[385], первичным рассказчиком в «Лешем» выступает следователь[386] с размытой идентичностью и сословным статусом, быстро уступая слово вторичному рассказчику – исправнику Ивану Семенычу, «великому мастеру представлять, как мужики и бабы говорят»[387]. По сути, весь дальнейший текст представляет собой рассказ исправника, производящего расследование загадочного случая кликушества[388] на отдаленных выселках одного из имений Костромской губернии, с многочисленными вставками прямой речи различных крестьян.
Хотя Писемского часто противопоставляют Тургеневу, в своей лиричной манере изображающему крестьян более субъективно[389], в одном их подход оказался поразительно схожим. Как и Тургенев, Писемский попытался разглядеть в крестьянской жизни не только исключительные личности или курьезы, но и вечные образы мировой литературы. В этом отношении «Леший» представляет огромный интерес как экспериментальный рассказ, в котором игра с точками зрения непохожих друг на друга рассказчиков позволила Писемскому контрабандой протащить в произведение проекцию на трагедию Шекспира и поэму Пушкина.
Сюжет «Лешего» – настоящий «деревенский детектив». Рассказчик-следователь узнает от коллеги исправника о таинственной истории на выселках, где леший якобы утаскивал в лес девушку Марфу, после чего она вернулась немой и стала кликушей. Опытный исправник Иван Семеныч выясняет, что леший – это не кто иной, как женатый сорокалетний бурмистр Егор Парменыч, бывший камердинер барина, совративший невинную девушку, которая сбежала к нему по своей воле, а потом он удерживал ее силой. В конце концов бурмистру пришлось отпустить Марфу, но с одним условием: она должна все списать на происки лешего и молчать. В финале рассказа исправник добивается у помещика снятия Егора Парменыча с должности.
На первый взгляд, сюжет, в центре которого стоит фигура властного и влиятельного бурмистра, задает у читателя ожидания, что события станут развиваться в русле противостояния управляющего и крестьян – как у Тургенева или же в более позднем рассказе Потехина «Бурмистр» (1858)[390]. Однако Писемского интересует другой феномен: развращающее влияние дворянской культуры на простолюдинов, подражающих худшим ее моделям. Поэтому в центр повествования выдвигается любовный сюжет[391], а с ним – отсылка к другому рассказу тургеневского цикла – «Свидание». Проблема нравственной гнилости барского «избалованного камердинера» Виктора Александрыча, бросающего влюбившуюся в него крестьянку, непосредственно отразилась в образе «бывшего камердинера господина» Егора Парменыча, который всеми силами стремится жить по-барски, с помещичьим размахом «водя шашни» с девушками из подвластных ему деревень[392].
Используя ситуацию «Свидания», Писемский, однако, «состарил» камердинера, сделал его женатым и внешне крайне отталкивающим, а любовь героини Марфы усилил до страсти, что заставило недоумевать исправника Ивана Семеныча. В самый напряженный момент ее допроса он, спрашивая, чем же «скверная рожа» бурмистра соблазнила ее, с удивлением узнает, что «ничем» – девушка будто бы чувствовала к нему сильную «пристрастку»[393]. Далее в журнальной редакции рассказа следовал такой комментарий исправника:
Я только, знаете, пожал плечами, впрочем, тут же вспомнил сочинение Пушкина… вероятно, и вы знаете… «Полтава» – прекрасное сочинение: там тоже молодая девушка влюбилась в старика Мазепу. Когда я еще читал это, так думал: «Правда ли это, не фантазия ли одна, и бывает ли на белом свете?» – А тут и сам на практике вижу. Овладело мной большое любопытство[394].
При переиздании рассказа в 1856 г. Писемский удалил эту реплику, поскольку Анненков в статье «Романы и рассказы из простонародного быта в 1853 году» категорически возражал против такой, с его точки зрения, неправомерной аналогии:
Мазепа имел за себя величие сана, таинственность своих замыслов, волнение суровых мыслей, отражавшееся на внешнем его существе, что все и объяснено сочинением Пушкина, а здесь действует прижимистый и не совсем симпатичный общине приказчик. «Полтавой» никак нельзя объяснить Марфушу[395].
Анненков полагал, что страсть девушки к старику, не встречающаяся в фольклоре, нарушает правдоподобие и заимствована Писемским из дворянских романов. Более того, финал рассказа, в котором Марфа уходила в пустынь отмаливать свой грех, в глазах Анненкова также был эффектным «романическим приспособлением»[396]. По мнению критика, девушке, не обремененной рефлексией и сильным нравственным и религиозным чувством, более пристало оставаться на хуторе и воспитывать сына, плод своей преступной страсти. Писемский внял и этому совету Анненкова: во второй редакции 1856 г. рассказ заканчивается именно так.
Однако согласие Писемского было неоднозначным. Сохранилось его письмо А. Н. Майкову, полное возмущения статьей Анненкова:
<…> статья Анненкова <…> очень остроумная <…> но разве она критическая? Вместо того чтобы вдуматься в то, что разбирает, он приступил с наперед заданной себе мыслию, что простонародный быт не может быть возведен в перл создания, по выражению Гоголя <…>. На его разбор моего «Питерщика» я бы мог его зарезать, потому что он совершенно не понял того, что писал я[397].
Нет никаких оснований трактовать это заявление как прямую угрозу жизни Анненкова, поскольку из контекста письма следует, что Писемский имел в виду какой-то веский аргумент, который бы мог «зарезать» противника в споре. Упрек Анненкова в том, что народный характер Марфы есть «литературный обман», монтаж эффектных ходов романтической прозы, вплотную подводит нас к проблеме литературности рассказов о крестьянах и их повествовательной организации. В этой сфере, как кажется, и следует искать возможный контраргумент Писемского. Каким бы чутким критиком ни был Анненков, в данном случае он не обратил внимания на сложную структуру рассказчиков в «Лешем».
Рассказ состоит из четырех главок. В первой в повествовании рассказчика-следователя, автобиографически соотнесенного с автором, но не равного ему, дается описание исправника Ивана Семеныча и бурмистра Парменыча. Однако в отличие от охотника у Тургенева, рассказчик позволяет себе лишь оценку их внешности[398]. От косвенной же передачи речи и образа мыслей героев он уклоняется, предоставляя слово им самим. При этом диалог лишь изредка перебивается безоценочными ремарками рассказчика («ответил», «повернулся», «заговорил» и т. п.). В результате такой «драматизации» формулирование центральной проблемы «Лешего» (нравственное состояние крестьян и бурмистров) вложено в уста Ивана Семеныча.
Вторая главка представляет собой его рассказ, в котором излагается вся история с лешим и Марфой, произошедшая некоторое время назад. В своем монологе исправник старается как можно точнее передать речь персонажей (Парменыча, Марфы, ее матери). Специально для этого рассказчик-следователь подчеркивает, что исправник – «большой говорун и великий мастер представлять, как мужики и бабы говорят»[399]. Так, описание самых загадочных событий, связанных с исчезновением Марфы и с лешим, не случайно дано в речи ее матери, уверенной в сверхъестественной природе событий. Рассказ старухи, воспроизведенный Иваном Семенычем, и служит кульминацией, после которой начинается распутывание загадки.
Развязка наступает в третьей главке. На сходке крестьян бурмистр лишается своей должности; эту сцену рассказчик-следователь снова видит своими глазами и даже позволяет себе прямую, отчасти сентиментальную оценку происходящего[400], которая настолько противоречила отстраненному тону повествования, что в поздней редакции была автором снята.
В эпилоге рассказа (четвертая главка) действие происходит спустя год. Она могла бы начинаться по-тургеневски – словами о том, что автор опять по службе посетил ту же деревню. Однако Писемский и тут вкладывает рассказ о дальнейшей судьбе Марфы и Парменыча в уста мужичка, да еще и пьяного.
Трехступенчатое опосредование повествования создает почти драматический эффект народного многоголосия. Фигура потенциально сентиментального рассказчика – носителя литературной нормы – отходит на периферию, его точка зрения, в отличие от «Записок охотника» Тургенева, перестает определять оценку персонажей, сознание, мысли и чувства которых для него совершенно непрозрачны. Гораздо более компетентным в деле «познания» народа в «Лешем» оказывается близкий к крестьянам Иван Семеныч, выступающий посредником между дворянской культурой (в лице рассказчика-следователя), миром простонародья и читателем. При этом точка зрения исправника, конечно же, не совпадает ни с позицией первичного рассказчика, ни с позицией автора[401].
Именно поэтому Писемский мог бы парировать упреки Анненкова указанием на то, что проекция судьбы Марфы на сюжет «Полтавы» принадлежит сознанию Ивана Семеновича – хотя и дворянина[402], но близкого к народу (что постоянно подчеркивается) и не искушенного высокой культурой. Наличие аналогии с «Полтавой» в сознании исправника, впрочем, не исключает ее присутствия в литературном сознании Писемского. Более того, такое предположение позволяет пойти еще дальше в интерпретации рассказа.