Фамилии участников экспедиции скорее всего норвежские, исключая автора дневника, но при чтении постоянно напрашивается невольная параллель с экспедицией на «Св. Анне». Судно ушло в Арктику также в 1912 году и тоже — в июле. Автор дневника — женщина-врач, и попала она на судно тоже только потому, что отказался ехать приглашенный начальником экспедиции врач. К тому же, несмотря на французскую фамилию, она из России, правда, с оговоркой, что мать ее была гувернанткой в семье богатой помещицы Сидоровой где-то в Приуралье или, как у автора, «в окрестностях Урала». Так же на судне разногласия между капитаном, которого зовут, правда, Торнквистом, и штурманом, которого зовут Бострем. И так же штурман с частью экипажа в апреле 1914 года уходит к Земле Франца-Иосифа, и так же на другой день трое из оставшихся с горячей пищей после пурги догоняют их, и так же происходит замена одного участника похода другим. А до этого весь экипаж судна тоже переболел цингой, и опаснее других — капитан. И еще множество подобных совпадений, которые сами так и лезут в глаза.
Как вы помните, В.А. Троицкий делал предположение: не принесенный ли это Альбановым со «Св. Анны» вместе с другой почтой дневник Е.А. Жданко или какая-нибудь литературная обработка его? Но события, описываемые в дневнике Ивонны Шарпантье, происходят уже после ухода штурмана со шхуны.
Так что, это дневник Е.А. Жданко, найденный кем-то потом во льдах и опубликованный с изменением фамилий? Или художественное произведение, кому-то во Франции навеянное изданным там переводом книги Альбанова? Или мистификация с переводом в самой России?
Давайте допустим, что это на самом деле дневник участницы на самом деле существовавшей полярной экспедиции. Какие-же там события происходили после ухода с судна штурмана? И как этот уход объясняет судовой врач, автор дневника?
Запись первая, от 14 апреля, в 8 часов вечера: «Мы только что вернулись на шхуну, проводив Бострема, который хочет сделать попытку добраться вместе с семью товарищами до Земли Франца-Иосифа или до Шпицбергена (здесь и далее курсив мой. — М.Ч.). Расставание было очень трогательным, и в этот торжественный момент были позабыты всякая неприязнь и соперничество. Не только у меня были слезы на глазах, но даже сам Торнквист, несмотря на все, что произошло, следил растроганным взглядом за исчезавшей вдали маленькой кучкой людей.
Бедняга Янсен (мой главный пациент, так же как и Торнквист) был особенно взволнован, и когда прощался со мной, то все его лицо искривилось, точно он хотел заплакать. Я сделала последнюю попытку отговорить его покинуть нас, но все было напрасно. Боюсь, что он не выдержит и недели. Возможно, что его спутникам придется бросить его на произвол судьбы. Он сознает это, но все-таки решил идти. «Иначе я с ума сойду», — говорит он. А ведь Бострем — человек решительный и прямо объявил, что берет с собой только сильных и здоровых людей. (Не могу, сразу не оговориться, что Альбанов брал в ледовый путь всех желающих. Того же вернувшегося потом на «Св. Анну» старика Анисимова. Впрочем, конечно, он при всем желании не мог взять самых больных. — М.Ч.) «У кого же не хватит силы продолжать путь, то...» — и, не закончив своей фразы, он сделал выразительный жест рукой.
— Грубый человек этот штурман, — говорил мне не раз Торнквист. — Остерегайтесь его, держитесь от него подальше.
Грубый человек! Возможно. Но во всяком случае энергичный. И к чему все эти предупреждения, эта забота обо мне? Очевидно, это только ревность. Дело в том, что начиная с последней зимовки отношение Торнквиста ко мне совершенно изменилось. Мы уже не те добрые товарищи, какие были раньше. За последнее время в его глазах я нередко читала какое-то колебание, быть может, даже скрытое признание, всегда, впрочем, быстро подавляемое. Бострем также заметил это и советовал мне остерегаться Торнквиста, которого он считает бессовестный эгоистом и гордецом. Какая, однако, это комедия в нашем положении! К сожалению, эта комедия грозит превратиться в драму. Чем-то все кончится».
Запись следующего дня: «Снежная буря. Невозможно выйти на палубу. Что-то поделывают теперь Бострем со своими спутниками среди ледяного поля? Сегодня утром капитан собрал всех оставшихся на корабле— вместе со мной тринадцать человек, стал говорить нам про создавшееся положение. Если лед будет продвигаться по направлению на запад, как это наблюдается вот уже в течение нескольких дней, мы будем двигаться приблизительно по тому же пути, как и «Фрам» в 1895—1896 годах, и через год или через полтора доберемся до открытого моря. Если же, наоборот, ледяное поле будет увлекать нас к северу, придется подумывать о том, чтобы в свою очередь покинуть «Эльвиру».
Покинуть корабль — предприятие, конечно совершенно неосуществимое. Впрочем, Торнквист знает это лучше чем кто-либо и прекрасно отдает себе отчет, что все, что он говорит, лишь одни пустые слова. Все наиболее сильные и здоровые люди уже отправились вместе с Бостремом. У нас же остались полуинвалиды или, в лучшем случае, ослабевшие люди. Да и сам командир, по-видимому, не набрался еще сил после долгой своей болезни. Сегодня по возвращении на корабль, после проводов ушедших, с ним снова сделался продолжительный обморок. Цинга, которой он страдал той зимой, сильно потрясла его организм, да и сердце у него не совсем в порядке. К счастью, настроение у него еще сносное. Вечером, едва очнувшись от обморока, он стал дразнить- меня и спрашивать, очень ли я жалею нашего милейшего штурмана, который мне так нравился.
Что это — шутки или он действительно ревнует меня? Во всяком случае надо сознаться, что Бострем вовремя покинул нас. Дай ему бог избегнуть той судьбы, которая нас ожидает».
Запись от 17 апреля: «В течение двух дней я находилась в самом подавленном настроении духа из-за сцены ревности, которую устроил мне Торнквист, окончательно открывший свои карты. О, как я ненавижу этого человека! Отчего я не ушла с Бостремом, о чем он так умолял меня! Теперь, впрочем, поздно об этом жалеть. Но есть вещи, которые я никогда не перенесу».
Сцены ревности продолжаются, особенно тяжелой была та, которую устроил Торнквист Ивонне, когда нашел в пустой каюте Бострема ее прощальную записку.
Уходящий Бострем передает с догнавшими их после пурги с горячей пищей матросами письмо — и «я самым глупым образом покраснела». Она постоянно думает о нем. Целых двадцать три дня после ухода Бострема она не покидала корабль. «Я чувствую себя совершенно подавленной и разбитой нравственно и физически». «Вчера ночью, к рассвету, у меня была настоящая галлюцинация: в дверях каюты я увидела Бострема, вид у него был совершенно расстроенный, а в глазах его светилась бесконечная грусть».
Кончилось это все болезнью. За ней трогательно ухаживает Торнквист. «Странный он человек! — появляется в ее дневнике новая запись. — В нем много сердечной доброты, но он страшно скрытный. Сегодня, например, он прекрасно понял, что я думаю о Бостреме, но, ничего не спросив меня, поспешно вышел из каюты. Как я ценю эту деликатность, особенно после сцен, которые он мне устраивал. В сущности, я чувствую, что уважаю его».
Более десяти суток она была в бреду, и Торнквист по-прежнему трогательно ухаживал за ней. Потом заболел он. В бреду несколько раз повторял ее имя. «Что это? Неужели во мне просыпается чувство любви к Торнквисту?» — запишет она вскоре в своем дневнике.
Время от времени им везет с охотой, по крайней мере после ухода Бострема до 7 июня удалось убить десять тюленей и двух медведей. А 10 июня они убили сразу десять тюленей. «Еще две-три таких охоты, как сегодня, — сказал Торнквист, — и мы можем быть спокойны, что не умрем с голоду в следующую зиму».
13 июня нелепая гибель одного из матросов: в проруби перевернулся каяк. Затем еще одного задавил медведь. Но их не оставляет надежда выбраться на чистую воду. И Торнквист с частью экипажа уходит в разведку. Разведка показала, что нужно готовиться еще к одной зимовке.
Потом Торнквиста начинает беспокоить настроение моряков. Часть из них во главе с боцманом уверена, что Бострем успешно дошел до земли, нужно уходить, пока не поздно, и остальным, и после долгих споров трое уходят по дрейфующим льдам на юг, явно на смерть. У них ведь нет даже каяка.
Запись от 15 августа: «Сегодня мы достигли 85-го градуса и 45-й минуты северной широты и 53-го градуса восточной долготы, перейдя таким образом предел, достигнутый «Фрамом»... Из тех мест, где мы находимся, судно Нансена уносило к западу, тогда как мы продвигаемся, правда медленно, все более и более к северу»...
Пришел сентябрь. У Торнквиста глубокие обмороки сменяются сердечными припадками. То и дело торошение. Опасность, что шхуну раздавит. Сломало руль и винт. Без винта еще можно плыть — под парусами, если им все же удастся выйти на чистую воду, но без руля?
Начинаются ссоры. Гибель одного за другим.
16 января умер Торнквист. Остались втроем. Галлюцинации, бессонница и кошмары. 26 или 27 января с другой койки перестал отвечать на ее вопросы матрос Ольсен. Наконец, она осталась одна. По крайней мере в каюте, кроме нее, кажется, нет живых...
Запись от 13 февраля: «Уже давно приготовила я небольшой кожаный мешок, подбитый грубым холстом и снабженный пробками, в котором прежде были динамитные шашки для взрыва льда. Я решила вложить в него мой дневник и отнести куда-нибудь подальше на лед».
И последняя запись 26 февраля 1915 года: «Едва пишу... в глазах туман... Нужно кончать дневник. Положу его в сумку и брошу на лед».
В мае 1979 года я получил открытку от В.И. Аккуратова: «Кажется, я нашел младшую сестру Жданко. Встреча назначена на 20—25 сего месяца в Москве, то есть после моего прилета. О результатах сразу же сообщу».
С нетерпением я ждал новой весточки от Валентина Ивановича. Но он почему-то молчал. Тогда я не выдержал, в конце мая позвонил сам, но телефон не отвечал. Куда же он мог так надолго улететь? Да мало ли куда может улететь пенсионер! Через несколько дней я снова позвонил. К моей радости, в трубке послышался знакомый густой голос: