Социокультурные функции и политическое бессознательное жанра
Глава 12Дьявольское искушение извозчикаГенеалогия и социология популярного простонародного сюжета
Извозчик – один из самых вездесущих и в то же время незаметных, фоновых персонажей русской литературы. Вытесненный в XX столетии таксистом, он запоминался седокам и читателям благодаря анекдотам, характерным словечкам («замолаживает» у В. И. Даля) или разухабистости. Извозчик лишь незримо двигал сюжет, занимая место на его козлах, в то время как в центре, на сиденье, удобно располагались представители более образованных и элитарных сословий – дворяне, купцы, духовенство. И все же в истории русской литературы есть немало произведений, в которых извозчик – протагонист. Наиболее известны: «Мешок с золотом» Н. А. Полевого (1829), «Искушение» М. П. Погодина (1832), «Извозчик» Н. А. Некрасова (1855), «Власть земли» Г. И. Успенского (1882), «Тоска» А. П. Чехова (1886), однако есть и другие. Почти во всех извозчик искушается большой суммой денег, случайно оставленной седоком. Обилие текстов, варьирующих приключения и нравственные испытания извозчика в Петербурге и Москве, заставляет задаться вопросами: почему этот сюжет был так популярен на протяжении XIX в.? На что указывает и что символизирует эта устойчивость?
В поисках ответа традиционные интертекстуальный и контекстуализирующий методы филологического исследования оказываются неэффективными. Объясняя популярность сюжета о приключениях извозчика, необходимо обратиться к той пограничной зоне между литературным и социальным полями, которую в современном литературоведении именуют «литературной социальностью»[550] или «социальным воображаемым». Вслед за Ч. Тэйлором я буду понимать под последним «способы, как люди воображают свое социальное существование, как они уживаются друг с другом, как ведутся дела между ними и членами той же группы, как обычно сбываются ожидания и более глубокие нормативные понятия и образы, определяющие эти ожидания»[551]. Для социологов и философов принципиально, продолжает Тэйлор, что субъектами или носителями социального воображаемого являются обыватели, которые, как правило, не мыслят социальными концепциями и теориями, а полагаются на «здравый смысл», традицию, легенды, популярные образы и нарративы. Массовость подобных представлений легитимизирует обычные практики поведения и ценности, которые воспроизводятся в литературе. Она, в свою очередь, тогда понимается не просто как пассивно отражающая инстанция, но как поддерживающий статус-кво и проактивный институт, который обеспечивает максимально широкое распространение определенных взглядов среди читающей публики и способствует их изменению. При таком подходе текст имманентно социологичен и является пространством, где смыкаются социокультурные условия его производства, эстетический режим (пакт между автором и читателем) и «структуры воображения, конфигурации опыта, устройства субъективности, которые подразумеваются первыми и воплощаются во втором»[552]. Коль скоро социальный опыт сословных групп и классов разнится – а в крепостной России первой половины XIX в. он разнился значительно, – литература может транслировать специфическое социальное воображаемое, формирующее строго определенный тип субъектности и навязывающее его читателю. Это верно для тех текстов, которые создавались образованной элитой специально для «народа» и протагонистом которых часто выступал извозчик.
Предметом этой главы станет неочевидная связь между морфологией сюжета о приключениях (искушениях) извозчика[553] и социокультурными обстоятельствами XIX в. – массовым отходничеством крестьян в Москву и Петербург. Отношения между двумя феноменами и есть тот дискурс и та литературная форма, которые доминировали в культуре на протяжении столетия (с 1790‐х по 1880‐е гг.). Я предполагаю, что сюжет об искушаемом большими деньгами извозчике (12 канонических и второстепенных текстов: 9 до 1861 г. и 3 после) возник в первой трети XIX в. как ответ литературы и смежных дискурсов на растущее из‐за трудовой миграции крестьян население Москвы и Петербурга и развитие транспортных коммуникаций в Российской империи. Более того, само искушение простолюдина в литературной мифологии того времени было прочно связано в первую очередь с фигурой извозчика, т. е. крестьянина, а не дворянина или купца. Как я постараюсь показать, это произошло потому, что возницы были очень массовой и, следовательно, заметной группой трудовых мигрантов и наглядно репрезентировали для столичной культурной элиты «народ», встреча с которым была неизбежна едва ли не ежедневно (в отличие, например, от крестьян, работавших на барщине в поместьях). Извозчики-ваньки циркулировали не только внутри города, но и сезонно (с поздней осени до ранней весны) между городом и деревней или между ярмарками. В отличие от других социальных групп крестьян, живущих в больших городах (таких, как дворовые, прислуга, лакеи, разносчики, мануфактурные и фабричные рабочие, каменщики, строители, огородники и др.), извозчики были более вовлечены, с одной стороны, в циркуляцию денег (часто перевозили ездоков с деньгами), а с другой – в межсословную коммуникацию. Оказывая транспортные услуги, извозчик обслуживал людей самого разного социального слоя и материального достатка, выступая в буквальном смысле слова посредником между дворянами и крестьянами, богатыми и бедными, хозяевами и работниками. Не случайно к середине XIX в. за извозчиком прочно закрепилась репутация «наблюдателя нравов» и «связного», который всегда в курсе городских новостей и элементарных сведений[554]. Объясняя, как связан социальный опыт людей этой профессии и их пассажиров с литературной репрезентацией, мы увидим логику, в соответствии с которой литературные сюжеты чаще всего представляют собою истории о дьявольском искушении извозчика или же о его тяжкой трудовой судьбе, полной лишений и обмана. В то время как историки уже отмечали особую репутацию извозчиков в городском фольклоре и их влияние на складывание специфической городской субкультуры[555], связь между социальной тканью и литературной мифологией и другими дискурсами остается практически не исследованной и нуждается в объяснении.
Наконец, неплохая изученность крестьянской миграции в города XIX в. позволит высказать гипотезы о том, какие именно социальные явления отразились в синхронных дискурсах (например, статистических), но не попали в фокус литературной репрезентации. Литературная мифология выдвинула в центр лишь один сюжет об извозчике, задвинув в тень другие потому, что все эти тексты были созданы образованной элитой о простолюдинах и манифестировали дисциплинирующие представления меньшинства о большинстве, приписывая последнему весьма специфическую субъектность. Под «дисциплинирующими представлениями» я понимаю здесь буквальное предписывание извозчикам того или иного поведения в текстах образованных авторов, многие из которых специально писались для «народного» чтения (например, рассказы Ф. Русанова, В. П. Бурнашева, В. А. Соллогуба). Таким образом, структура социального воображаемого русской литературы XIX в. в том ее сегменте, который касается многих непривилегированных сословий и групп, диспропорциональна и очень избирательно отражает их реальный социальный опыт. К счастью, такие разрывы между популярными в культуре и историографическими нарративами все чаще видны современным исследователям.
Благодаря стихотворению Н. А. Некрасова «Извозчик» (1855) интертекстуальные путешествия извозчиков в первой половине XIX в. неплохо изучены. В работах множества исследователей были прослежены источники сюжета о совершающем самоубийство извозчике в прозе 1830–1840‐х гг.[556] Исследователи рассматривали генетическую цепочку, ведущую от прозы Погодина и Булгарина к тексту Некрасова, в интертекстуальной перспективе[557]. Позже Некрасова, во вторую половину века, исследования не продлевались: видимо, считалось, что традиция прервалась, хотя извозчики продолжали фигурировать в качестве протагонистов и после 1855 г., в рассказах и очерках С. Т. Славутинского, Г. И. Успенского, А. П. Чехова, М. Горького, В. Н. Куликовой и др. Если расширить рамки и рассмотреть не только генетически связанные тексты, то бросается в глаза одна особенность всех этих рассказов: в основе конфликта лежит ситуация дьявольского искушения героя (как правило, неожиданным богатством) с последующим преступлением (где-то совершаемым, где-то нет). С конца XVIII в. и до 1895 г. не менее 26 текстов (рассказы, драмы и одно стихотворение Некрасова) целиком построены на этом элементарном сюжете[558]. В 12 из них протагонистом является извозчик.
Впервые мотив искушаемого деньгами извозчика встречается – в зародыше – в рассказе И. И. Запольского «Извощик» (1798)[559]. Здесь нет еще сюжета, есть лишь фабула – рассказ старика возницы, как барин однажды оставил ему 100 рублей «на спрят» и ушел в дом, однако совестливый извозчик вернул ему деньги от греха подальше[560]. Полноценное же освоение сюжета об искушении извозчика происходит в повестях выходцев из низших сословий – купца Полевого и крестьянина Погодина. В конце 1820‐х – начале 1830‐х гг. они превратили фабулу и городские анекдоты в художественные повести и рассказы для привилегированных сословий – уже упомянутый «Мешок с золотом» Полевого и три «психологических явления» Погодина – «Корыстолюбец», «Неистовство» и «Искушение» (все – 1832). Оба писателя делали акцент на психологических переживаниях человека из народа, столкнувшегося с большими деньгами (как правило, это несколько тысяч рублей – колоссальная по тем временам сумма). Во всех четырех текстах герой испытывает сильное искушение овладеть богатством, однако развязка разнится. В описаниях момента искушения авторы не задействуют инфернальные коннотации, хотя намеки на дьявольское наваждение могут возникать в речи нарратора, как это происходит в новелле Погодина «Искушение».