себя готова: надо было передать на хранение людям все, до последней бумажки. Кто бы подумать мог! Глупость такую сделала.
– А что было в корзине, не помните?
– Господи! – Рина взмолилась. – Вы странный какой! Ну откуда я могу помнить, когда мне и посмотреть как следует было некогда! И я же не специалистка. К тому же еще девчонка была – девятнадцатый год. Что там осталось на подловке? Рукописи, ноты от руки переписаны… Письма… Скрябина нет в чемодане?.. Там, значит!.. Петра Первого пачку бумаг, жалею, туда положила. Ноты композитора Чайковского… Вот что точно запомнила: Чехова письма там были.
– Нет, Чехова, – говорю, – вы в чемодан положили, – там было пятьдесят писем к литераторам Баранцевичу, Лейкину… По-моему, вы ошибаетесь.
– Ошибаюсь? Да вы знаете, у дедушки сколько Чехова было? Связка огромная. Чего же, думаю, я маме одного Чехова повезу? Разделила пачку: что – в чемодан, остальное – в корзину, ведь все равно наша. Если б я могла тогда знать… Теперь я очень и очень жалею.
Конечно, если представить себе условия, в которых пришлось оставить эту коллекцию в Астрахани, упрекать Бурцевых не за что. Как могли они в 1941 году увезти с собой тяжеленную корзину с бумагами?!
В продолжение всей войны Ольга Александровна беспокоилась о коллекции, при первой возможности послала в Астрахань дочь, чтобы спасти собрание отца. Поручила ей привезти самое ценное. Наконец, без всяких с чьей-либо стороны побуждений сама заявила о желании передать коллекцию в государственное хранилище. Казалось бы, сделано все. И сделано правильно. И тем не менее нельзя успокоиться при мысли, что уникальные документы остались на чердаке без присмотра и, возможно, частично пропали. Ведь если бы в 1944 году все, чего нельзя было с собой увезти, Рина передала в картинную галерею, бумаги были бы целы!
– Почему же вы не обратились в музей, когда стало ясно, что всего с собою не увезете? – спрашиваю Рину.
Но к чему это я говорю? Что она может сделать теперь?
– Право, вы со мной беседуете, как с маленькой, – отвечает Рина с улыбкой обиженно-снисходительной. – Слава богу, сына воспитываю… А поскольку коллекция составляет нашу личную собственность, сами понимаем, куда нам с ней обращаться и кому доверять!..
Сказала и молча смотрит в окно, румяная от волнения.
Еще сорок девять
Поехал в Союз писателей, нацарапал письмо с отчетом о поездке в Актюбинск и с просьбой командировать меня в Астрахань.
Генеральным секретарем Союза был в ту пору Александр Александрович Фадеев. Письмо попало к нему. Когда на заседании секретариата дело дошло до меня, Фадеев предложил удовлетворить мою просьбу. Об этом сказал мне Николай Семенович Тихонов – я звонил ему, с тем чтобы повидаться.
Условились.
В тот же вечер я отправился к Тихоновым.
У них, как всегда, народ. За чаем зашел разговор об Актюбинске, о решении секретариата; я долго упрашивать себя не заставил и регламентом ограничивать не стал. Только, рассказывая, все удивлялся: Тихонов слушает спокойно, а то вдруг словно спохватится – начинает улыбаться, раскачивается от беззвучного смеха. А я, кажется, ничего смешного не произнес.
Когда же наконец, изрядно наговорившись, добрался я до конца и сообщил, что на днях уезжаю в Астрахань, Тихонов продолжал, уже не скрывая улыбки:
– А прежде чем ехать, позвони Нине Алексеевне Свешниковой. Она сообщит тебе конец этой истории.
– Какой истории?
– Той, что ты рассказывал сейчас.
– А что такое?
– Позвони в Союз художников и узнаешь. Она была сегодня у нас: услышав, что ты собираешься в Астрахань, она просила тебе передать, чтоб ты не уезжал, не поговорив с ней. Она в курсе всего, что касается картин из коллекции Бурцева.
– Картины? А что с картинами?
– Их там продавали и покупали… Впрочем, она тебе все расскажет. А после этого ты подробно расскажешь нам.
Непостижимо! Если такое написать в повести, скажут: так не бывает. А между тем жизнь, при всей закономерности в ней совершающегося, полна подобных случайностей. Ведь если бы Тихонов не присутствовал на секретариате и Свешникова не зашла бы к нему, а он не упомянул бы о моей предстоящей поездке – я уехал бы в Астрахань, не выяснив что-то важное. Может быть, не придется и ехать?
– Да, торопиться, во всяком случае, некуда. Картины и рисунки из коллекции Бурцева еще во время войны растащены какими-то бойкими субъектами, а частично распроданы.
Я в Союзе художников – у Нины Алексеевны Свешниковой. У нее озабоченный вид: приходится сообщать такие скверные новости. Но лучше сперва выяснить обстоятельства здесь, на месте, а потом уже ехать, не правда ли?
– В Москве скоро будет астраханский художник Скоков Николай Николаевич, от которого, собственно, у нас в Союзе художников и узнали эту историю. Подождите его, посоветуетесь. Но, насколько я понимаю, на чердаке уже ничего нет. А что касается автографов, которые поступили в Астраханскую галерею, то это можно выяснить сегодня же: для этого ни в какую Астрахань ездить не надо. Я сейчас позвоню в министерство Антонине Борисовне Зёрновой – это отдел музеев…
Позвонила. В художественную галерею Астрахани переданы в 1944 году хранившиеся в коллекции Бурцева письма: Стасова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина (три записки), Достоевского, Гончарова, Полонского, Майкова, Мея, Чехова (пять писем), Короленко, французских писателей – Альфонса Доде и Поля Бурже, тринадцать неизданных писем Михаила Ивановича Глинки (о которых говорил мне опубликовавший их вскоре В. А. Киселев); письма композиторов: Варламова, Львова, Балакирева, Кюи, Чайковского (два письма), Рубинштейна, Аренского, Скрябина – целых сорок девять автографов! Немало! Но все же в тридцать раз меньше, чем хранилось в Актюбинске. И – страшно подумать! – какая это малая часть того, что оставалось в злополучной корзине!
Повез я этот список в Гослитархив. Оттуда пошла в министерство бумага с ходатайством о передаче астраханских материалов в Москву. Если не знать про корзину, можно бы радоваться. А тут одни огорчения.
Бумажный дождь
Прихожу домой.
– Рина! Кому вы продавали рисунки?
Выясняется, что продавала военному Володе, который приезжал в Астрахань из армии после ранения и снова уехал в часть. Он художник.
– Потом Розе: у нее не то армянская, не то грузинская фамилия. Еще одному художнику – пожилому. И подслеповатый ходил. Первый явился мужчина в летах. Совсем недавно помнила их фамилии, а сейчас… что ты скажешь?!