из липкого голубоватого ила, за которым поднималась поросшая травой насыпь. Далее же простиралась плоская, бесцветная, напитанная влагой равнина; напротив нас, милях в двух, смутно виднелся в сумерках другой берег. Между ними несла свои воды разбухшая Эльба. «Как Стикс, текущий чрез Тартар»[51],– подумал я, сравнивая этот пейзаж с иными из наших стоянок на Балтике.
Едва был брошен якорь, я поделился новостями с Дэвисом, инстинктивно до последнего избегая открывать пол интересовавшегося нами, как это сделал и мой источник.
– «Медуза» заходила сюда позавчера? – прервал меня Дэвис. – И направлялась к морю? Странно. Почему он не наводил справок тогда, идя вверх по реке?
– Это была дама. – И я вкратце, поскольку был очень занят подметанием палубы, передал остаток рассказа чиновника. – Ну что, у нас тут все? Тогда пойду вниз, разожгу плиту.
Дэвис готовил бортовые огни. Уходя, я посмотрел на него – он так и стоял неподвижно, держа в левой руке фонарь, а правой цепляясь за форштаг и наполовину выбранный фал; взгляд его был устремлен вниз, на реку, а на лице читалось странное выражение: наполовину возбужденное, наполовину озабоченное. Но когда мой друг спустился в каюту и заговорил, его внутренний спор, судя по всему, был окончен.
– Так или иначе, факт состоит в том, что «Медуза» возвращается на Нордерней, – заявил он. – Это главное.
– Возможно, – кивнул я. – Но давай подытожим то, что нам известно. Во-первых, никто из встретившихся на нашем пути ни в чем не подозревает нас…
– Я же говорил, Долльман сделал это по собственному почину, – перебил меня Дэвис.
– А во-вторых, никто не подозревает его. Если Долльман и промышляет тем, о чем ты думаешь, здесь про это не в курсе.
– Не берусь строить предположений.
– В-третьих, он наводит справки о тебе по возвращении из Гамбурга, три недели спустя после происшествия. Похоже, он не считает, что избавился от тебя. Если, разумеется, в его планы входило от тебя избавиться. К тому же Долльман посылает дочь выяснять ситуацию – довольно странная идея, учитывая обстоятельства. Быть может, все наши подозрения ошибочны?
– Нет, не ошибочны, – ответил Дэвис наполовину сам себе. – И посылал ли ее Долльман? Ему проще было отрядить одного из матросов. Быть может, его и на борту-то не было?
Это был новый ракурс.
– Что ты имеешь в виду?
– Он мог оставить яхту по прибытии в Гамбург и умчаться по своим дьявольским делам. Она же, возвращаясь на острова, проходила мимо и…
– Ага, понял! Это было сугубо частное дополнительное расследование.
– Ну, если можно обозначить это таким замысловатым термином.
– А может эта девушка плыть одна с экипажем?
– К морю ей не привыкать, да и, возможно, она не одна. Ее мачеха… Впрочем, наших планов все эти события не меняют ни на полрумба. Завтра с отливом снимаемся и уходим.
Той ночью дел у нас накопилось больше обычного – нужно было проверить припасы, разложить их по местам, закрепить все, что может двигаться.
– Нам надо экономить, – постановил Дэвис ни с того ни с сего, будто мы оказались потерпевшими кораблекрушение на спасательном плоту. После чего пояснил мысль излюбленной своей ремаркой: – Нет ничего хуже, чем бегать на берег за керосином.
Прежде чем уснуть, я вынужден был познакомиться с новым фактором в навигации, отсутствовавшим на не знающей отливов и приливов Балтике. Вдоль наших бортов бурлило стремительное течение, и в одиннадцать часов я был поднят, чтобы, напялив поверх пижамы непромокающий костюм, помогать заводить верп, или запасной якорь.
– А зачем нужен верп? – спросил я на обратном пути.
– Ну, когда садишься на мель, то с его помощью… Впрочем, скоро сам все поймешь.
Я укрепил свое сердце, готовясь к завтрашнему дню.
И вот в восемь часов утра пятого октября перед вами предстала бы картина нашей экспедиции, одолевающей первый этап. От устья нас отделяло пятнадцать миль – невзрачных, ничем не примечательных миль, похожих на нижнее течение Темзы. Но до ландшафта нам было мало дела, потому как задувающий с серого неба зюйд-вест постоянно удерживал нас на грани необходимости брать рифы. Отлив набрал такую силу, что очередной бакен, виднеющийся поверх пенного буруна, только успевал показаться и кивнуть, как уже оставался за кормой. Вода была так спокойна, а бакены мелькали с регулярностью мерных столбов на дороге, что я не сразу заметил, как северный берег начал отдаляться и река стала превращаться лишь в каемку глубокой воды по границам расширяющегося – три мили, семь, десять – эстуария, сливающегося с открытым морем.
– Ого, да мы уже в море! – воскликнул я в изумлении. – И это после часа хода!
– А ты только сообразил? – со смехом отозвался Дэвис.
– Ты же говорил, что тут пятнадцать миль!
– Так и есть – собственно побережье начинается от Куксхафена. Но, полагаю, ты вправе считать, что мы уже в море. Тут по правому борту сплошные пески. Смотри, некоторые отмели уже видны!
Он указал на север. Приглядевшись, я обратил внимание на неспокойную поверхность за линией бакенов. В одном-двух местах виднелись белопенные полосы или круги, а в центре одного из таких кругов из воды поднималась темная масса, напоминавшая спину отдыхающего кита. Проследив за устремленным к горизонту взором Дэвиса, я понял, что старое заклятие овладело им. Он разглядывал ландшафт с настороженной пытливостью, как человек, который замечает нечто новое в лице старого друга. Воодушевление приятеля частично передалось мне, вытеснив из сердца овладевшее им было беспокойство. Твердая суша поблизости казалась приятным соседом, но миг нашего расставания стремительно приближался. Отлив стремительно увлекал нас, паруса добавляли скорости, и вскоре мы уже миновали Куксхафен, настолько притаившийся за могучим обводным валом, что у большинства его домов нам удалось разглядеть только трубу над крышей. Примерно милю спустя берег образовывал остроконечный мыс, где безобидная дамба превращалась в длинный приземистый форт, ощетинившийся жерлами мощных орудий. Затем и крепость осталась позади, слившись с панорамой уходящей на юг череды дюн и прогалин.
Мы вылетели на открытое пространство, и яхта накренилась под напором ничем более не сдерживаемого ветра. Она прыгала на небольших волнах, но первым моим впечатлением было удивление от того, насколько спокойно море, ведь свежий ветер должен был бы всколыхнуть его от горизонта до горизонта.
– А тут простираются пески, и мы у них с подветра, – пояснил Дэвис, обведя рукой широкий полукруг моря, простиравшегося с левой от нас стороны. – Вот это и есть наши охотничьи угодья.
– И что у нас на повестке дня? – спросил я.
– Пройти через Штикер-Гат, – последовал ответ. – Это рядом с буем под литерой «К».
Вскоре показался красный бакен с огромным «К». Взгляд Дэвиса стал напряженным.
– Ты не поднимешь шверт, а? – рассеянно бросил он. – И принеси бинокль, раз уж тебе все равно спускаться.
– Забудь про бинокль, я и так все вижу, – последовала через секунду новая ремарка. – Встань к гика-шкоту.
Мой друг переложил руль к ветру и направил яхту на бурное бесцветное пространство, обозначавшее скрытые под водой пески. Прямо у нас на пути легкий прибой разбивался о спину «спящего кита».
– Побудешь лотовым? – дипломатично поинтересовался Дэвис. – Со шкотами я управлюсь, ветер позволяет. Приготовься!
Ветер дул нам теперь прямо в зубы, и хлопотные полчаса мы все укорачивающимися галсами прокладывали путь к извилистой линии канала, идущего через отмели к западу. Опустившись на колено с мотком линя в руке, я, охваченный ощущением серьезности происходящего, так яростно забрасывал лот, что весь забрызгался. С нарастающим чувством важности своей работы я докладывал глубины, становившиеся все меньше. Дэвис, похоже, не слушал. Он постоянно лавировал, жонглируя рулем, шкотами и картой с такой скоростью, что рябило в глазах. При всех наших стараниях продвигались мы слабовато.
– Ничего не выйдет, течение слишком сильное, – сказал мой товарищ. – Надо попытать счастья.
«В чем?» – озадачился я. Галсы наши сделались вдруг продолжительнее, а глубины, как я отмечал, становились все меньше. Но до поры все шло хорошо, и мы значительно приблизились к цели. Потом последовал еще более длинный отрезок без лавировки.
– Две с половиной… две… полторы… одна… Всего пять футов! – с укором выдохнул я. Вода за бортом становилась все мутнее и пенистее.
– Не важно, если сядем, – словно размышляя вслух, отозвался Дэвис. – Тут водоворот, грех не воспользоваться шансом… К повороту! Обстенить кливер!
Но было слишком поздно. Яхта подчинилась рулю, но вяло, потом остановилась и сильно накренилась, покачиваясь и скребыхая. Дэвис в мгновение ока спустил грот – я едва не задохнулся, скорчившись на подветренном борту под саваном из парусины и в переплетении снастей. Перепуганный и беспомощный, я кое-как выбрался из-под складок и застал друга задумчиво стоящим у мачты.
– При убывающем приливе особого смысла нет, но попробовать стянуться можно, – заметил он. – Приготовь брашпиль, а я заведу верп.
Метнувшись молнией, Дэвис отдал буксирный конец ялика, погрузился в него вместе с верповым якорем, отвел лодку ярдов на пятьдесят на глубину и сбросил якорь.
– Выбирай! – прокричал он.
Я навалился, начиная понимать, что значит верповать яхту.
– Спокойнее! Не слишком упрягайся! – посоветовал мой друг, снова забираясь на борт.
– Идет! – с торжеством прохрипел я.
– Да, якорь идет, яхта – нет. Ты сейчас подтаскиваешь верп. Бросай, хорошо сидим. Давай лучше перекусим.
Яхта лежала неподвижно, а уровень воды вокруг нее заметно падал. Раздражительные волны бились о борта, но при всех своих страхах я понимал, что нет и намека на опасность. Море вокруг нас менялось каждую секунду – белое в одних местах, оно желтело в других, где языки песка выступали на поверхность. Идущий справа канал, из которого мы выскочили, сделался похожим на бурную горную речку; обратив внимание на силу, с которой течение в нем норовило вернуться в Эльбу, я понял, почему наше продвижение было таким трудным. Дэвис уже суетился в каюте и, пребывая в приподнятом расположении духа, готовил более шикарный, чем обычно, ланч.